ГЛАВА 2

Дмитрий

Спустя минуту стрельцы, державшие караул, подбежали ко мне. Но двое часовых остались на месте. Молодцы, службу знают.
Меня — вернее конечно, не меня, а царя, в чьём разуме одновременно уживались обе «души», — опознали сразу. Оно и понятно: раз несут караул близ дворца, наверняка не раз видели своего государя в лицо. Принялись, было, суетиться вокруг, но мне было не до того. Тут минуты решали многое. Даже не часы.
– Кто старший?
– Я, Государь! — Немолодой широкоплечий, но не слишком высокий стрелец с саблей в зелёных ножнах у пояса низко поклонился, комкая в руке красную шапку грубого сукна.
– Как зовут?
– Евстафий я, Никитин сын. По-уличному Зернины мы. Десятник Стремянного Приказу.
– Знаешь, кто я? Вижу — знаешь. Так вот слушай: Шуйские захватили дворец, охрану мою кого убили, кого схватили. Меня хотели убить, сволочи, а Василия Шуйского царём поставить. Да вы все сами видели, как в меня сейчас стреляли.
Ошарашенные таким известием стрельцы подняли было возмущённый гвалт:
– Сказнить изменников!
– Да статочное ли дело?! На Государя руку поднимать! Воры!
– С палатами запалить, пущай в Геену низринутся!
– Да что ж это такое?! Борискиных выродков поимали, так теперь Васька на престол жопу мастит? Не бывать!
– Верь нам, царь-государь! Мы за Иван Васильичев корень любую крамолу изведём!
– Постоим за Государя Димитрия Иоанновича! Ура!
– Постоим! Животы положим! Слав-в-вааа!!!
Тут из-за угла дворца высыпала группа вооружённых заговорщиков бойцов в пятьдесят. Почти все — в доспехах, хотя мелькали и несколько тегиляев. Многие — при ружьях, у нескольких я увидел и пистолеты. Мало того: кроме сабель и булав мятежники вооружились ещё и двумя десятками алебард. Явный трофей от давешних европейских наёмников. Охранничков, чтоб их… Топорики на нескольких древках были в кровавых потёках. Похоже, участники госпереворота решили перемножить на нуль всех сопротивляющихся. А может, и сдающихся…
Увидев меня в окружении красных стрелецких кафтанов , мятежники резко остановились. Донеслась негромкая команда:
– Пищальники, вперёд! Фитили вздуть! Готовьсь!
И — во весь голос — стрельцам:
– Эй, православные! Выдайте нам головой сей миг сего вора, блядою  люд во искус введшего! То не кровь Иванова, а суть шпынь знаемый! Имайте супостата да волоките к нам!
– Изыдь вобрат, откель вышел, вымесок псоватый! Сам ты супостат и вор проклятый! — Десятник Евстафий заорал так, что у меня даже в ухе зазвенело. Ну ни хрена-растения командный голос у человека! — Аль мы не отличим природного Государя от самозваного? Слава Христу, я сам третий десяток летов в Стремянном приказе состою, видывал Государя Иоанна Васильевича, Царствие Небесное, самолично и не единожды! На кресте Господнем роту дам, что с Димитрием Иоанновичем суть едины ликом ! А что до брады — так по младеню брада и у апостолов не рОстет!
Падите лучше Государю в ноги, молите прощения за-ради Христа-Бога, да выдавайте головами воров-Шуйских и иных, кои суть вас на измену подбили! — и своим стрельцам:
– К пальбе и сече готовься! Пищали — цель!
Бойцы перестроились мгновенно, прикрывая меня. Трое припали на колено, наставив свои карамультуки с дымящимися фитилями в сторону мятежников, остальные остались стоять, оперев стволы четырёх пищалей на рогульки подставок. Толково, однако: и опора дополнительная — удержи-ка на весу эдакую железину! И захочешь, а в цель не попадёшь.
– Лучше отступитесь, стрельцы! — Вновь заорали из толпы мятежников. — А не то пойдём к вам в слободу и перебьём всех жонок ваших и чад! И животы ваши на поток пустим . Попомните ужо! А избы запалим, чтоб и золинки не осталось! Берегитесь!
Мне показалось, что угроза семьям заставила стрельцов дрогнуть. Они зашевелились, опуская ружейные стволы. Неужели же выдадут? А ведь минуту назад грозились постоять за царя Дмитрия и уничтожить всех изменников! Видать, своя рубаха к телу ближе. Ну, раз так…
– Кто ещё кого перебьёт, да только не ты, сука позорная! — Заорал я во весь голос, напрягая лёгкие. — Слышите, ребята, чем эта гнида грозится? На баб с детьми лапу подымает! Так не бывать тому! Родню вашу мы спасём, слово даю! Царское слово! А ну, орлы, пали по этой сволочи!
– Пали! — Тут же подхватил команду Никитин.
Не в лад заклацали ружейные замки, тлеющие фитили принялись воспламенять порох на полках пищалей. И секунду спустя нестройный треск выстрелов выбил несколько человек из отряда мятежников, заставив некоторых отшатнуться, а кого-то — и припасть на колено. Ответной команды я не услышал, поскольку от грохота стрелецких карамультуков позакладывало уши. Но, тем не менее, выстрелы по нам сделали своё чёрное дело: двое моих стрельцов рухнули убитыми. У молодого парня, который стоял впереди меня по левую руку кусок свинца развалил череп. Ну, с-суки… Наклонившись, я здоровой рукой вытянул из ножен свежепреставленного раба Божия тяжёлую саблю с ромбоподобным перекрестием рукояти. Да, железо — дрянь, я-то насмотрелся на правильную сталь!
– Евстафий, отступаем! Вырвемся из Кремля — и к вам в слободу! Этих гадов мало, но кинутся — сомнут.
– Слушаю, Государь! А ну, господа стрельцы, бегом за мной, не отставать никому!
Чёрт побери, как мы бежали! Так я не мчался даже в армии, когда после войны в нашем гарнизоне командование устраивало «спортивный праздник». В руке тяжёлая сабля, подмышкой сапоги, которые так и не успел натянуть, ступни колют попадающиеся мелкие камешки, черепки каких-то горшков, начисто обглоданные куски костей, явно побывавшие в мощных собачьих челюстях. Кремль, блин, «сердце Родины моей» — и тот замостить никто не догадался! Это сейчас ещё по-весеннему сухо, а представляю, какая тут распутица бывает осенью или после таянья снегов! Вокруг меня громыхала сапожищами полудюжина стрельцов. Звонко щёлкали друг о дружку деревянные подвески на перевязях, хлопали холщовые сумки наподобие противогазных, с шумом вырывался из лёгких воздух. Привычные к несению караулов в Кремле, стрельцы неслись не напрямую, кружили закоулками, успешно минуя тупики застроенной разнообразными постройками и перегороженной частоколами кремлёвской территории. Странно, мне казалось, что в Кремле кроме царя с семьёй и слуг никто жить не должен, так что должно хватать дворцов с пристройками. Ну, и храмы, естественно, должны быть рядышком: они даже в советское время там имелись, за вычетом пары кремлёвских монастырей, разрушенных при сталинской перестройке Москвы по генплану.
– Стрельцы, стойте! — Чуть приотставший десятник, тяжело дыша, подбежал к резко затормозившим воинам. — Не дело так бечь, коль пищали пусты! Не ровён час — иных воров встренем. А ну, господа стрельцы, становись яко указано! Все ли стрелили, аль кто заряд не стратил?
– Все, батюшка десятник! Как можно царёву волю не сполнить? Велено палить — и палили! — Пятеро краснокафтанных мужиков, утирая рукавами и шапками потные лица, выстроились в нестройную шеренгу вдоль бревенчатой стены какого-то не то амбара, не то хлева.
Никитин степенно поклонился мне:
– Дозволь, Великий Государь, пищали снарядить! А то, не дай Господь, лихо стрястись может.
– Снаряжайте. Ты, Евстафий, сам ведаешь, как лучше командовать — вот и командуй. И ещё, — повысил я голос. — За верность и отвагу проявленную сегодня, жалую тебя, десятник, сотником моей личной охраны! Сотню же наберём, когда врага изведём. И всем вам, стрельцы, жалую в память сегодняшнего дня, особый знак! Награда эта даст право каждому беспрепятственно являться ко мне со всякой просьбой. А по смерти тот знак в роду от сына к внуку и правнуку переходить будет, с потомственным освобождением от всех поборов и пошлин, которые нынче существуют на Руси!
Стрельцы разразились радостными криками и здравицами в честь «царя Димитрия Иоанновича». Свеженазначенный сотник низко-низко поклонился, коснувшись снятой шапкой утоптанной земли:
– Благодарствую, Великий Государь! Живот положу за тебя и за род твой, что ни повели — всё исполню! Брехали злые языки, дескать, ты лишь литвинов, да бывых борискиных воевод возвышаешь, а до людства тебе дела нет. Ан теперь вижу, что за тобою, Государь, службишка наша не пропадает. Весь свой век служил, ан чинами не вышел. А ныне тобою возвеличен и тебе вовек предан буду! На сем крест целую! — После этой патетической речи Евстафий вытянул из-за ворота позеленевший от пота медный крестик на буром от старости гайтане и, смачно приложившись к нему губами, трижды размашисто перекрестился.
– Тебе, сотник Евстафий Зернин, верю! — У меня даже защемило в груди от волнения, как в тот день, когда я впервые стоял в строю, принимая красноармейскую присягу. Вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, повинуясь внезапному порыву, шагнул к сотнику и по-русски троекратно расцеловал в обе щеки. Оставив совершенно обалделого мужика, точно так же «осчастливил» каждого из пятерых рядовых стрельцов.
Не понял… Это что — мой «реципиент» такой сентиментальный? Но я ведь не почувствовал перехвата управления телом с его стороны! Или наши «души» потихоньку начинают соединяться? Да ну, не может такого быть! Хотя… То, что я, вернее, моё сознание, каким-то образом находится в теле целого царя — или самозванца в роли царя, сейчас не важно — в Кремле начала семнадцатого столетия — такое тоже считается невозможным! Так что посмотрим…
Офонаревшие стрельцы, осознав, что вот сейчас были по-братски обласканы венценосцем, помазанником Божьим, Великая, Малая и Белая Руси самодержцем и что там ещё по списку, — дружно повалились на колени и принялись бить поклоны, креститься и громогласно уверять, что теперь за меня порвут на мелкие тряпочки любую сволочь, которая посмеет хотя бы косо глянуть в сторону Великого Государя.
– Ну, довольно, довольно! Верю вам, всем верю! — Я с некоторой натугой поднял бывшего десятника с колен, правда, он попытался, было, вновь грохнуться. Пришлось удержать силой.
– Сотник! Кому сказал: стоять! И подними своих людей. Хотел пищали снарядить, так снаряжай, живо! …Так до ночи прокланяетесь, а нам в слободу надо, запамятовал?
– Не вели казнить, Великий Государь! Винен! Сей миг всё исполню!
С полминуты понадобилось, чтобы моё маленькое войско вновь выстроилось. Теперь мужиков было не узнать: с лиц пропала та тень страха, которая часто овладевает даже лично храбрыми людьми после проигранного боя и отступления, когда приходится бросать тела павших товарищей и их оружие, спасая знамя, без которого полк — не полк, а просто толпа людей с винтовками. Сегодня таким знаменем был я, вернее, царь Дмитрий. Знаменем не одного только полка, а всей Руси. И даже если он — Лже-Дмитрий, то этим людям всё равно. Для них-то это — единственный «настоящий», законный Государь Всея Руси. Когда-то, только выйдя на пенсию, я несколько раз прочёл пушкинского «Бориса Годунова». В памяти отложился финал, когда на амвон поднимается какой-то мужик, призывая людей: «Народ, народ! В Кремль! В царские палаты! Ступай вязать Борисова щенка!» Народ несётся с криками: «Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий! Да гибнет род Бориса Годунова!». Да, кровь уже пролилась тогда, чтобы посадить на русский престол этого человека. Не знаю, самозванец ли он, или, действительно, потомок русских государей: общеупотребительную версию истории всегда переписывают в угоду правящей власти. «Свидомиты» и «демократы» переписывали историю СССР, хрущёвцы перелицовывали историю сталинской эпохи, при Сталине затирали строчки о Троцком и разных прочих эсерах с анархистами, с которыми товарищ Коба когда-то вместе делал революцию. Троцкисты всячески обливали грязью империю последних Романовых, те, в свою очередь, клеймили «тёмной, не просвещённой, не европейской» допетровскую Русь… Так почему мы должны верить, что занявшие царский трон Романовы не постарались оклеветать своих предшественников, особенно вероятного легитимного, как пишут в газетах, наследника рода Рюриковичей? Я в этом смысле не доверяю на слово никому.
Но даже если данный Дмитрий — всё-таки «Лже-», то, в конце концов, раз уж получилось так, что моя «душа» оказалась в этом теле, надо постараться, чтоб кровь, которая уже пролилась и которая ещё прольётся, чтобы спасти именно его — не оказалась напрасной.
Пока я стоял, погружённый в свои мысли, сотник руководил перезарядкой пищалей. Не сравнить с трёхлинейкой! Там-то просто: открываешь болтовой затвор, как у нас говорили, «стебель-гребень-рукоятка», в пазы вставляешь снаряжённую обойму на пять патронов, пальцем загоняешь патроны в магазин, подаёшь затвор вперёд с доворотом рукояти, пустая железячка скидывается, и ставишь винтарь на предохранитель. И всё, милое дело!
А тут всё не то: медленно, размеренно, под команду старшего:
– Пищаль шуйцею имай, дуло вздень! Десницей с курка фитиль — сойми! Фитиль в колпак суй! Десницей под полкой берись, ко рту поднесь! В полку — дунь! Пищаль, как было, — опусти! Натрусник — бери, на полку сыпь! Пищаль поколоти! Полку перстами — закрой! Пищаль стряси! Ко рту поднесь! В покрышку — дунь! Левой — шагай! Пищаль ввысь вздыми, прямо от себя простри! Правой — ступай, пищаль наземь — ставь! Шуйцей держи, десницею зарядец с берендейки имай! Кровельку за зарядцем спихни, да открой! Зелье в пищаль ссыпь! Пульку закати! Пыжа на пульку суй! Десницею забойник вынай — и един, и другий, и — третий дёрг! Забойник о серёдке имай, и обороти его, и в пояс упри. Десницу вниз подвинь, за конец имай! Забойник в ствол — воткни, пульку забей — и един, и другий, и — третий толок! Забойник выдерни, на место воткни! Пищаль под полкою имай, да прямо держи! К десной стороне поднесь! Пищаль на плечо — вскинь! Правою ногой вперёд ступай!
Да с таким раздельным заряжанием в бою — хорошо, если один залп успеешь сделать, пока к тебе конница не доскачет! Стреляют-то здешние карамультуки не сказать, чтобы далеко. Ну, по пехоте атакующей и два-три раза пальнуть можно, а там уж и рукопашная. Не люблю я рукопашных: довелось в своё время… Хотя тогда атаковали мы, а не нас. «Отечественная война» первой степени у меня как раз за такой бой. Когда мы в конном строю ухитрились наскочить на румынский батальон, сопровождающий какой-то их удирающий штаб. Отступать было нельзя: положили бы всех нас из пулемётов. Вот и пришлось с ходу врубаться в них на шашки.
Так что повезло нам, считаю, что мятежники не кинулись на нас после перестрелки у царских палат. Видно, командира их голосистого кто-то из моих бойцов всё же пулей «приголубил», а у остальных тямы не хватило своей шкурой рисковать: смять бы нас смяли, так ведь царские стрельцы — профессиональные воины, да все при пищалях да при саблях: покрошили бы не одного нападавшего.
Когда отряд восстановил свою боеспособность, мы продолжили своё отступление. Вероятно, мятежников было не слишком много, две-три сотни от силы. Они, вместо того, чтобы захватывать ключевые точки Москвы, видимо, предпочли заниматься грабежом в царских палатах. Иначе чем объяснить, что, когда мы добрались к квадратной Тайницкой башне, стрельцы тамошнего караульного десятка были совершенно удивлены известиями о происходящем в центре Кремля. Нет, они, конечно, слышали выстрелы. Но в последние дни, начиная со свадьбы царя с «литвинкой» (оказывается, у меня только-только начался «медовый месяц»! Я когда-то читал о Лжедмитрии, но как-то казалось, что между той свадьбой и убийством прошло довольно много времени. Или это у меня уже память от старости тогда отказывать начала?), в Кремле и Китай-Городе часто слышна стрельба. То шляхтичи салютуют: «Нех живе круль Димитрий!». То вокруг дворца пускают фейерверки иллюминации. А то, недавно, я сам, — ну, не я, конечно, а молодой царь Димитрий, — устроил примерную, то бишь показательную, пальбу из хранящихся в Оружейной палате музейных стволов. То есть они потом станут музейными, а в семнадцатом столетии считаются вполне себе боевым оружием — хоть и в люксовом исполнении. Между прочим, оказалось, что там даже двуствольная пищаль имеется, заряжаемая «с заднего места». Нужно будет потом поинтересоваться. Так что к ружейной канонаде караульщики привыкли и не дёргались из-за каждого хлопка. М-да, Устава ГиКС на них нету: через подобных разгильдяев и Чапай загинул…
Что хорошо в должности Великого Государя — так это безоговорочное подчинение всех лояльных подданных. В разумных, разумеется, пределах. Уж сколько с той же Опричниной накуролесил Иван Грозный! Даже от престола отрекался как-то, посадив вместо себя в Кремль какого-то татарина, как там его звали? И всё равно люди вспоминают его как сурового, а порой — и беспощадного, но в целом — СПРАВЕДЛИВОГО отца народа. И царская власть подобна отцовской в большой патриархальной семье: глава велел — изволь исполнять!
Так и тут: никто из караульщиков не стал оспаривать мой приказ затворить башню и никого не пропускать до того момента, пока я лично не отменю распоряжение. Самого молодого и шустрого я погнал с эстафетой по остальным стрелецким постам, чтобы те также позапирались и были готовы встретить мятежников огнём. Для убедительности пришлось вручить гонцу один из трёх царских перстней: тот, что с рыжим опалом. Что поделать: караулка в башне — ни разу не канцелярия и писчих принадлежностей тут не нашлось. Ещё трое бойцов присоединились к нашему отряду. У одного из оставшихся я позаимствовал разношенные рыжие сапоги взамен прежних тесных, скинутых при бегстве из царского дворца, которые так и тащил подмышкой через половину Кремля. Ничего, ему внутри башни далеко ходить не нужно, а стоимость обувки я ему позже с избытком компенсирую, коль жив останусь. Воспользовавшись кирпичной галереей, мы покинули Тайницкую башню через выходящие к Москве-реке ворота. Разумеется, известной мне в прошлой — или правильнее говорить, «будущей»? — жизни по фотографиям и телевизионным съёмкам широкой асфальтированной набережной ещё не было и быть не могло. Весь спуск от кремлёвской стены был застроен какими-то бревенчатыми, а местами — и лубяными халабудами. От берега далеко в воду тянутся мостки, где бабы-портомойки стирают бельё. На поблёскивающих в лучах утреннего солнца волнах покачиваются лодки рыбаков, ближе к тому берегу довольно ходко идёт вниз по течению небольшой кораблик с наполненным ветром прямоугольным парусом.
Но это всё не то: мост! Где мост, я вас спрашиваю? Стрелецкая слобода, как выяснилось, сейчас находится в Замоскворечье. Ну и как, спрашивается, нам туда добраться? До переправы довольно далеко и если двигаться вдоль реки, в дефиле между крепостной стеной и берегом, велика вероятность напороться на мятежников или попасть под обстрел со стороны Кремля. Да, караул Тайницкой башни оказался не замешан в заговор, но кто даст стопроцентную гарантию, что никто из прочих стрельцов не участвует в перевороте? Или что сторонники Шуйских не сумели захватить часть укреплений и не устанавливают там прямо сейчас свои пищали, а то и артиллерию? Есть такой «закон подлости», и проверять его на собственной шкуре лишний раз не стоит: раз повезло, другой раз, третий — но рано или поздно везение может закончиться и произойдёт это, по тому самому «закону», в самый неподходящий момент.
Так что особого желания лишний раз подставляться ни у кого, думается, нет.
– Сотник!
– Слушаю, Великий Государь?
– Пошли кого-нибудь найти лодки. Будем переправляться на тот берег.
– Почто, Великий Государь, искать? Недалече самолёт стоит.
Всё, приехали… Это точно бредовые галлюцинации. «Стрельцы, пользуйтесь самолётами «Аэрофлота!»». А то и похлеще, что-то вроде «Доблестные сталинские, в смысле — царские — соколы в неравном воздушном бою уничтожили авиационную армаду Крымского ханства. Парашютировавшийся Салим-Муслим-гази-паша был захвачен в плен автоброневым боярским полком «Пересвет Селянинович» на танках «Змей Горыныч-34»…».
А мне-то уже показалось, что всё вокруг происходит на самом деле… Привык даже немного.
– Ладно. Где там этот самолёт? Пойдём, полетаем…
Идти пришлось недолго: обогнув несколько халабуд и пройдя вдоль довольно длинного забора, наш отряд спустился к самому урезу воды. От подножия башни этот участок берега был не виден, поскольку взору мешали постройки. А заранее подняться и обозреть окрестности из бойниц мне почему-то в голову не пришло. А зря: почти сорок метров высоты строения, да прибавить высоту склона — это же НП «мечта корректировщика»!
И тут я расхохотался так, что мои спутники даже остановились в удивлении. Моя младшая невестка, помнится, называла такой смех «реакцией на стресс». Над кем же посмеяться, если не над собой!!! Сморчок старый, в панику впадать наловчился? Видать, не хочется помирать на девяносто шестом году-то?! Ишь ты, понапридумывал себе: «бред, царские соколы и танки «Змей Горынычи»». А дудки!
Вот он, самолёт образа тысяча шестьсот какого-то года: приткнулся у бережка преспокойненько. Двое босых мужиков отнюдь не богатырского сложения в закатанных штанах, сидя на краю жердевого настила, увлечённо играют в кости, поочерёдно пристукивая глиняным стаканчиком по подложенному куску кожи. Вода тихо плещется по толстым деревянным плахам полупритопленных бортов и пропитывает давно потемневший провисающий канат.
– Эй, на пароме! Чего сидим, кого ждём? Нас? Так уже дождались!
Дядьки неторопливо поднялись, скидывая колпаки, дежурно поклонились:
– Здрав будь, боярин! Угодно в Заречье слётать? Так мы мигом! Со всем нашим старанием по твоей воле!
– Как стоите, смерды! — Похоже, Зернину не понравилось слишком вольное, на его взгляд, поведение перевозчиков. — Великий Государь перед вами! Ишь, распустились!
– Госуда-арь?! — Бухнулись мужики на колени, закланялись, касаясь земли. — Смилуйся, прости, Великий Государь! Не признали! Как же так вот — явился неведомо, без бояр, без рынд, без поезда ?! Мы людишки мизинные, зрим тебя впервой!
Ну, прямо как стрельцы давеча. Что за порядки такие: на карачках ползать? Надо будет с этим делом как-то радикально разобраться. Но — позже. Не до того: того и гляди злые дядьки поймать могут, а потом сожгут моё новое тело и из пушки стрельнут.
– Подымайтесь-подымайтесь! Довольно поклоны бить! Недосуг нам: в Стрелецкую слободу спешим. За сколько отвезёте?
Начавшие было вставать паромщики вновь кинулись на колени:
– Смилуйся, Великий Государь! Да разве можно с Помазанника плату требовать! То нам честь великая, и чадам нашим, и внукам-правнукам!
– Я кому сказал: подымайтесь! Звать-то вас как?
– Епишка я, холопишко твой, Великий Государь, из черносошных. А это — брательник мой меньшой, Сысойка. Попустительством Господним перевоз тут содержим для людишков.
– Ну, раз перевоз держите, так перевозите. Сколько ждать-то можно?
– Слушаем, Великий Государь! Изволь на самолёт ступить своей ноженькой! Сысойка, убей тебя гром, ну-ка, устели рядном, дабы Государю Димитрию Иоанновичу сапожек не намочить! Да жи-ив-во!
Ну, рядном, так рядном. Раз тут принято о царях заботиться — ничего не поделаешь. Дождался, пока тот мужик, что помоложе, приволок из-под соседнего навеса свёрнутую рулончиком мешковину и покрыл ею жердяную палубу парома.
– Ну что, стрельцы, пошли, что ли!
Как только наш маленький отряд оказался на борту плавсредства — хотя ещё вопрос: можно ли считать «бортами» простые неструганные перила вроде тех, которыми снабжают в наших деревнях мостики через ручьи — держащие самолёт на привязи верёвки были сдёрнуты с вбитых в берег колышков. С натугой навалились на шесты паромщики, отправляя нас в плаванье в Замоскворечье.
Речное течение надавило на погружённую в воду плаху, натянулся канат и паром неспешно заскользил наискосок к противоположному берегу.
Братья-перевозчики, стремясь ускорить переправу — как же! Самого царя везут! — подхватили с настила толстые сплющенные дубинки с продольным вырезом в центре, чем-то напоминающие укороченные песты, какими во времена моего деревенского детства бабы в ступах толкли крупу в толокно. Накинув их на канат, мужики принялись изо всех сил подтягивать его. Паром, действительно, стал двигаться немного шустрее.
– Вот что, Елпидифор, — обратился я к старшему, — фамилия у вас с братом есть? Или кличка какая? А то мало ли на Руси Сысоев да Епишек? Вы мне помогли, а царю в долгу быть нельзя. Знать хочу, кому обязан.
– Мокрые мы по-уличному, Великий Государь! — Не прекращая работы, ответил паромщик. — Только ничего, царь-батюшка, ты нам не должен: честь великая твою особу везть! — Тут он всё-таки оторвался от каната и низко, в пояс поклонился.
Ну, на колени не плюхается — и то хорошо. А то непривычно мне это. И, честно сказать, неприятно. Не барское у меня воспитание, а самое, что ни на есть, крестьянско-пролетарское. «Сосед» мой по телу что-то вовсе прижух, только помогает понимать речь окружающих и самому отвечать на понятном им языке. Да ещё и движения, осанка у тела моего остались прежними, гордыми и, я бы даже сказал, величавыми. То-то я смотрю — при взгляде в мою сторону стрельцы постоянно норовят подтянуться, браво выпятить грудь и принять бодрый вид.
– Что вы с братом верность мне, Государю, проявляете, это похвально. И что чести хотите, а не денег — тоже верно. Запомни, Елпидифор Мокрый: за Богом молитва, а за царём служба — никогда не пропадают! Нынче боярин Василий Шуйский с родичами своими сам решил царём стать. На меня напал, убить хотел, слуг моих верных многих порешил.
– Да как же так, Государь! Как он вор, насмелился! — Возмущенно закричали оба перевозчика, побросав канат. — Статочное ли дело! Что ж делать, царь-батюшка?! Вели — живот за тебя положим!
– А вот что: как свезёте нас за реку, возвращайтесь назад. Кого на берегу встретите — каждому о злодействе Шуйского поведайте. А те пусть другим передадут. Чтобы вся Москва, вся Русь об измене знали. И пусть все ведают: не убили меня, по Божьей воле спасся. И в скором времени вернусь в Кремль, карать предателей. Кто же иное скажет — тот лжец, а то и лазутчик изменников. Того приказываю хватать и под замок сажать. А если на перевоз ваш выйдут какие-нибудь иные мои люди: стрельцы ли, или дворяне, или ещё какие воины — по слову моему везите вслед за мной. Пусть ищут меня на Замоскворечье, в Стрелецкой слободе.
– Слушаем, Великий Государь! Всё свершим, яко велено!
– А за это всё получите специальный знак отличия, за верность в трудный час. С тем знаком и вы, и дети, и внуки ваши навечно освобождены будете от всех пошлин и поборов, которые есть на Руси на сей день. А теперь — за работу! Надо спешить!

ГЛАВА 3

Дмитрий

Нет, ну это же надо: не понос, так золотуха! Только-только сумели выбраться из кремлёвской западни и, форсировав Москву-реку, углубиться в путаницу предместья, как напоролись на противника. Вернее сказать, противники напоролись на нас: двое детин откровенно каторжного вида верхом на ухоженных конях в богатой сбруе, с простёганными цветными попонами. Представьте себе расхристанного бомжа с синими от «партаков» пальцами за рулём, допустим, новенького «крайслера» последней модели. Представили? Так эти рожи были поотвратней любого нашего урки, а если подумать — то, пожалуй, и большинству депутатов Верховной Зрады до них было не дотянуть. Так что ни малейшего сомнения, что коняшки краденые или, что скорее, отняты у прежних владельцев силой, не имелось.
Увидев стрельцов, двигающихся между кривыми заборами строем подобно букве «П», «под перекладиной» которой «для пущего бережения» находилось «моё царское величество», один из угонщиков средневековых транспортных средств осадил коня с такой силой, что благородное животное вздыбилось, на миг заслонив собою ездока и, резко развернувшись, рванул назад. Второй же всадник, видимо, решив, что за счёт скорости разбега сумеет миновать заслон раньше, чем мы прочухаемся, заверещал дурным голосом как пилорама о стальной костыль и, со всей дури ударив коня пятками, помчался на нас, стараясь проскочить в зазор между крайними стрельцами и свежевозведённым, не успевшим ещё потемнеть, тыном.
Отряд, однако, шёл в боевом порядке, стрельцы первой линии несли пищали с тлеющими фитилями в положении «на руку». Палить в смельчака никто не стал, да стрельцы и не успели бы изготовиться, укрепив стволы на опору. Но вот на удары ружьями и тычки в конскую морду фитилями служивые не поскупились, так что незаслуженно пострадавший скакун принялся так резко уворачиваться от пугающего огня и тумаков, что спустя минуту «урка», явно не бывший прирождённым кавалеристом, не сумел удержаться в седле и грохнулся с коня. На удачу, ему удалось не угодить под удар копытом, но в остальном не подфартило. Сразу трое моих ребят набросились на упавшего и скрутили его, разумеется, от души при этом намяв бока. Ещё один, повиснув на узде, словно персонаж Клодта, сумел смирить испуганную лошадь.
Схваченного подтащили, швырнув, словно мешок шерсти, прямо к моим ногам.
– Ты кто, холоп, и как ты дерзнул напасть на Государя?! — Евстафий Зернин, наклонившись, вздёрнул его за волосья так, что стало видно перекошенное лицо с всклокоченной чёрной бородой. Выскочит такой неожиданно в тёмном переулке на иного — прохожему и заикой стать недолго. Что этот тип пил перед нашей встречей, понять было невозможно, но такого перегара не бывало даже у завзятых алкашей, с лёгкостью употреблявших и лосьон, и политуру в смеси с перегнанным «лаком Гунтера» в годы горбачёвских гонений на алкоголь.
– Брешешь, пёс смердячий! Государь Фёдор Борисович от воров упасся, верные люди сказывали. А Гришку-самозванца сей момент изведём! Лучше меня отпустите, а сами крест целуйте Фёдору-царю и ступайте литву воровскую  бить, тогда он вас пожалует!
– Это я-то — «пёс»? Ах ты, вор, собачий сын, жабий выкидыш! Как смеешь Великого Государя «самозванцем» поносить?! — Выпустив патлы разбойника, Евстафий от души пнул его грязным сапогом в лицо. Одновременно со вскриком раздался хруст ломаемой челюсти.
Тут я решил вмешаться. Конечно, в семнадцатом столетии свои понятия о ведении допросов: читывал я и про дыбы с их виской и встряской, и про батоги, и про горящие веники, не говоря уже о суровых казнях, вроде колесования или четвертования. Но одно дело — читать про такое в умных книгах, а совсем иное — самому попустительствовать ненужной жестокости. Я за свою жизнь повидал многое. И драться приходилось от души, и убивать врагов на фронте не только с расстояния, но и до шашки, случалось, доходило. Но то — в горячке боя, когда или ты, или — тебя. А вот так: чтоб безоружного, связанного метелить? Это не по мне. Тем более, что я-то примерно помню, в общих чертах, как менялись русские самодержцы. Царь Фёдор после Смутного времени на Руси имелся только один — но много лет спустя, сын Алексея Михайловича и старший брат Петра Первого. Так что, судя по всему, пойманный повторяет подсунутую ему дезинформацию или попросту — врёт. Так зачем излишняя жестокость?
– Погоди, сотник! — Остановил я ретивого командира. — Мудрые люди говорят: собака лает, а караван идёт. Этот бандит своё получит. Эй ты, говорливый ты наш, — обратился я к пленнику, — скажи лучше, как тебя звать и кто послал тебя народ мутить? И много ли вас таких говорливых сейчас по Москве шляется, тоже поведай, не стесняйся. Правду скажешь — оставим в живых. Слово даю. Ну, а будешь в молчанку играть — извини, тут уж сам себе виноват будешь. — Развёл сожалеюще руками.
Связанный мужик перевалился на бок и, сплюнув кровью и зубным крошевом, заговорил уже не тем дерзким тоном, как только что. Вот только сломанная челюсть мешала понять, что имеется в виду.
– Ахо я, Х’айка. До хетухох нахь хь оуа ыухыхы, ояин Иитий Хуйхий елел люду хихять ити Литху хить! А хихла я не хетаю, хотхи ха тхе, кахихь.
– М-да, Евстафий Никитин, перестарался ты малость с бандитом. Ну и как теперь с ним разговаривать?
– Прости, Великий Государь! Нечистый попутал, не вели казнить! Такая досада обуяла, как сей пёс лаяться начал, что силу не сдержал! — Вид у сотника был настолько убитый, что невольно хотелось ему посочувствовать.
– Казнить — не велю. Но впредь пленным морды не крушить! На то в государстве другие люди найдутся.
И вновь повернулся к пойманному.
– Видишь, что случается, если грубить начинаешь? И тебе больно, и мне непонятно. Одно сплошное расстройство. Хорошо ли?
«Ахо Х’айка» осторожно помотал головой.
– Писать умеешь?
Снова качание.
– Ну и что нам с тобой делать?
– Ауты, ‘еликий хохудахь!
– Великий Государь, дозволь молвить! — Вмешался в разговор белобрысый молодой стрелец лет девятнадцати со светлой вьющейся бородкой и почти незаметной на светлой коже ниточкой усиков. — У меня дед Фрол, Царствие ему Небесное, и со Святыми упокой, ещё батюшке твоему служил, так ливонские немцы ему всю главу мечом изъязвили, тако же и длань, и плечи. Тако до кончины своей мычал невнятицу. Я же по младости лет кой-что из его речи разуметь выучился. Дозволь, Великий Государь, поведать, что сей вор тебе сей час сказывал?
– Ну давай, переводи… — И, видя удивлённое выражения лица парня поправился. — Толмачь, говорю!
– Слушаю, Великий Государь! Речет вор, дескать, кличут его Пахомкой, прозвание не разобрал: не то Харька, не то Свайка, уж прости. Дескать, до петухов  его с иными татями из поруба вынули, а лжу кричать им боярин Димитрий Шуйский повелел, и ещё повелел люду кричать, чтоб твою, Государь, Литву идти бить, какие литовские люди с тобой на Москву пришли и в свадебном поезде Великой Государыни супруги твоей. А числа тех татей вор сей не ведает, але ж мнит более двух сотен .
Закончив вольный перевод «показаний» вражеского агитатора, стрелец чинно поклонился и застыл в ожидании моей реакции. Остальные также молча стояли, выжидающе поглядывая на своего царя.
А что сказать? Конечно, известие о том, что, помимо заговорщиков в Кремле, по Москве бродит ещё двести выпущенных из заключения головорезов, призывающих к погромам и — уверен — устраивающих резню на национальной почве, не радует. Но, с другой стороны, кое-что стало понятнее. Во-первых, выясняется, что кроме стрельцов Стремянного приказа, своеобразной лейб-гвардии допетровской Руси, мне, в качестве царя Дмитрия Ивановича, можно опереться ещё на одну силу. Сила эта — «литовские люди». Как я понимаю, это те самые «поляки», о которых упоминали книги моего времени, из войска Лжедмитрия, которые оставались в столице после его воцарения. Когда-то давно произошла какая-то «уния», после которой Польша соединилась в одно государство с Великим княжеством Литовским и Русским, так что сейчас слова «Литва» и «Польша» для русских означают практически одно и то же: «Ржечь Посполита». Точно так же, как столетия спустя для европейцев с американцами были синонимами слова «Russia» и «Soviet Union». Правда, где их найти, этих союзников? Ну, да ладно: сами найдутся, когда сабли зазвенят. А то я поляков не знаю: насчёт подраться — это братья-славяне готовы всегда со всем своим удовольствием. Под толковыми командирами воюют не хуже наших. Одна беда, задор у них выдыхается быстро: европейцы-с… Да и с правителями и генералами им частенько не везёт. А тот факт, что заговорщики запустили дезинформацию о чудесно спасшемся царе Фёдоре Годунове говорит о том, что Василий Шуйский опасается пока в открытую объявить себя царём, зная о популярности Лжедмитрия (а точно ли — «лже-»?) и, до того момента, пока не увидит царского трупа, старается как-то легитимизировать свой мятеж. То есть вслух твердят, что «борются с самозванцем за права законного царя — Годунова», а как только московский престол гарантированно будет свободен, все сказки про «спасение Фёдора» будут отброшены, и Шуйский сам наденет Шапку Мономаха. А тех «Пахомов», которые не поймут изменения генеральной линии и будут продолжать кричать о «правильном царе Фёдоре Борисовиче» очень скоро помножат на нуль. Как тех «идейных левых наци» из штрассеровского «Чёрного фронта», которые после прихода к власти Гитлера продолжали кричать о необходимости борьбы с капиталом за социальную справедливость и о построении немецкого социализма в Германии.
– Коня!
Стрелец подвёл животное под уздцы. Скакун — явно европейских кровей, не сравнить с нашими «сивками» и «монголками», которых много было в войну у советской кавалерии. Как у нас в полку их называли, «подарок Чойбалсана». Был тогда у цириков такой маршал и большой друг СССР. Высокий игреневый жеребец косит глазом: понимает, видать, что ходить ему теперь под новым хозяином. Синяя стёганая попона прикрывает спину почти во всю длину, а вот с боков — коротковата. Стремена непривычной прямоугольной формы. Потёртое рыжее седло с высокой задней лукой и отполированным деревянным рожком над передней не создаёт впечатления роскошного, однако же видно, что когда-то оно знало и лучшие времена. А вот декорированная квадратными кожаными зубцами уздечка и поблёскивающие серебром накладок оголовье с налобником выглядят заметно новее. Видимо, прежний владелец не мог позволить себе заказать качественный гарнитур для коня, но всё-таки старался не ударить в грязь лицом.
Огладив четвероногого красавца, потрепав по холке, я дал ему немного привыкнуть к запаху нового хозяина. Конечно, можно продолжать путь и пешком: здоровье молодого царя вполне позволяло пройти с десяток вёрст без привала. Но внешнее подтверждение статуса — штука в эти времена необходимая. И верховая лошадь хороших статей для меня сейчас нужна, как знаменитый броневик для Ленина, чтобы привлекать народное внимание. Проверил затяжку подпруг, и, проигнорировав подставленные «ступенькой» руки Зернина, вступил в стремя. Толчок правой, левая слегка пружинит — и мгновение спустя я — в седле.
Оглядел сверху своих парней: усталые, закопчённые дымом от выстрелов и пищальных фитилей, на лицах — разводы от засохшего пота, бороды многих нуждаются в гребне… Но в глазах — упорная решимость. Люди с такими глазами в будущие времена будут месяцами драться в Воронеже, Соловках, Севастополе, Бресте. Пройдут от Волги до Сахалина и Калифорнии. Возьмут на штык неприступный Измаил и перейдут непроходимые Альпы. В драных шинелях, с пачкой патронов и куском хлеба из муки напополам с соломой в кармане будут уходить в Ледяной Поход, неся на плечах полоски погон и в голодные чёрные Астраханские пески — те, которые без погон, со звёздами на шапках. Поставят русский красный флаг на Полюсе и бутылками с бензином станут жечь фашистские танки под Мадридом и под Москвой. С боями откатятся к кавказским перевалам, но встанут, врастая в скалы, а потом, оттолкнувшись спиной, пройдут тысячи вёрст до Вены, Будапешта, Берлина, напоив своих коней из Дуная и Эльбы. Запустят в космос «Восток» и «Буран» и проложат через всю страну «Уренгой-Помары-Ужгород» и стальную дорогу БАМа… А потом та же решимость, погасшая было из-за кремлёвских измен, вновь вспыхнет в глазах людей с гвардейскими лентами на рукавах и старых СКСах… Пусть светит!
Отряд шёл по Замоскворечью как по прифронтовой полосе, будучи готовым в любой момент дать отпор любому противнику. Судя по распахнутым воротам в некоторые дворы и изредка встречающимся ограбленным трупам на улицах, мелкие группы освобождённых Шуйскими преступников и подстрекателей к погромам, здесь уже побывали. Но, чем дальше мы продвигались вглубь, тем реже попадались следы этого безобразия. В одном месте мы обнаружили следы небольшого побоища — если, конечно, можно назвать «следами» расстрелянные из пищалей трупы десятка антисоциальных личностей. Что характерно: не считая срезанных кошельков, покойники валялись практически не обобранными, даже оружие, среди которого были не только ножи, топоры, кистени, но и вполне себе солидные прямые мечи, с какими принято было в советском кино изображать всяческих древних богатырей, осталось валяться рядом с владельцами. Правда, ничего огнестрельного или просто дальнобойного, вроде луков, не наблюдалось — не то те, кто перестрелял эту шайку, прихватили трофеи с собой, не то нынешние покойнички «по бедности своей мелкоскопов не имели».
Миновав печальное место, мы вскоре услышали характерный шум рукопашного боя: лязг металла о металл, разноязычные проклятия и команды, вскрики поражаемых сталью людей.
– Великий Государь, дозволь поворотить вобрат? Там подале еще проулок есть, по нему к Скородому  и выберемся. Дольше, но твоему царскому величеству гораздо сохраннее.
Желание сотника избегать, по возможности, стычек, имея под своей командой отряд численностью в десять человек, включая самого Зернина и тщательно оберегаемого самодержца, было понятно.
Но, с другой стороны, царь, прячущийся в заулках и норовящий удрать от опасности, даже не увидев, что именно ему грозит — вряд ли будет пользоваться авторитетом у окружающих.
Ведь я сам всегда презирал «начальничков», прячущихся на войне далеко в тылу под пятью накатами блиндажей, а в мирное время просиживающих кожаные кресла в кабинетах размером со спортзал. Они отгораживались от народа адъютантами, секретарями, секьюрити, полицаями, хитрыми и несправедливыми законами — и народ их люто и вдохновенно ненавидел. И рано или поздно такая ненависть выплёскивалась: то Пугачёвщиной, то Пятым годом, то Семнадцатым…
Сейчас вот дело идет к Смуте, к очередной междоусобице, в которую подбросят огонька и поляки, и шведы. Внук рассказывал в своё время, учась в аспирантуре, что когда первые Романовы провели учёт налогов на Руси, выяснилось, что много существовавших еще при Борисе Годунове сёл и мелких городков просто исчезли. Жилища сгорели или были разрушены, а жители — кто погиб, кто сбежал, кого угнали в неволю…
– Нет, Евстафий Никитин. Там нас не ждут и не знают нашего числа. Атакуем с ходу! Но сперва предложим сложить оружие. Не дело лишний грех на себя брать, русскую кровь лить зря. А вот коли не сдадутся, тогда и бить: кровь их на них же будет.
Понял ли?
– Слушаю, Великий Государь! Твоя воля.
Несколько кратких команд, очередное перестроение, трехминутное движение между неизменными московскими заборами-частоколами — и вот перед нами место стычки.
Толпа человек в тридцать, среди которой мелькают и бойцы во вполне приличных тегиляях, кое-кто — даже в шлемах и при саблях, — норовит прорваться в крохотную деревянную часовенку, на ступенях которой отмахиваются длинными клинками двое воинов в европейских шлемах и железных кирасах. На земле лежит с дюжину тел, одетых как в русские кафтаны, так и в европейскую одежду. Некоторые из них еще подают признаки жизни, но большинство не шевелится даже когда попадает под ноги нападающим.
Увлеченные боем сражающиеся даже не заметили появления нашего отряда: никто из атакующих не смотрел в нашу сторону, а защитникам часовни было откровенно не до того.
Воспользовавшись этим, стрельцы выстроились в две шеренги. Первый ряд, укрепив пищали на сошках, приготовился дать залп. Задние же держали заряженные ружья, чтобы сразу же передать их передним, если первые выстрелы не вразумят разошедшихся вояк.
Я, по чапаевскому завету, обозревал местность с возвышенности, в роли которой выступил отнюдь не киношный чугунок из-под картошки, а трофейный жеребец.
– Нет, ты посмотри, сотник, какое нахальство! К ним, понимаешь ли, сам царь прибыл, а они даже «здравствуй» не сказали!
Стоящий рядом с обнажённой саблей на плече Зернин, оценив шутку, усмехнулся:
– Так невежи ведь, Государь! Видать, пороли их мало и с небрежением. Дозволь вежеству поучить?
– Поучишь ещё. А ну-ка — обратился я к «молодому специалисту по переводу с челюстно-лицево-травмированного» на общепонятный русский, — пальни-ка разок вверх, чтоб заткнулись. А то их и не перекричать, так чего зря глотку надсаживать!
– Слушаю, Великий Государь! — щелкнул пищальный курок, воспламененный фитилём порох зашипел, разбрасывая весёлые искорки, и выстрел громыхнул, перекрывая гвалт и звон металла.
От неожиданности, как мне показалось, участники сражения на миг застыли. Кто-то из нападающих кинулся в стороны, огибая часовню, кто-то чуть отступил, вероятно, подумав, что прибыла огневая поддержка и опасаясь оказаться на линии огня. Но многие из толпы повернулись на звук выстрела, разумно рассудив, что обороняющиеся бойцы никуда со ступенек не денутся, а вот пренебрегать пищальниками за спиной не стоит: такое равнодушие может быть весьма чревато.
Не думаю, что вид стрелецкого десятка с готовыми к залпу ружьями доставил погромщикам удовольствие, учитывая, что стволы были направлены не куда-то, а прямо в них.
– А ну, прекратить безобразие! Всем — убрать оружие и отойти! Старшие — ко мне! Что здесь происходит?
Разумеется, что происходит — абсолютно ясно: кем-то организованные, вооруженные и разагитированные москвичи развлекаются этнической чисткой иностранцев. Это у нас в стране такая старинная национальная забава, называется «понаехали тут!». Думается, организатор этого локального геноцида уже примеряет перед зеркалом Шапку Мономаха.
«Боярский царь Василий Шуйский», как утверждалось позднее в читанных мной книгах, сумел «прославиться» исключительно резнёй мужиков, клятвопреступлениями и передачей польскому королю русских городов и почти всей царской казны, включая два царских венца: золотые шапки Бориса Годунова и Дмитрия . Эта порода «боярских царей» с веками не меняется: партбоссы Ельцин и Кравчук, ставшие президентами, олигархи Ющенко, Кучма, Янукович, Парашенко — все они сперва кричали о «народном благе», судорожно набивая карманы, а набив — о народе и не вспоминали, продолжая хапать, как не в себя. Видимо, генетический сдвиг…
– Православные, подсобите, выпалите в тех немчинов! А то они, анчутки, вон уж сколько наших посекли! — Один из мужиков в тегиляях, не иначе, решил, что стрельцы прибыли на подмогу.
– Как стоите перед Государем?! — не сдержался мой сотник. — А ну, пади, не то батожья отпробуешь!
Никто не поспешил выполнить команду. Напротив, к нам развернулась уже практически вся толпа. Угрюмо-яростные бородатые лица не отражали ни малейшего желания подчиниться. Скорее — наоборот.
Воспользовавшись передышкой, двое воинов на крыльце часовни, устало опустив клинки, отступили к самым дверям, стремясь хотя бы прикрыть спины.
– Повторяю: всем убрать оружие и разойтись! Я, царь и великий князь Всея Руси Дмитрий Иванович, вас всех прощаю и отпускаю с миром. А кто ослушается — тем смерть!
Толпа колыхнулась. Кое-кто и вправду в растерянности опустил топоры, сабли и окованные железными полосами дубины. Пара мужиков принялась часто креститься, то ли отгоняя «дьявольское видение», то ли молясь про себя о вразумлении: царь ли доподлинно этот всадник, пусть и в богатом кафтане, но всё же не облачённый в расшитые золотом царские бармы с венцом на голове, который окружен не огромной свитой, а всего лишь десятком стрельцов?
Но вот на «одоспешенных» мой приказ подействовал, как детонатор на взрывчатку.
– Православные, то воры!
– Бей их, пока не палят!
Страшное дело — сила примера. Уверен: если бы хоть один из мужичков в тегиляях швырнул свою саблю под ноги — за ним оружие побросали бы все. И удалось бы решить дело миром, не проливая русской крови.
Но тут случилось иначе: сперва полдюжины хорошо вооруженных бойцов кинулись на нас, рассекая воздух клинками, а мгновение спустя за ними с воплями рванула почти вся толпа.
– Бей воров! Круши!
– Пали! — По команде сотника пять пищальных стволов расцвели пламенеющими тюльпанами, швырнув в нападающих куски горячего свинца. Сложно промахнуться по куче врагов с пятнадцати метров даже из таких карамультуков.
Несколько передних упали, мешая другим бандитам, кто-то в испуге отшатнулся и, воспользовавшись этой заминкой, уже без команды, вразнобой пальнули две остававшиеся заряженными пищали.
– Топоры вздень! Левой ступи! Держать строй! — Нет, правильно я Евстафия назначил сотником. Не теряется мужик, командует толково. Вот где бы только сотню для него набрать?
А бандиты-то молодцы, не трусят. Набежали толпой, хоть и выбило у них не менее десятка. Даже жаль таких рубать: сразу видна русская удаль… И такая же наша дурость.
Стрельцы топорами и саблями отмахиваются — словно косами поутру луговину косят. Звенит железо о железо, стучит, перерубая кости, чавкают отточенные лезвия в парном мясе, алая кровь брызжет на красные кафтаны.
– Постоим за Государя Димитрия!
Кто-то из передних стрельцов упал, пропустив в грудь острие клинка. Тут же на его место заступил сам Евстафий Зернин. Молодец, истинно молодец! Тяжёлая сабля мелькает, то сшибаясь с вражеским оружьем, то просекая сукно кафтанов и стёганые тегиляи.
Рукопашный бой короток: долго тяжёлой железякой не помашешь. Тут уж кураж на кураж, упорство — на упорство, сила на силу. Вот справа подался стрелецкий строй: ещё кто-то упал, охвативши окровавленную голову. Ну, даёшь резервы!
– За Русь! — Верховой — это вам не пеший-пехотинец, это посильнее всяких «Фаустов» . Ну, вспомним службу в красной кавалерии!
Склонившись вправо, добавляю вес тела в сабельный удар. Всё, как учили, с потягом назад. Клинок, попав под высокий ворот тегиляя, врубается в чужую шею.
Карие глаза давешнего агитатора по-детски изумлённо наполняются слезами, будто свежепреставленный в последний миг хочет спросить: «меня-то за что?!». Не спросит уже. Эх, Смута, мать её!
Конь хорош, хотя и пуглив: видно, что ращён не для боя, а для парадов. А вот стрелецкая сабля — дрянь: руку-то перекрестие защищает сносно и в ладони неплоха, ухватиста. Но вот весит… Рубишь — словно арматуриной машешь. Да и железо — тоже дрянь: почти при каждом ударе по подставленному оружию противника на клинке остаются отметины. Стараюсь по мере возможности не убивать: лишний грех ни к чему, а раненый в такой рукопашной — уже не боец. Сабля и стрелецкий топор не так «гуманны», как автоматная пуля, к примеру. Та, если не пробьёт жизненно важный орган, даёт возможность, перевязавшись, продолжать стрелять. А здесь каждый удар — это раздробленные кости, рассечённые мышцы, бешеная потеря крови… Нет, с такими ранами особо не повоюешь.
Хорошо, что мои стрельцы, в отличие от большинства нападающих, профессиональные воины, хоть и из столичного гарнизона. Рубиться умеют всяко лучше этого сброда, причём настолько, что разница в численности, похоже, скоро исчезнет.
Неожиданно позади нападавших упал, дымясь, какой-то темный предмет величиной с голову. Три-четыре секунды — и грохнул взрыв!
Ничего нет в бою хуже растерянности. Страх — это постоянный спутник бойца, но его можно одолеть, загнать вглубь. Нехватка боеприпасов, оружия — худо. Но их можно отбить у врага, а там и из тылов что-нибудь подкинут. А вот если человек растерялся, дрогнул, опешил, на миг издав фальшивую ноту в музыке боя — тут и конец всему, пишите письма мелким почерком!
Так и тут: хоть взрыв и не нанес заметного ущерба нападающим, — по крайней мере, я не увидал убитых им врагов, — но бандиты растерялись, решив, видно, что зажаты в клещи с фронта и тыла.
Кто-то завопил:
– Измена!
Кто-то:
– Спасайся, братия! — и кинулся перелезать через тын.
Кто-то, просто отбросил топор в надежде на пощаду и рухнул на колени, размашисто крестясь.
Дурной пример — заразителен, так что спустя полминуты толпа погромщиков разбежалась кто куда. Троих воинов в тегиляях, сохранивших присутствие духа и желание драться, стрельцам пришлось порубить, а полдюжины пленных покорно дали связать себя собственными кушаками.
Теперь, когда никто не мельтешил оружием перед глазами, отвлекая от обозрения окружающего пейзажа, мы увидели, что двое защитников часовни стоят уже совсем неподалёку, всё также своим видом выражая готовность продолжить драку. Но теперь к ним присоединился третий: полный молодой мужчина с усами-пиками под подозрительно семитским носом. Верхнюю половину лица носача маскировала тень от широкополой шляпы с закреплённым серебряной пряжкой пучком ярких перьев, смахивающих на хвост попугая ара. Длинный кинжал его оставался в ножнах у пояса, но в правой он привычно держал пистолет с солидным бронзовым шаром на конце рукояти. Хорошая, однако, штука: и баланс оружию даёт нормальный, и по башке таким заедешь — никому мало не покажется. А это в эпоху однозарядного оружия — весомый аргумент.
– Я же велел: всем убрать оружие! Вам что — непонятно? Развели, понимаешь, фехтование!
Нет, ну сколько раз можно повторять? Царь я или не царь? Должны меня слушать, или не должны?
Вот обижусь и уйду. В монастырь. В женский.
Усач с пистолетом засунул оружие за широкий ремень со здоровенной фигурной пряжкой, прикрывающей чуть ли не треть живота и поклонился на европейский манер. После чего что-то сказал своим товарищам на незнакомом языке, отдалённо смахивающем на германскую мову.
С видимым нежеланием воины отёрли окровавленное оружие и вложили клинки в ножны. Теперь, когда боевая суета прекратилась, я обратил внимание на существенную разницу в их вооружении и доспехах. Одинаковыми, вернее, сходными внешне, были только глубокие полукруглые шлемы с прикрывающими лица от поперечного удара стрелками-наносниками, закреплённые на краю козырька. Загривок прикрывали собранные наподобие рачьих хвостиков трёхсегментные назатыльники. Но вот всё остальное — заметно разнилось. Если один был облачён в пластинчатые доспехи с прикрывающей тело железной кирасой, латной «юбкой» и наплечниками, а ноги защищались поножами на бедрах и ниже колен, то серый кафтан второго был закрыт спереди лишь изрубленным кованым нагрудником и «набрюшником» из нескольких пластин внахлёст. Да и оружие заметно разнилось: воин в сером кафтане — или как эта одежда ещё называется? На наши русские кафтаны всё же не совсем похоже, — гордо носил у пояса саблю, на первый взгляд, весьма похожую на стрелецкие, но всё же слегка не такую. А его товарищ вооружился тяжёлым даже с виду прямым палашом с гардой, прикрывающей всю кисть руки и длинным тонким кинжалом, больше смахивающим на шило-переросток, упрятанное в изящные кожаные ножны с медными чеканными накладками.
Скрыв оружие, троица приблизилась, насторожённо поглядывая на заляпанных кровью стрельцов, всем видом выказывающих готовность напластать на заготовки для бифштекса любого, кто не так посмотрит на их государя. Нестройно, но почтительно поклонились: толстячок даже повыкаблучивался, перебирая ногами в тупоносых туфлях и разметая шляпой московскую пыль.
– Ну, довольно политесы разводить. Покланялись — и будет. Отвечайте: кто такие и что здесь делаете?
Усач в шляпе принял почтительную позу и, приложив руку к груди, ответил на плохом, но всё же понятном русском языке:
– Ваше величество, Великий Государь, царь и Великий кназь всея Руссии Деметрий Иоганновитш! Припадаем к твоим стапам и просим застшиты от буйства тшерни! Аз есмь Исаак-Абрахамзоон Массарт, негоциантус из Хаарлема . А это — он слегка картинно развернулся, указывая на своих спутников — книгт  Винсен Бремер, третьего дня прибывший из Амстердама, и ясновелмошный пан Ватслав Возняковитш из Гнездиловитш, сопровождавший его в пути от Шетши Посполитой до Масквы.
Ну вот, начинается… Только интуристов «защищать от буйства» мне и не хватало. И так народу в отряде — всего ничего и как оно дальше пойдёт, ещё бабушка надвое наворожила. А ну, как стрелецкое начальство откажется признавать царя Дмитрия и пожелает выслужиться перед новым царём Шуйским, поднеся тому в подарок голову прежнего правителя? Или, что не менее вероятно, отряд просто не сумеет прорваться в Стрелецкую слободу, напоровшись на более сильное и подготовленное подразделение заговорщиков? В гражданской войне часто те, кого считаешь своими, на поверку оказываются перевёртышами, а боевые действия в лабиринтах городских улиц могут перемешать войска, как щепки в водовороте. Но… А почему нет? Рубиться эти конкретные иностранцы умеют. Лично сейчас видел. И смелости не занимать им, потому как положение не из лучших: обратно по домам из русской столицы им добираться будет сложновато, учитывая неприязнь местных жителей к «немчинам». А в Москве в данный исторический момент иноверца прирезать могут за милую душу, особо не разбираясь, католик ли этот бритомордый тип или гугенот какой-нибудь. Главное — не наш. А «не наше» часто представляется таинственным и опасным из-за непривычности и необычности. Потому и уничтожается… на всякий случай.
Вот и мне этот толстяк отчего-то интуитивно не слишком нравится. То ли застарелая классовая ненависть зашевелилась, то ли гены Ивана Грозного, везде врагов искавшего, пробудились… Но интуицию, как говорится, к делу не пришьёшь, а пока нидерландский купец находится в положении «врага моего врага» и должен выступать против погромщиков Василия Шуйского хотя бы для того, чтобы сохранить свою шкуру. Второй голландец, насторожённо зыркающий по сторонам, пока что не вызывает никаких чувств. А вот шляхтич явно расслабился после боя, глядит весело, но без дерзости во взгляде. А что не веселиться? Молод, красив — аж девки ахают, силой и ловкостью не обижен, да и в бою умел. Видно, что сабельная рубка для него сродни азартной игре, где на кон ставится голова, но и выигрыш — жизнь. Долгая ли, краткая ли — до следующей сечи — но жизнь. Из таких вот парней либо друзья выходят, верные до гроба, либо враги с кристально чистой ненавистью в душах, которых не сломит ни страх, ни подкуп, ни пытки. Руси такие люди нужны. А что поляк… Так мало ли их русским царям служило, да и Советскому Союзу? Богдан Хмельницкий, Николай Пржевальский, Константин Циолковский, Константин Рокоссовский и множество других, чьи имена не на слуху…
– Чем торгуешь, негоциант, и где твои товары?
– Я, Великий Государь, царь и Великий кназь Деметрий Иоганновитш, патое лето обретаюсь на Маскве. Торг вёл тканями, та посудою тоброй, та оловом, та метью в листах и кованой, та и литой тош . А паче сего утшилса я у лютей масковских, как способней торг тершать. А сам покупал я шемчуг та меты питьи тобрые, каковых в моих краях отнють не варят, та воск белый, та аксамиты персицкия та антейския. А мяккой рухляди противу указу та пищалей, та селья , та книг русских отнють не покупаю.
Ну что же: может и не врёт купчина… Хотя… Пятое лето безвылазно? Он что, купленное впрок засаливает? Я до сих пор представлял торговое дело в эти времена как-то иначе: привёз купец товар, распродался, закупил, чего надо, и домой, свежеприобретённым добром торговать, земляков радовать… Какой смысл в чужую землю корнями врастать? Возьмём на заметочку такую нестыковку.
А пока пообщаемся с ляхом. Читал я, конечно, что «реципиент» мой более, чем тесно с ними общался, и в свите у него, в смысле — у меня они были. Но голландец утверждает, что шляхтич приехал только третьего дня, так что навряд ли успел поучаствовать в войне против Годунова.
– Витаю пана Возняковича! Цо допровадзило тшебе в мой край? — Мои губы произнесли фразу явно по-польски, хотя до вселения в новое тело я на этом языке ни слова сложнее «проше пана», «бимбер» и «краковяк» не знал. Видимо, «включилось» умение прежнего Дмитрия. Раз он скрывался столько лет в Польше — должен бы научиться болтать по-ихнему. Хотя, судя по мимолётной гримасе собеседника, моя речь звучала совсем не идеально. Но раз понимает — это уже хорошо.
И что ещё странней, ответ поляка звучал как бы одновременно на двух языках: польские фразы слышали мои уши, а мозг сразу же без перевода воспринимал их значение на родном языке, причём именно моём родном, а не той архаичной версии древнерусского, которой пользовался здешний народ.
– Здравствуй сто лет, Демитрий, царь Московский! Счастлив видеть тебя воочию, живым и здоровым! Я прибыл к тебе по обещанию моего отца, чтобы служить тебе и твоей царственной супруге в походе на нехристей  своей саблей и своим знанием. Воевал я со шведами , имея под началом наряд из четырёх полевых орудий, был ранен. Но к тому времени, когда я оправился от ран, круль Жигмунт принялся притеснять исконные шляхетские вольности . Тогда мой отец внял совету пана Микулая Зебжидовскего и послал меня с четырьмя верными людьми, на службу к твоему величеству. Ведомо мне, что на службе твоей ныне много славных шляхтичей, утесняемых нашим крулем, состоит и ты их за ту службу жалуешь и поношений им не творишь, веру отцовскую менять не заставляя. Поскольку всем известно, что ты поклялся на частичке Креста Христова выступить против окаянных османов и постоять за веру христианскую, то быть под твоей рукой не зазорно.
А в Бялыстоке повстречался я с людьми Весента Бремера, которого хорошо знал ещё с боёв против шведов, когда он служил Короне. Бремер нанят был негоциантами с поручением свезти на Москву два воза оловянной посуды. Так вместе и поехали, ибо малым отрядом идти небезопасно. Третьего дня прибыли мы сюда, остановившись у купца Массарта, чья доля была в той посуде.
Прости, царь Демитрий, что не поспели к твоей свадьбе: не ведал я, когда она случится. Но от рода моего прими, государь Московский, мои поздравления и верную службу. Возняковичи добро помнят: если б не ты со своими воинами, погиб бы я нынче от рук разбойников, как пали мои верные люди, защищая своего пана.
С этими словами шляхтич обнажил голову и отвесил глубокий поклон, скребнув снятым шлемом землю.
Похоже, не хитрит ясновельможный: не слыхать в его словах неискренности. Уж я-то на своём веку научился отличать брехню от правды. Ну что же: острая сабля сейчас лишней не будет, а что она из польской стали выкована — то не во вред. Я так понимаю, мы сейчас с ляхами вроде как союзники. Какая-никакая — а всё же родня, славяне. Хотя то, что шляхтич рассказал о клятве драться с турками — это конечно, надо обмозговать… Не тот османы противник, чтобы очертя голову на них кидаться: дед мой, освобождавший Болгарию, много о них порассказал. Злые они в драке и опасные. Да и дикие: русским раненым в Болгарии головы резали, над народом местным измывались так, что ужас. Ну да не до них сейчас: пока что наша задача — не с турками резаться, а у себя навести порядок.
– Принимаю, пан Вацлав Вознякович из Гнездилович, твою службу и верность! Становись пока под начало сотника Евстафия Зернина, хочу сам порадоваться твоей отваге в бою. А когда одолеем мятежников, покажешь, как ты умеешь обращаться с орудиями.
Не похоже, что молодому шляхтичу такой подход к его военной карьере понравился, судя по недовольному лицу, но спорить он не стал. А вот голландцы, хоть и со всяческими политесами и расшаркиваниями, но, тем не менее, от почётной царской службы отказались. Бремер заявил, что не имеет права нарушить контракт с купеческим сообществом, согласно которому его задача стоит в охране и сопровождении товаров, а также защите жизни и здоровья своих нанимателей. А остроусый Исаак Абрахамзон Массарт отбрехался тем, что вообще человек мирный и вояка из него бесполезный. Ну да, будто бы никто не заметил, как профессионально этот «пацифист» обращается со своим пистолем… Но силком заставлять иностранных подданных влазить в нашу локальную «беллум цивил» я посчитал неправильным: одно дело, когда всё по доброй воле, за идею ли, за деньги ли — не важно. А совсем другое — приневоливать, тем более, не бродяг каких без роду-племени. Дипломатические скандалы нам на пустом месте не нужны. Впрочем, Исаак оказался не совсем уж бессовестным и в виде «добровольного взноса на нужды обороны» пожертвовал укрытую им на груди плоскую шкатулку тонкого дерева с четырьмя десятками серебряных лёвендальдеров: по весу явно больше килограмма металла. Тоже полезное дело, а то ведь я как тот Грициан Таврический из «Свадьбы в Малиновке»: «что за атаман, у которого золотого запасу нема». Война, хоть и гражданская, мероприятие весьма затратное. Правда, чего стоит голландская валюта в Москве и что на эти деньги можно купить, я пока не знаю, но серебро — оно в любом случае серебро. Лишнее не будет.
Сунув за отворот шапки полдесятка монет, остальное я передал на сохранение сотнику, который тут же запихал шкатулку за пазуху. Надо будет попозже «озадачить» портных, чтобы понаделали карманов на одежде: с ними как-то попривычней будет.
Но чтобы «интуристам» жизнь спасённая совсем уж мёдом не казалась, пришлось поручить им оказание помощи раненым и уборку трупов на месте боя. Вместе с тем я разрешил своим ребятам собрать трофеи. Излишнее оружие и доспехи стрельцы заскладировали в часовне, где обнаружился плюгавенький попик. Там же находились двое раненых поляков в беспамятстве, о которых Вознякович ничего не мог пояснить, кроме «когда мы сюда пробились, эти уже здесь лежали» и несколько зарёванных русских девок, часть из которых, как выяснилось, прислуживала у Массарта. Ну, не знаю, что у них там за работа по хозяйству, однако пузо у одной заметно перевешивало вперёд. Раненых погромщиков оказалось всего четверо, а у крыльца обнаружились подающие признаки жизни двое жолнежей и недорубленный голландский наёмник. Всех их затащили внутрь, не разбирая, кто за кого дрался. Пусть батюшка делом показывает, насколько он выполняет завет любви к ближнему: «ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?».
Найденные у покойников деньги стрельцы, судя по всему, решили оставить себе за труды, поскольку ни одного кошеля с монетами представлено не было. Зато у одного из мёртвых наёмников был изъят и поднесён мне явно дорогой, судя по посеребрённым насечкам на стволе и костяным накладкам с изображениями стоящих на дыбках львов, но зверски тяжёлый пистоль со всеми принадлежностями — от пороховницы до пулелейки. Голландцы, судя по кислым рожам, не слишком приветствовали изъятие ценного образца (по принципу «нам самим мало»), но возражать воинам, только что спасшим их головы, не решились.
Принцип заряжания дульнозарядного оружия я для себя уже уяснил, наблюдая «экзерциции» с пищалями. Единственная разница была в том, что пистоль оказался кремнёвым, так что не было необходимости возиться с тлеющим фитилём. По габаритам и весу оружие здорово походило на обрезы трёхлинеек, которых после Гражданской у нас в селе было огромное количество: практически у каждого мужика на подворье был запрятан такой «коротыш», а то и не один. Как власть ни боролась с этим, всё равно всё изъять так и не смогла до следующей большой войны. Конечно, те обрезы превосходили пистоль в скорости перезаряжания, тем не менее иметь при себе что-то убойное, помимо плохонькой стрелецкой сабли, мне было спокойнее.
На некоторое время меня посетила мысль предложить пленным мятежникам присоединиться к отряду, так сказать, «искупить вину кровью». Однако вовремя сообразил, что шесть «штрафников» на девять наших, включая меня самого и только что присоединившегося шляхтича — это слишком рискованный процент. Дать им оружие не трудно, благо его в часовне набралась целая груда — есть из чего выбирать. И даже клятву верности с них можно стребовать. Но вот сдержат ли они эту клятву или при первой же опасности сбегут? А может, ударят в спину моим стрельцам? Нет уж, пусть пока посидят, подумают над своим поведением. А когда ситуация успокоится — тогда-то «суд разберется, кто из вас «холоп»!»…
Покинув место боя, стрельцы во главе со мной продолжили свой «анабасис» по Замоскворечью. Минут через сорок мы миновали, судя по разговорам моих ребят церковь Параскевы Пятницы и по достаточно широкой и прямой улице добрались, наконец, до Стрелецкой слободки, за которыми на взгорке темнели стены деревянной крепости — Скородома.
Улица и переулки были перекрыты укреплёнными на повозках передвижными стенками «гуляй-города», за которыми находились готовые к сопротивлению караулы. Слухи о происходящих в Москве погромах иноземцев успели достичь ушей здешних стрельцов, но, поскольку никаких команд от вышестоящего начальства не поступало, стрелецкие головы — «на наши деньги» командиры полков — видимо, помня извечную армейскую мудрость о том, что именно инициатива делает с инициаторами, ограничились организацией обороны собственного пункта постоянной дислокации. Отчего-то вспомнились телесюжеты о подобном же поведении бравых украинских вояк во время крымских событий 2014 года.
Это вы, ребята, зря… Сидение ровно на собственной заднице для командира противопоказано. Вон, генерал Павлов до 22 июня досиделся — и чем это для него закончилось? И если б только для него, а так — для всей державы! Не зря Энгельс, сам понюхавший пороха во время немецкой революции середины девятнадцатого века, говорил: «оборона есть смерть всякого вооруженного восстания; при обороне оно гибнет, раньше еще чем померилось силами с неприятелем. Надо захватить противника врасплох, пока его войска еще разрознены; надо ежедневно добиваться новых, хотя бы и небольших, успехов; надо удерживать моральный перевес, который дало тебе первое успешное движение восстающих; надо привлекать к себе те колеблющиеся элементы, которые всегда идут за более сильным и всегда становятся на более надежную сторону; надо принудить неприятеля к отступлению, раньше, чем он мог собрать свои войска против тебя». Надо же: ещё на истмате учил, а до сих пор помню! И хотя сейчас восстание устроили Шуйские, но это правило действует как для революции, так и для контрреволюции. Так что побудем немного умными контрреволюционерами, применяющими мудрость грядущих столетий для разгрома мятежа.
Задержались на этом прообразе КПП мы недолго, только дав караулу возможность погнать посыльного к местному командованию. Ребята мои, увидев, что нежданного нападения на их семьи, которым угрожали давешние мятежники в Кремле, пока не предвидится, заметно повеселели.
– Вот что, ребятушки — обратился я к своему отряду. — Понимаю, что у каждого душа неспокойна: как там без вас семьи, не случилось ли какой беды. Рад бы я всех распустить по домам, но, сами видите, что сейчас на Москве творится. Послужили вы верно, за что мной будете обласканы. Но пока сделаем так: трое из вас разойдутся к своим семействам, успокоят домашних: дескать, при царе теперь состоите. А чтобы не было споров меж вами, жребий кинете, кому идти, а кому остаться. Пусть Бог рассудит. Любо ли?
– Любо, Государь!
– Славно! Пусть Бог решает, он справедлив, и кому нужнее — ведает! — Радостно загомонили стрельцы.
Я поднял руку, призывая к тишине, и продолжил:
– Также по пути всем стрельцам и иным служивым людям, кого повстречаете, от моего царского имени передавайте, чтобы брали своё оружие, доспехи, у кого имеются, харчей на два дня и шли на подмогу, изменников Шуйских, как гнид, давить!
После того, как в избах своих побываете, ступайте каждый к семьям товарищей своих, которые нынче погибли, долг свой честно исполняя, и поведайте об участи их. А семьям павших передайте, что за верность их всё семейство до самой смерти, освобождается от всех поборов и пошлин, какие только на Руси есть, а если еще какие пошлины появятся — то с них платить половину. А в каких семьях сироты малолетние пооставались — тех я, Государь всея Руси, под свою руку беру для обучения разным наукам. Пока же передадите от меня тем семействам помощь — по три талера серебра. Их вам сейчас сотник Зернин выдаст. Справедливо ли моё слово?
– Справедливо! Истинно так!
– Евстафий Никитин, ты при мне остаёшься. Пока стрельцы жребий кидают, отсчитай монеты из той шкатулки, что я тебе на сохранение отдал.
– Слушаю, Великий Государь. Да только ежели за каждого ныне павшего стрельца по три талера давать, то обсчитался ты: не двенадцать, а осьмнадцать монет потребно.
– Как так? — Удивился я. — Двоих в Кремле изменники застрелили, ещё двое — у той часовни в бою легли. Четверо выходит.
– Прости, Государь, но не досчитал ты двоих. Ивашка Трын, да Ивашка Чистой ещё в карауле оставались, твою скарбницу стеречь, когда мы к тебе, Государь, в Кремле на подмогу кинулись. Небось, воры их давно живота порешили. Так что осьмнадцать тех талеров получается, Государь!
Толковый у меня сотник: о своих людях думает, не боится с царём спорить…
– Добро. Решим так: раз пока никто их мёртвыми не видал, будем считать тех стрельцов без вести пропавшими. Семьям их — пока ничего не говорить, потому что вдруг — да объявятся? Грех по живым заупокойную служить. А серебро ты отдельно отложи, на всякий случай. Когда доподлинно об их судьбе узнаем, тогда и видно будет: семействам ли помощь выделять, или свечку в церкви «во здравие» ставить. Доволен ли, сотник?
– Премного доволен, Великий Государь! — С низким поклоном ответил «отец-командир».
Толковый, всё-таки, мужик попался! Побольше бы таких.

…
После тьмы свет майского солнца бьёт в глаза, как луч прожектора и я — да, я снова очнулся в теле моего тёзки — на секунду зажмуриваюсь.
В ушах — крики, хрипы, глухой деревянный стук, звон металла… Звук недалёкого выстрела, будто пальнули из обреза охотничьей «двенадцадки»… Вновь открываю глаза — и вижу раскинувшегося навзничь Никишку, одетого прямо поверх посконной рубахи в богатый малиновый жупан, пробитый глубоко вошедшей наискосок стрелой с красным оперением на выкрашенном в чёрное черешке. Щербатый рот Первака открыт, борода окровавлена. Видел такое на фронте: пробитые лёгкие, плесканувшая кровь, болевой шок… Словом, помяни, Господи Боже, иже о вере и о надежди живота вечнаго, усопшего раба Твоего Никифора, яко Благ и Человеколюбец, превосходя грехи и потребляя неправды, ослаби, остави, прости все вольное его согрешение и невольное, возставляя его во святое второе пришествие Твое, в приобщение вечных Ти благ. О нёмже в Тя Единаго вероваша, Истиннаго Бога и Человеколюбца. Яко Ты еси Воскресение и живот и покой Твоему рабу, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, со Безначальным Ти Отцем и с Пресвятым Духом, ныне и присно и во веки веком… Аминь!
И ведь слышал это ещё в детстве, думал — всё прочно забылось. А теперь вот как-то само резко вспомнилось. Или это сейчас от Стёпки шло? Возможно…
Пальцы сами складываются в двуперстие, ото лба к животу, по плечам справа налево — и только тогда я, наконец, поднимаю взгляд от покойника.
Подворье довольно большой боярской усадьбы завалено людьми. Много трупов, но куда больше раненых: в армяках простолюдинов, в тегиляях, в явно отнятых, а то и снятых с мертвецов богатых одеждах. По левую руку здание конюшни — ворота распахнуты настежь, из-под крыши вырывается белёсый дым, но лошадей не видно и не слышно, а ведь животные они пугливые, должны бы были биться в стойлах, ржать и рваться на волю. Видно, всех уже угнали, и вряд ли это сделали хозяева усадьбы. Метрах в двадцати пяти от меня, в глубине двора, высится двухэтажный терем с высоким крыльцом, ведущим прямо наверх и украшенным затейливыми балясинами балкончик-галдарея вдоль фронтальной стены верхнего этажа. Рядом с теремом — явная поварня: с сорванной дверью, выломанными ставнями на окнах, в одном из которых свесился наружу подстреленный из чего-то крупнокалиберного покойник. Содержимое черепной коробки выхлестнуло и полураскрывшийся узел, из которого повываливались разные чугунки и кувшины, изгваздан светлыми комками вперемешку с засыхающей кровью. Терем поднимается на приличной — выше метра — каменной подклети, так что окна нижнего ряда расположены довольно высоко. Но и там большая часть ставень сорваны, а под стенами то тут, то там валяются кучки дорогой одежды, металлической изукрашенной посуды… И тела неудачников, попытавшихся этими ценностями поживиться.
Да… Это же надо было так влипнуть нам с тёзкой! Молодой организм, точно знаю, штука хорошая. Тем более, что я оказался в симбиозе с ним уже весьма пожилым, много повидавшим и немало умеющим человеком, что, возможно, как-то компенсирует дурную инициативу моего юного тёзки. А что без неё не обойдётся — к гадалке не ходи. Стоило ненадолго отключиться — и вот, пожалуйста, «война в Крыму и всё в дыму». Одна радость: теперь я почти на равных со Стёпкой контролирую действия нашего общего тела. Надеюсь, когда слишком припечёт, сумею спасти нашу голову с двумя разумами, а не провалюсь снова в темноту. Откуда есть риск и не вернуться вовсе: мало ли, что с парнишкой произойти может? Здесь, на минуточку, стреляют, и не только стреляют…
И стреляют, заразы, неплохо. Это я о защитниках усадьбы, держащих оборону на втором этаже терема: из-за полуприкрытой ставни вырывается клуб порохового дыма, стоящий неподалёку дядька в тегиляе и остроконечном шлеме с криком хватается за пах и валится наземь. Чёрт, такое сейчас и лечить никто не возьмётся, да и не успеют: отсюда вижу, как хлещет кровь, мгновенно пропитывая и штаны страдальца, и землю под ним. Бр-р-р-р!
Тут же плюхаюсь на пузо, стараясь прикрыться от стрелков телом покойного Никифора. Хоть и был тот при жизни человеком неприятным, но хоть посмертно поможет и прикроет! Тем более, что у меня, то есть у Стёпки, как выясняется, всего-то оружия — кистенёк на ремешке, да источенный ножик за правой онучей. Перестрелку вести не из чего. А и была б пищаль — так из такой неподъёмнины, да ещё лёжа, попасть куда-то невозможно в принципе.
Да и не хочется мне, говоря откровенно, драться против засевших в тереме людей. Даже если это трижды поляки: в конце-то концов, они прибыли в Москву как гости, и это москвичи пришли, чтобы убивать и грабить гостей. По всем обычаям такое — большой грех. Тем более, что уж кто-кто, а я точно знаю: поляки царя не убивали, а устроили заговор его же бояре, поэтому наши действия — вдвойне подлы и несправедливы. Что хуже всего: ничего я сейчас изменить не могу, даже если вскочу и примусь уговаривать и совестить мужиков. Кто послушает четырнадцати-пятнадцатилетнего хлопца, тем более выглядящего младше своих лет? Да никто! Вот и придётся, по заветам задорновского шпиона, «прикинуться ветошью и не отсвечивать». И при первой возможности попытаться покинуть Москву, поскольку из того немногого, что я помню о Смутном времени, особо ярко отложился рассказ о том, что ближе к концу начинающейся сейчас войны в столице был сильный голод, съели не только коней, собак и кошек, но уже не брезговали и человечиной … Нет, нужно будет перебраться отсюда — хотя бы в Нижний Новгород, там Минин с князем Пожарским станут ополчение собирать, а значит, и пищи там должно будет хватать не только на солдатиков. Впрочем… В двенадцатом году тёзке уже двадцать один стукнет, так что вполне могут в армию забрать. Ну да ладно, сейчас важно тут под пулю или саблю не подставиться, а потом видно будет.
Одна из ставен верхнего этажа распахнулась и оттуда принялись размахивать длинной пикой с привязанной к ней белой, расшитой золотыми узорами, скатертью. Почти сразу открылась настежь и дверь, выходящая на высокое крыльцо. Они там что — сдаваться решили? Ой, идиоты-ы-ы… Их же сейчас озверевшие от потерь московские «патриоты-разбойнички» на бешбармак кусочками нашинкуют!
«Православные патриоты» поняли этот сигнал однозначно и, минуту спустя, толпа человек в триста или около того уже с рёвом промчалась мимо меня — оказывается, мы с покойным Перваком были почти в первых рядах нападающих! Ну, тёзка, вообще с головой не дружишь! — преодолели оставшиеся двадцать пять метров и, отпихивая один другого, попёрли по лестнице к гостеприимно распахнутой двери. Как только через перила никто не кувыркнулся, непонятно. Я предпочёл остаться в тылу: это бычьё сейчас хлопчика растопчет и не заметит. Только, оглядевшись по сторонам, предпочёл переместиться в менее простреливаемую точку, за сруб булки привратного сторожа. Хотел было зайти внутрь, но, заглянув, понял, что мне там не место: на земляном полу и единственной лавке лежали тела, а двое из давешних безместных попиков активно крестились и бубнили молитвы.
«Борцы с католическим засильем» частично уже вломились внутрь терема, частично ещё толпились на лестнице и у её подножья — и вдруг внутри строения загремели ружейные залпы, гораздо более мощные, чем прежние одиночные выстрелы пищалей, из вентиляционных продухов и дверного проёма заклубился дым и наружу принялись скатываться нападавшие: обожжённые, перепуганные, раненные и мёртвые. Они прыгали вниз с высоты второго этажа, в страхе приземляясь друг на друга, судя по крикам, не обошлось там и без переломов разной степени тяжести. Вслед за ними на крыльце, сверкая обнажёнными клинками, появились четверо мужчин: двое в русских доспехах, двое в европейских. Расшвыривая ногами трупы они несколько расчистили площадку и пока двое пластали саблями по головам и плечам не успевших ретироваться москвичей, остальные спокойно, словно в тире, открыли пальбу по толпе на лестнице из здоровенных пистолей, по несколько штук торчащих у них за широкими цветными кушаками. Вдруг один из них взглянул в сторону ворот — и мы встретились глазами. Нехорошо, как мне показалось, усмехнувшись, поляк навёл пистолет и нажал спуск. Даже с такого расстояния мне показалось, что я вижу искры от кремня и снопик пламени, вырывающийся из-под крышки пистолетной полки — и я дёрнулся, рефлекторно стараясь уклониться от выстрела. И услышал стук, с которым голова резко ударилась о бревенчатую стену.
И снова наступила темнота…

***
Время, время, время, время!!!
Кажется, Ленин сказал: «Вчера было рано — завтра будет поздно, надо брать власть сегодня!». Применительно к моей ситуации вчера московский царь был сам по себе царь, свой собственный и плохо ли, хорошо ли — а управлял одним из крупнейших государств Европы (и частично Азии), хотя и не самым развитым. А сегодня его не только чуть не убили заговорщики, но и получил в довесок к собственному разуму ещё и личность человека из невозможно далёких будущих времён, прожившего довольно долгую и, смею надеяться, нужную людям жизнь. Поздно же будет завтра, если Василий Шуйский, ныне проходящий по категории «воры и изменники» будет объявлен царём. Снова на Руси начнётся двоецарствие, пойдёт усобица, от которой народ только-только стал приходить в себя. А от смут добра не будет…
Так что «планёрку» по выработке тактики восстановления статус-кво в столице, которую я провёл в приказной избе у Огарёва, пришлось максимально сократить. В пять минут, конечно, уложиться не удалось, но уже через два часа стрельцы Стремянного приказа не только усиленно охраняли собственный пункт постоянной дислокации и не убитого до сих пор монарха в моём лице, но и рассыпались патрулями по два десятка по московским улицам. Кто-то ведь должен пресекать разгул распоясавшихся с благословения бояр-заговорщиков Шуйских бандитов! Если уж не предотвратили погромы, то необходимо хотя бы как можно скорее прекратить резню иностранцев и сторонников царя Дмитрия в столице.
Я дал это задание именно стремянным стрельцам потому, что в огарёвском приказе хотя и было туговато с пищалями и боекомплектом, зато часть бойцов имела лошадей и, благодаря этому, значительное преимущество в мобильности. Хотя, говоря откровенно, мне, как старому кавалеристу, здешние лошадки категорически не понравились. Мелковаты, вислопузы, почти все — не подкованы… Ну, да маємо те, що маємо, как сказала одна жовто-блакитная сволочь в 1990-е…
Кроме того, откровенно говоря, несмотря на все заверения, я не мог полностью положиться на лояльность Кирилла Огарёва царю Дмитрию. Память моего «соседа по разуму» подсказала, что стрелецкий голова был в своё время активным сторонником Бориса Годунова и даже подписал, среди прочих, грамоту об избрании того на царство. Позднее же ездил в Ржечь Посполитую агитировать против объявившегося там «царевича», обвиняя его (или правильнее сказать — меня?) в самозванстве. Почему мой «реципиент» не сместил его с командования крупнейшей воинской частью в столице — было не совсем понятно мне, знавшему из книг и о грядущих стрелецких бунтах, и о гвардейских переворотах восемнадцатого столетия, когда цари помирали от колик серебряной вилкой или апоплексического удара табакеркой, и про то, как «в промозглой казарме суровый и трезвый молился Волынский полк»  перед тем, как выйти на питерские улицы под лозунгом «Долой царя!».
Похоже, молодой русский царь, пришедший к власти через гражданскую войну, оставил на прежних постах всех присягнувших ему военных и управленцев, доставшихся в наследство от династии Годуновых. Зачем? Допускаю, что с самой благой целью: не нарушать работу сложного государственного механизма «охотой на ведьм». Я уже знал из воспоминаний Димитрия и обмолвок покойного Петра Басманова, что те же бояре Шуйские за предыдущую попытку подготовить дворцовый переворот отделались, что называется, «лёгким испугом». Нехарактерно мягок самодержец для сына Ивана Четвёртого, Грозного: тот и за меньшее мог в монахи насильно постричь, затворив виновного навечно за стенами Соловков, а то и головы предателей на колья вздеть прилюдно. А Димитрий оказался слишком, как говорят по телевизору, толерантным правителем . В итоге его гуманизм привёл к большой крови в Москве. А если переворот не удастся ликвидировать в ближайшее время, с новой, небывалой силой полыхнёт Смута и кровью будет залита уже вся Россия от Пскова до Астрахани…
Сам же я решил, по заветам Чапая, «впереди, на лихом коне» лично поучаствовать в операции по освобождению от заговорщиков московского Кремля. Покамест они считают, что путч прошёл успешно и царский венец уже в их руках… Следовательно, люди Шуйских на какое-то время должны расслабиться, ослабить бдительность и дисциплину. А уж если им удалось добраться до дворцовых запасов вина… Это будет очень на руку.
Основной силой ударного отряда стали сто восемьдесят хорошо вооружённых пеших стрельцов Сергеевского приказа, которые уже были, так сказать, отмобилизованы своим командиром. Об остальных Епифан Сергеев честно заявил, дескать, «пребывают в нетех, а где сей день бродят — того не ведаю». Поскольку армейских казарм на Руси сроду не водилось , а стрельцы жили своим хозяйством, во внеслужебное время занимаясь для пропитания разными промыслами, включая мелкую торговлю, их отсутствие дома было не удивительно.
Кроме того, неведомо как прознав, что царь спасся из Кремля — воистину, слухи на Руси разлетаются чуть медленнее радиоволн — к Стрелецкой слободе принялись пробираться недорезанные иноземцы и казаки. Были среди приходящих и сохранившие лояльность служилые дворяне, по разным причинам не уехавшие до сих пор под Елец, где мой предшественник в царском теле назначил общий сбор русского войска. Зачем? Да пока что не узнал: сознание «реципиента» то появляется ненадолго, то исчезает, словно краткими вспышками фонарика высвечивая воспоминания и умения. Каждый раз — разные. Как при встрече с Вацлавом Возняковичем, когда оказалось, что я вполне понимаю и могу изъясняться по-польски. Кстати говоря, гнездиловичского пана я назначил командовать сборной хоругвью из иностранцев, которых набралось свыше трёх десятков. В основном, конечно, литвины, то есть те же православные русские, но подданные Княжества Литовского и поляки, но приблудилось также трое шведов, немец из Ганновера и непонятно как попавший в Москву на двести лет раньше Наполеона француз с известной каждому советскому человеку фамилией Буонасье. Почему, собственно, я и обратил на него внимание. Не галантерейщик, правда, а гравёр по профессии, тем не менее в молодости этот крепкий ещё дядька успел помаршировать с алебардой на плече по Франции в Восьмой гугенотской войне. На сей раз алебарды у француза не оказалось, однако явился он в Стрелецкую слободу в полукирасе, шляпе со стальной подкладкой и с узким мечом в лопасти перевязи. Наш человек! Хоть и иноверец.
Служилых дворян вместе с их подчинёнными — как их называли на Руси, «боевыми холопами» оказалось полсотни, из них всего семеро конных. Вооружены они были не так единообразно, как стрельцы: было у них и несколько боевых топоров, пищалей и две пары пистолей, но в основном — копья, охотничьи рогатины с перекладиной у основания наконечника, чтобы в поединке с медведем зверь не добрался на вонзившего в грудь сталь добытчика, клинки наподобие сабельных на длинных древках, называемые тут совнями. Однако сабли и мечи, а главное — доспехи — были почти у всех. И не только тегиляи, к виду которых я уже привык в этом времени, но и очень добротные пансыри из плоских колец наподобие кольчуги и кирасы вполне западноевропейского вида.
Ещё почти час ушёл на проверку людей и оружия и комплектование отрядов. Но вот толстый священник из церкви Параскевы Пятницы отслужил краткий напутственный молебен — а что вы хотите? Народ в семнадцатом веке такой, что без Бога ни до порога! Я сел верхом, скомандовал: «На конь!». И, дождавшись, когда конники заняли места в сёдлах, а пешие воины подобрались в ожидании приказа, махнул рукой в направлении Москвы-реки:
– Пошли, с Богом!
По рядам пробежало повторяемое командирами отрядов; «Ступай!» и маленькое войско «царя Всея Руси Дмитрия Ивановича», чьи служебные обязанности я так неожиданно для себя должен исполнять, двинулось на Кремль.

Степан

…И снова свет в глаза, будто прожектором!
А ведь живой я, оказывается! Промазал лях! Хорошо-то как…
— Да ты погляди, какой товар-то! Бумага же набивная ! А внутрях — чистый пух, с полпуда будет, еле доволок. Три алтына да две денги  всего прошу! Ты ж её за рубль продашь, аз тебя добро знаю!
Дядька Глеб, весь из себя нарядный: в рыжих сапогах на высоком каблуке, в суконной шапке с овчинным околом, опоясанный не новым, но нарядным зелёным кушаком, активно втюхивал лавочнику здоровенную подушку.
Торгаш особого интереса не выказывал, но и отказываться не спешил, со знанием дела мацая и оглядывая предлагаемый товар.
— Ты, Глебка, уши-та мне не заливай. Бумага — оно, канешно, бумага. Ин пуху внутрях ей с начала веков не бывало. Что ж аз, перо от пуху не атличу? Хароше перо, хулить не стану. Але ж не пух. Да и пра полпуда лжу речёшь. Аткуда полпуда-то? И четверти не будет. Алтын дам, да и то аттаго, што давно тя ведаю. Ведь ты ж, скамарска  твоя душа, с пропою научился лгати. Не токмо покинулся татьбити, но и сущих с тобой научал красти и разбивати. Так ежли я за алтын не вазьму, прапьёшь ведь за так!
— Не пропью! А ежели и так — то твоё какое дело?
— А тако, что под раскатом у Никольских  целовальник тебе полугару нальёт аль полведришки пивишка — да всё денги на три, много четыре. А поутру мне ж её и принесёт за палтара алтына. А ить боле двух алтын с неё не выручу: вещь-то татьбою добыта, скажешь нет?
— Ан нет! Не было татьбы! Мы за веру староотеческую православную ляхов да немцев зорили да разбивали. Все рухлядь брали — и я брал. Не я, так другой возьмёт, не другой — так третий. Эх, ладно, бес с тобою! За два алтына забирай, я ныне гуляю! — «Гулял» мой дядька, судя по перегару, способному сшибить на лету мелкую пичугу вроде воробья, уже не первый час. Стёпке явно тоже наливали, поскольку во рту было гадостно. Похоже, мародёрство и пьяный разгул я пропустил, зато тёзка вполне поучаствовал. Стыдобища…
— Алтын да денгу дам, а боле невмочно! Саглашайся, скамар, хараша цена-та!
Внезапно желудок забурлил и стало ясно, что сейчас опозорюсь. Это что же такое Стёпке наливали и чем закусывал?
Панически глянув по сторонам, заметил щель между тыном и соседней лавкой Торга близ кремлёвской стены и, ни слова не говоря, ринулся туда. Эти прохиндеи сами разберутся, не до них сейчас!
Несло и сверху, и снизу, благо, хоть очкур на портах успел вовремя развязать, иначе бы совсем мерзко вышло б. Да и травы свежей у забора выросло много, хватило на минимальные гигиенические процедуры. Впрочем, рвотный вкус во рту смыть было нечем: ни фляжки, ни другого какого сосуда с водой у Стёпки при себе не оказалось. Не оказалось, кстати, и ни единой монетки в холщовой калите за очкуром — лишь железное кресало, стилизованное под забавную «мультяшную» лошадку, пара кремешков и кусок обугленного трута. Желания возвращаться к Глебу не было никакого, а вот привести себя в порядок, да и напиться — наоборот. Сориентировавшись, я шустро двинулся к реке. Пробежав мимо раската у моста, в мгновение ока разнагишался и прыгнул с разбега в Москву-реку, вытянув вперёд руки и работая ногами. В той жизни я был неплохим пловцом, да и тёзка, судя по реакциям нашего общего тела, был большим любителем поплавать-понырять.
Что хорошо в семнадцатом веке — так это экология. Неприятней коровьей лепёшки или дыма от костра в глаза пока ничего нет. Соответственно и речную воду пьют и используют для хозяйственных нужд, совершенно без опаски. Так что и наплавался, и напился вволю проточной водицы: авось обойдётся без заразных микробов, хотя, конечно, пара-тройка чашек чая устроили бы больше .
Погода стояла отчего-то вовсе не майская, ветер задувал довольно сильно, поэтому, выбравшись на берег и кое-как согнав с себя ладонями остатки воды, я быстро влез в оставленную одёжку, обратив заодно внимание, что вместо утренних чувяков тёзка где-то надыбал простецкие ношенные сапожки — оба без каблуков и скроенных на одну колодку, без различия на правую и левую ногу. Подивился изыску древнерусской моды, подосадовал, что Стёпка, судя по всему, всё-таки поучаствовал в мародёрстве наравне с прочими скоморохами, но куда деваться, не ходить же босиком? Загнать занозу нетрудно, трудно потом вытаскивать, и то — если нагноение не начнётся. Что-то я нынешним докторам не доверяю от слова «совсем».
Не успел я подняться от уреза воды к раскату, как позади раздался весёлый голос:
— Стёпка! Тимохин! Здрав будь во святой Москве!
Стёпка Тимохин — это, значит, я. Покойный отец тёзки, так же, как и мой — в будущем — крещён был Тимофеем. По-уличному, значит, Тимка, Тимоха, Тимошка. В этом времени, как понимаю, с фамилиями пока что не очень, они в основном знати полагаются. А простолюдинов различают либо по именам отцов, либо по профессиям, либо по прозвищам, иногда довольно обидным. Обзовут кого Дураком Дураковичем — а потомков лет триста Дураковыми кликать станут. Неприятно, знаете ли. На краю раската — двое стрельцов в серых кафтанах, как положено, при пищалях, за плечами торчат заткнутые за кушаки топоры на длинных рукоятях. Не бердыши из кино и со старых картин, — я их, кстати, в этом времени пока не видал, — а именно что топоры, по форме ближе к плотницким. Но не им я удивился, хоть до сего момента так мчался к реке, что не обратил никакого внимания ни на них, ни на раскат у моста: настолько хотелось смыть с себя всю пакость. Удивился я, застыв верстовым столбом, Пушке.
Блин горелый! Я же знал её! Да и кто в Советском союзе хоть раз в жизни не видел это орудие на картинке, фотографии или по телевизору? Царь-Пушку видели все! Покоящаяся не на изукрашенном чугунном лафете с колёсами и львиной мордой, а на дубовых колодах с упором казённой части в кирпичную стенку, явно специально для этой цели возведённую, без ядер, каждое диаметром без малого в метр, она стояла не внутри Кремля, а у ветхого деревянного моста… Но она внушала почтение !
А Стёпка узнал стрельца. Да и мудрено не узнать земляка-орловца, бывшего приятелем его батюшки Тимофея Степановича с самого их голоштанного детства. Крепость Орёл хоть и стратегически важная, но город-то махонький, и уж кто-кто, а служилый люд, стрельцы с пушкарями, все друг дружке известны, по большей частью поперекумились да породнились промеж собой. Не с мужиками же окрестными родство вести! То невместно. А на дворянских да боярских дочек и заглядываться-то дело зряшное. На Святой Руси каждому своё место положено, да так, что выше и на коне не запрыгнуть, а вот сверзиться — дело несложное.
— Поздорову и тебе, во имя Господне, дядя Трифон! Не чаял встречи!
— Гляди-ка, Иване! — обратился отцов приятель ко второму стрельцу. — Не чаял он! А должен бы ждать, надеяться да во здравие Бога молить! Это Стёпка, друга моего Тимохи сын. От самой орловской крепости с государевым войском шёл пятьсот вёрст  прошёл. Тимоха у нас сурьёзный, на пушку аль телегу и сам не садился на походе, и сына не пущал: упряжке и без того столь тяжкий груз тянуть нелегко.
— Ну, здорово, Степан-землетоп! Стрелец блеснул белозубой улыбкой под толстыми, сливающимися с русой бородой, усами. Меня Иваном кличут, Воиновым . Знакомцами будем.
— И тебе здравия, Иване! Помогай тебе Господь — и, на рефлексах тёзки — сдёрнутая с головы кудлатая шапка и поясной поклон. Это в прошлой жизни я был много повидавшим в жизни стариком-пенсионером. Здесь и сейчас — я обычный подросток, и если взрослый мужик — оп, не оговориться бы: назвать стрельца, да и другого служивого человека «мужиком», это значит нарваться на неприятности: здесь мужики либо, как в поговорке, землю пашут, либо же они мужики торговые, статусом до купца-«торгового гостя» несколько не дотягивающие, но также пробавляющиеся куплей-продажей — если старший мужчина снисходит до знакомства с пареньком, то хлопец не может не показать, как ему приятно такое уважение.
Трифон тем временем присел на колоду, успешно притворяющуюся лафетом и вновь обратился ко мне:
— А где же батька-то? Я ить Тимоху с самого Рождества не видал: как тогда гулеванили, так с тех пор вы с ним и пропали. Я уж мыслил, что вобрат в Орёл подались. Ещё пенял, чего ж к нам в Стрелецкую слободу не завернули. Я б за пару денег писучего кого нашёл, пусть бы цидулку с моих слов отписал, а вы б с Тимофеем семейству моему и отнесли бы. А там бы поп всё им подробно прочитал бы. Да и по малости передачку бы снесли: всё ж на Москве не то, что дома: где денга, а где и копейка сверх государева жалования, случается, в прибытке бывает.
— А нету его, дядь Трифон. В зиму от горячки преставился.
Оба стрельца смущённо крякнули, перекрестились, стянув шапки и пробормотав положенное «упокой, Господи, раба…».
— А ты ж чего меня не сыскал? Эвон сколь времени прошло. Вместе и голов — вполголоду, и холод — в полхолоду, аль не ведаешь того?
— Так ведь матушки покойной брат ещё допрежь того сыскался. Он-то из её братьёв меньшой были уж давно долю искать пошёл. Бродяжничал да скоморошничал, а как Государь Димитрий Иоаннович повелел боле ту скоморошью братию не утеснять, так они всей ватагой на Москву и подались. Сами поди ведаете, что все деньги на Москве крутятся, из калиты в калиту пересыпаются. Вот как раз в Рождество отец его и признал, когда тот плясал да глумы орал. А на чужой стороне свой своему поневоле брат. И ходил вуй Глеб к нам на пушкарскую слободу дважды, а как в третий раз пришёл нескоро — а отец успел лихоманку подхватить и в четыре дня помер. Как раз его в гроб положили. А вуй и на поминки денег отсыпал — в ту пору заработок у него хороший был, — и меня к ремеслу своему пристроил. Потому как в пушкарской слободе искусство пушки лить да из них палить от отца к родным детям передаётся. А я-то пришлый. Был отец жив — учить-то начал, да доучить не успел…
— Ты, Стёпка, вот что. Послушай моего совета: шёл бы ты обратно в Орёл, до дому. Сейчас уже на подножном корму не пропадёшь, да и мы промеж себя тебе харчей в путь насобираем. Верно говоришь: на чужой стороне свой своему брат. А в Орле надобно тебе к пушкарскому голове явиться и рассказать про Тимоху-то. А то ведь выходит, что его могут в нетях посчитать и избу вашу с землицей продадут — и останешься ты ходить меж двор. А так тебя заместо батьки впишут да к делу пристроят. Орёл не Москва, там русский за русского держится, ибо Дикое Поле недалече. А пока не уйдёшь, держись меня: где один прокормится, там и на двоих хлебушка хватит…

Степан

Когда Трифон предложил Стёпке — то есть, не зная о нашем с ним слиянии, по факту мне — я ничего не ответил. И вовсе не потому, что задумался, и не потому, что никаких выгод в нём не находил. Топать на малую родину пушкарёва сына, где его, а тем более меня, никто не ждёт, чтобы, если всё сложится хорошо, до скончания веку тянуть гарнизонную лямку (а ведь можно и попросту не дойти, или не получить принадлежавший семейству Тимофея Степановича домик с огородиком в слободе — ибо, откровенно говоря, сомнительно, что тамошние командиры доверят пушку необученному сопляку: стёпкин отец-то вместе со своим орудием покинул орловскую крепость, присоединившись к шедшему к Москве войску кандидата на престол, а после смерти артиллериста оно так здесь и осталось). А в столице у Степана единственный родич — дядька Глеб, тип довольно неприятный и околокриминальный, который рано или поздно — думается, всё же рано — обязательно вляпается и попадёт в руки здешних правоохранителей и почти наверняка утянет с собой племянника. А допросы здесь, если верить историческим фильмам и книгам, жестокие, с дыбой, кнутом и пытками огнём, да и наказания преступников гуманностью не отличаются. Помню, доводилось читать, что даже за простое курение трубки царь Алексей Романов приказал уличённых «кнутом бить, ноздри рвать да в Сибирь на вечное поселение высылать». Против Сибири ничего не имею, авось не страшнее Заполярья, где поработать с геологами пришлось довольно долго, а вот два предыдущих пункта радости не вызывают. Конечно, папаша Петра Первого ещё не родился, однако не думаю, что ныне действующее законодательство намного гуманнее. Так что связываться без самой крайней нужды с уголовщиной откровенно боязно, да и, думается, не затем мой разум кто-то в голову этого хлопца пересадил, чтобы тот грабил-убивал, а потом сдох под пытками или в каком-нибудь притоне от ножа собрата-урки.
Потому я сперва и не ответил Трифону, а минуту спустя стало поздно. По настилу наплавного моста застучали копыта и со стороны Замоскворечья проскакала группа конных стрельцов в таких же серых кафтанах, как и на моих собеседниках. Четверо прогалопировали мимо, а пятый осадил коня у раската:
— Ванька! Тришка! Чего лясы точите? — Закричал тот сердито. — Вот ужо голова Кирилло Григорьев  узрит — будет вам калачей горячих по плечам да спинам! Чтоб не позорили наш огарёвский приказ в очах Великого Государя!
— Пошто шумишь, Иване, пошто словесами разоряешься? С чего вдруг царю-батюшке наша служба не сподобится? У нас здесь, слава Господу, покойно: это эвон за Неглинною шумство да буйство с пальбою даже и пушечной учинялось, да уж кой час как стихло всё . Ан там туда ходить немочно, потому как на сем месте заставой  поставлены. А Великому Государю во Кремлёвских палатах до нас и дела-то нет. При нём немцы службу несут, да стрельцы стремянные. — Воинов оставался совершенно спокойным, отвечая коннику ровным безразличным голосом. А вот Трифон несколько засуетился: застегнул нижние петельки кафтана, поправил кушак, поудобнее приладил за спиной длинное древко топора… Видно, упомянутый голова Кирилл — тот ещё уставник и на взыскания подчинённым не скупится.
Конный стрелец в удивлении аж полез в потылицу, сдвинув на лоб шапку:
— Нешто не ведаете? Так ведь бояре зло на Государя умыслили, воровски его до смерти убить хотяше и многих верных государевых людей животов лишили! Немцы-то расточились, токмо Господней милостью стрельцы его царское величество из лап воров спасли! И ныне Великий Государь Димитрий Иоаннович с нашим Огарёвским да с Сергеевским приказами, да с иными людьми ратными вборзе идёт воров Ваську да Митьку Шуйских, что в Кремле засели, карать, да и тех, кто их руку держит, тож. Нас сторожей ертаульной  послали, ан за нами и войско государево воспоследует. Э, да вон же оно! — всадник указал на противоположный берег Москвы-реки, где из Замоскворечья уже вступала на мост серая колонна стрелецкой пехоты, а дальше, на видимом от раската отрезке Большой Ордынки, виднелись какие-то знамёна, краснели кафтаны и поблёскивали доспехи группы верховых.
— Ну, помогай вам Бог, православные! — И, не слушая ответа, конный стрелец поскакал вслед за давно исчезнувшими из моего поля зрения товарищами-дозорными.
Москва — не самая широкая из рек, потому-то меньше десяти минут спустя я наблюдал проходящий отряд уже вблизи. Войском, а тем более армией я, успевший полтора десятилетия с гаком прослужить в Непобедимой и Легендарной, назвать это формирование не рискнул бы. Слишком уж всё выглядело… Кустарно, что ли? Даже в советской комедии «Иван Васильевич меняет профессию» стрельцы смотрелись единообразнее и дисциплинированнее. А сейчас мимо проходили, поворачивая зачем-то на Варварку, дядьки разной степени бородатости в суконных и сермяжных кафтанах разных оттенков серого колеру и различного покроя и серых же шапках, среди которых резко-редко мелькали зелёные и красные колпаки , в разнокалиберных сапогах, изгвазданных, несмотря на сухую погоду, московской грязью. Вооружены они также были однотипно, но разнообразно: у всех имелись топоры на длинных рукоятях, у большинства — здоровенные фитильные пищали с железными сошками-рогульками — всё кованое вручную мастерами разных способностей: на что-то и посмотреть приятно, а многое выглядело настолько убого, что без крайней надобности и в руки такую кривондюлину брать противно. Многие имели у поясов сабли различной кривизны, а некоторые счастливчики вооружились мушкетами с кремнёвыми замками. Пистолеты заметил только у нескольких конников, остальные же стрельцы-кавалеристы, к моему удивлению, имели при себе азиатского вида луки в специальных футлярах. Я читал когда-то, что такие «налучья» назывались саадаками, но думал, что их перестали использовать давным-давно .
За отрядом конных стрельцов двигалась группа конных — сразу видно: командиры! — в окружении нескольких «краснокафтанников». Похоже, один из них и есть царь. Ни разу в жизни не видал живых монархов кроме как по телевизору, а тут вот сподобился, когда умер и воскрес в теле подростка. Удивительно даже: вроде бы мне тот царь и даром не нужен, тем более что я сам большевик с 1943-го года, и в партию вступил ещё на фронте, младшим сержантом. Притом царь этот, как писали в учебниках, должно быть и не настоящий, а лже-Дмитрий. А всё-ж таки любопытно! Как-никак — историческая фигура, не каждому попы ежегодную анафему провозглашают. Вроде бы только ему, Степану Разину, Мазепе да Льву Толстому. Ну, Мазепа тот ещё «сам себе петлюра », а насчёт Толстого и Разина я с церковниками резко не согласен. Про Толстого хорошо булгаковский Виктор Мышлаевский сказал: ««Войну и мир» читал… Вот, действительно, книга. До самого конца прочитал — и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер ». Что до Степана Тимофеевича — так по семейному преданию один из моих предков в войске атамана то ли есаулом был, то ли ещё кем и очень Разина всем сердцем уважал до такой степени, что сыновей Тимофеем, Степаном да Фролом поназывал. С тех пор и пошли у нас в роду сплошь Степаны Тимофеевичи да Тимофеи Степановичи. Вот и я с уважением отношусь к тому, чьим именем родители нарекли.
В той своей жизни мне приходилось видеть репродукции с пары портретов Лжедмитрия, но на них он смотрел прямо на зрителя. Теперь же мне был виден только профиль единственного безбородого из троих всадников: высокий лоб, прямой нос, чуть выдающийся вперёд волевой подбородок… Заметных на одном из портретов бородавок не увидел: обе они на правой стороне лица, мы же со стрельцами стояли слева от колонны. Один из всадников придержал коня и скомандовал моим собеседникам:
— Воинов, Орлович ! Вборзе ступайте до своего десятка! Сеча предстоит, каждый верный дорог, а вы тут торчите! Никто же тот бомбард не скрадёт: не подымут! Ступайте живой ногою! — И поскакал догонять удалившегося царя.
Трифон с Иваном поспешно распрощались, причём приятель покойного отца Стёпки суетливо перекрестил меня и, вскинув на плечи пищали, полу-бегом-полушагом двинулись догонять однополчан. И я вновь остался сам по себе.
Замыкая колонну вслед за стрельцами бодро протопал отряд в три-четыре десятка безбородых и разномастно вооружённых вояк: кое-кто в доспехах, остальные частично в польской, частично в европейской одежде, с саблями и мечами и даже при нескольких алебардах. Сомневаюсь, что в обычное время эдакий «Иностранный легион» много навоюет, однако конкретно здесь и сейчас, во время погромов на национально-религиозной почве, оказавшиеся в Москве иноземцы хорошо мотивированы на самооборону. А поскольку нашлась реальная объединяющая сила в лице царя, то ничего удивительного, что они предпочли пойти в бой в его отряде, чем покорно ожидать толпы погромщиков каждый в одиночку. А гуртом, как говорит народная мудрость, и батьку бить легче, не то, что всяких уголовников и злых бояр.
Да, выражение «царь добрый, да бояре злые» тоже слыхать доводилось. Однако что ж это, дорогие товарищи, получается? Я ведь в той своей жизни не только картинки с Лжедмитрием видел — я и текст читал. И хотя сейчас в подробностях, пожалуй, и не вспомню, что там и как однако про то, что этого царя в Кремле убили, а потом сожгли и пеплом из пушки стрельнули, там точно написано было. А тут — здравствуйте пожалуйста! — он, живёхонек-здоровёхонек вместе с войсками идёт «злых бояр» на нуль перемножать. К боярам у меня любви ещё меньше, чем к царям, но тем не менее — непонятно! Ну не было такого в истории России! Получается, что это не та Россия или, скорее — не та история? Как в детском стишке, про то, как «не было гвоздя – подкова пропала, лошадь захромала — командир убит, армия бежит»… Интересно, что это за «гвоздь» такой, из-за которого планы Василия Шуйского захватить царскую корону накрылись начищенным медным тазиком? Сильно сомневаюсь, что это произошло из-за того, что это я после смерти вселился в четырнадцатилетнего мальчишку, пусть даже наработанный в той жизни опыт и умения остались при мне. За минувшие полдня я ничего особенного точно не совершил, разве что запустил в народ «Барыню»… Тогда в чём причина?
Русский народ — народ любознательный, если не сказать любопытный. Во времена же полного отсутствия газет с журналами, радио, телевидения и «этих ваших интернетов» данная черта национального характера проявляется особенно заметно. И сейчас вслед за царским отрядом тянулась толпа москвичей и гостей столицы в надежде самолично в подробностях разглядеть, как царь-батюшка станет штурмовать Кремль, карать супротивников и награждать отличившихся. А после, разумеется, довести эти известия в своём пересказе до максимально возможного числа слушателей. И рассказов этих такому свидетелю хватит до глубокой старости. Помню, как мой тесть — в той жизни — любил, слегка «поддав», рассказывать, как в девятьсот пятнадцатом их полк с несколькими другими отвели на отдых и пополнение вёрст на пятьдесят в тыл и приехавший со свитой Николай Второй принимал у них смотр и вручал награды специально отобранным офицерам и нижним чинам. Впрочем, обойти с награждениями все полки император тогда не успел: в небе появился германский аэроплан-разведчик и свита быстро засобиралась, посадила самодержца в автомобиль и все машины куда-то уехали. Тут Михаил Никифорович при рассказе постоянно высказывал своё огорчение: ему-то самому Георгиевский крест достался не из рук государя-императора, а от корпусного командира. Конечно, награда от генерала — тоже большой почёт, но досадный осадочек у старого фельдфебеля так и оставался до конца жизни .
Решив, что штурмы Кремля бывают не каждый день и даже не каждое столетие и не худо бы понаблюдать за этим действием со стороны, я затесался в толпу зевак и потопал вслед за царскими людьми. Было ощущение, что легенда о Сусанине, водившего врагов вкругаля и заведшего в итоге в болото или непроходимые дебри имеет в основе своей реальные факты. Вместо того, чтобы от Москвы-реки пройти через Торг прямо к Кремлю, отряд за каким-то лешим попёрся направо, на Варварку, покрутился по нескольким улочкам и переулкам и в итоге всё равно вышел к Фроловской башне. При этом хождении вокруг да около было несколько остановок и пару раз до нас, гражданских, доносились нестройные залпы, а после у заборов я замечал трупы, возле которых уже суетились, освобождая от ненужного покойным имущества, прибившиеся к зевакам мародёры. Останавливать и усовещивать их никто и не пытался: себе дороже может выйти.
Оказавшись у кремлёвской стены, верные царю войска выстроились несколькими отрядами, расположившись между лавками московских торговцев, занимавшими большую часть и без того невеликой Красной площади, стараясь укрыться от ружейной стрельбы обороняющих Кремль людей Василия Шуйского. Отчего те ограничились пальбой из пищалей, игнорируя наверняка имеющиеся пушки — теряюсь в догадках. То ли артиллеристы у них перепились вусмерть, то ли ключи от склада с артбоеприпасами про…любил кто-то — однако факт остаётся фактом . Впрочем, стрелки на стене оказались криворукими, впустую переводившими порох и пули. Одну такую, на излёте ударившую в стену неподалёку, я выковырял ножиком из бревна: пускай останется на память хоть такой сувенир!
Спустя некоторое время среди царских сторонников началось активное шевеление: стрельцы засуетились по Торгу, поволокли откуда-то снопу соломы, какое-то непрезентабельного вида тряпьё, даже котёл объёмом в двадцать-тридцать литров зачем-то притащили и принялись творить вокруг него какое-то «колдунство». Я сперва даже и не понял, что они делают и лишь разглядев, как из деревянных трубочек-подвесок высыпают туда порох, сообразил, что мастерят что-то вроде мины. Азы подрывного дела мне пришлось освоить ещё на фронте, хотя взрывчатка двадцатого века в разы практичнее и безотказнее «дымаря» ручного помола для пищалей. Потому сама идея мне понравилась, хотя в эффективности такого фугаса оставались сомнения.
С криками и улюлюканьем несколько конных стрельцов, волочащих на верёвках обмотанные тряпьём дымящиеся снопы, проскакали вдоль кремлёвской стены, откуда по ним вразнобой вновь ударили пищали. Один из конников рухнул наземь, придавленный подстреленной лошадью, но остальные удачно избежали попаданий и, побросав свои прототипы дымшашек, укрылись от пуль между лавками Торга.
Несколько минут спустя я увидел, как двое стрельцов, подхватив самодельную мину-котёл, потащили её прямо к запертым воротам Фроловской башни. Одного из них я ранее не встречал, а вот вторым был тот самый Трифон, дружок Стёпкиного отца, с которым мы не так давно разговаривали на раскате возле Царь-пушки, бескорыстно пожелавший помочь сироте так, как сам считал верным. Боярские слуги на стене вновь активизировались как вшиварнадзе  и открыли суматошный огонь. Незнакомый стрелец вдруг остановился, выронив ручку котла и, закрыв руками лицо, опустился на землю. Орлович Трифон продолжил тянуть фугас ко входу уже в одиночку. Мелькнула мысль вновь очнувшегося в глубине мозга Стёпки: «Не дотащит! Там одного металла побольше пуда, а то и двух!». И, как когда-то в атаку, я, стараясь не думать ни о чём, побежал на подмогу. Похоже, на эти секунды пушкарёв сын снова перехватил управление общим телом, потому что соображение, где я и что делаю, вернулось уже в тот момент, когда, скорчившись на коленках, я пытался спрятался от выстрелов за тем самым начинённым порохом котлом метрах в полутора от ворот, тупо уставившись при этом на валяющуюся прямо перед глазами сплющенную картечину. Рядом хрипел, зажимая окровавленный бок, Трифон. Пороховой дым у одной из нижних амбразур кремлёвской стены ещё не рассеялся и его горький запах раздражал носоглотку, вызывая желание хорошенько прополоскать рот и отплеваться-отсморкаться.
Выходит, хоть какая-то артиллерия у боярских слуг ещё имеется. Значит торчать тут, в зоне поражения — верное самоубийство. Но и назад тащить раненого Трифона нереально: тело у нас с тёзкой достаточно хлипкое, не выглядит Стёпка на свои четырнадцать. Обычное дело, последствия голодухи в годы формирования растущего организма. Взрослого мужчину на себе допереть просто не получится. Пока враги — а подстреливших отцовского друга тёзка прочно отнёс к этой категории — занимают Кремль, они смогут держать под огнём все подступы, а становиться мишенью как-то не хочется.
Стоп! Пока враги занимают Кремль… А отряд царя как раз и прибыл для того, чтобы их из Кремля вышибить и поскольку Трифон сам числится в одном из поддержавших Лжедмитрия стрелецких приказов — то объективно мы союзники, как бы лично я, Семён Ртищев, не относился к царизму в целом и к этому конкретному царю в частности. Придётся помочь союзничкам, а то «заперлись там какие-то и не выходят». Как привести в действие пороховое взрывное устройство я, естественно, знаю. Бикфордов шнур ещё не придумали, но вот на груди у стрельца пропитанный селитрой фитиль. Пищаль, что характерно, Трифон с собой на минирование не потащил, и верно сделал: в ней на вид не меньше двенадцати килограммов, тяжелее пехотного «дегтяря» бандурища, только мешала бы.
Ну, раз надо, значит, надо, приступим, благословясь! Ножиком отхватываю кусок фитиля и, вытащив из-за спины раненого длинный топор, пристраиваю его под котёл, уложив конец топорища на плечо. Резко поднимаюсь во весь невеликий рост… Получилось! Древко, повинуясь законам физики, сыграло роль рычага и котёл на метр подкатился ближе к воротам. Быстро шагнул вперёд и снова повторил упражнение, подогнав фугас впритык к окованным железными полосами створкам. Повозившись, примостил его крышкой прямо книзу центральной части, зафиксировал топором, чтобы не откатился и, поковырявшись, приспособил фитиль в качестве огнепроводного шнура. Выкресал искры на хранившийся в кошеле трут, добыл в конце концов огонь и, подпалив фитиль, опрометью бросился прочь — и тут же, запнувшись о ногу Трифона, полетел мордой в землю, успев лишь подставить руки в надежде смягчить удар.
И тут ГРОХНУЛО! Показалось, что сзади рухнула одновременно вся башня — и сознание в очередной раз за сегодня отключилось…

Дмитрий

Сложно сказать, почему мятежники, активно занявшиеся погромами в обоих свежепостроенных — для царя и царицы соответственно — дворцах и части расположенных внутри Кремля усадеб, даже не попытались ворваться ни в Оружейную палату, ни в Грановитую. Шуйские даже не удосужились поменять тамошнюю охрану на своих людей. Впрочем, как стало понятно, собственно их людей, включая вооружённых холопов, внутри кремлёвских стен было сотни две с небольшим, плюс к тому сотню-полторы привели прочие заговорщики, не имеющие финансовых возможностей сформировать более-менее серьёзные подразделения. «Массовку» же составили выпущенные из порубов уголовники и примкнувшие к ним любители разбогатеть на халяву, отирающиеся внутри крепости на постоянной основе.
Стрелецкий голова Фёдор Брянчанинов, начальник над стрелецкой частью царской охраны, изрядно принявший на грудь накануне во время пира, вследствие чего благополучно проспавший в своём кремлёвском доме момент государственного переворота оказался разбужен только басовитым гулом от удара большого колокола-благовестника, вслед которому залились радостным перезвоном десятки мелких и средних колоколов колокольни Успенского собора, а и подхвативших его прочих кремлёвских церквей. Это не был обычный благовест, начинающийся с трёх ударов: колокольная разноголосица больше походила на пасхальный перезвон, но отличалась от него как конь прост отличается от аргамака . Хоть Брянчанинов и был примерным христианином, но ввиду сильнейшего похмелья любой громкий звук доставлял ему лишь головную боль, а потому, поднявшись с постели он был крайне раздосадован. Хотя здоровье удалось подправить при помощи рассола от квашенной с анисом капустки, настроение головы Стремянного полка это не улучшило. А потому он, одевшись и захватив с собой двоих верховых слуг, выехал со двора, дабы выяснить, что, нечистый всех раздери, в Кремле происходит?! Ну и выяснил…
Обычный служилый помещик из-под приграничного Курска, искренне воспринявший идею о том, что поразившие Русскую Землю несчастья — это Божье наказание за то, что на престол пролез Бориска Годунов, царь не настоящий, Брянчанинов больше года тому назад вместе с подчинёнными городовыми стрельцами перешёл на сторону «истинного царевича Димитрия Иоанновича», с войском которого и добрался до Первопрестольной. Во время похода Фёдор отличился и своим умом и преданностью приглянулся «сыну Грозного Государя» и тот, венчавшись на царство, передал под руку Брянчанинова стремянных стрельцов. Для служилого дворянина, не связанного с боярскими родами, это назначение стало вершиной карьеры. И при этом голова понимал, что теперь его судьба накрепко связана с царской: слишком много сразу же завелось недоброжелателей, льстиво улыбающихся в лицо и готовых при первом удобном случае толкнуть в спину. Потому-то, к слову, не спешил он и перевезти из поместья в Москву, где теперь проживал в дареной избе на территории конфискованного годуновского подворья, супругу и родившегося аккурат на Богоявление сына. Дорога дальняя, на трактах неспокойно, ибо озоруют нынче не только пришлые казаки, но и всякого чина людишки. Куда там ехать с младенцем-то.
И вот теперь Фёдор Брянчанинов узнал, что суматошно-праздничный колокольный перезвон затеян по повелению митрополита Исидора в ознаменование венчания на царствие недавно прощённого за заговор и возвращённого из ссылки боярина Василия Шуйского. Прежний же царь не то убит, не то схвачен, не то ударился оземь и, обернувшись чёрным враном, улетел в земли Ханаанские . В любом случае верному слуге свергнутого Государя отныне не стоило ждать ничего хорошего. Потому, после недолгого раздумья, стрелецкий голова решил покинуть Кремль, а позже — и Москву и перебраться подальше от новых властей и недоброжелателей. Но как это сделать? Скрытно, переодевшись, дождаться, пока суета прекратиться? Невместно, да и трудновыполнимо: слишком многим Брянчанинов знаком в лицо. Прорваться из крепости верхом, сам-третий? Велик риск не доскакать до ворот, да и сами ворота должны охраняться так, что не проскочишь. Значит, нужно пробиваться не с одними слугами, а тем более — не в одиночку, а во главе серьёзного отряда. Так рассудил Фёдор — и не ошибся. Пользуясь своим статусом стрелецкого головы, Брянчанинов оперативно снял с караула всю дежурную подсмену и частично стрельцов с не самых важных постов в Оружейной и Грановитой палатах, а также государевых мастерских Оружейного приказа. Набралось сорок пеших бойцов с пищалями, включая двоих десятников. Остающимся на постах было приказано закрыться в зданиях изнутри и при попытке нападения палить на поражение.
С этим-то отрядом Фёдор Брянчанинов и предпринял свою попытку прорыва. Сперва отряд напоролся на крестный ход, сымпровизированный по распоряжению митрополита Исидора по случаю поспешного венчания на царство Василия Шуйского. Всё бы обошлось, вот только у кого-то из «наотмечавшихся» до синих чертенят сторонников «боярского царя» при виде выходящего навстречу строя стрельцов в красных кафтанах, не выдержали нервы. Он посчитал, что войско предыдущего самодержца уже ворвалось в Кремль и открыл пальбу из пистолетов, никого, к счастью, не зацепив. К нему — с тем же результатом — присоединилось ещё несколько мятежников. Стремянные стрельцы в походы ходили редко, в основном выполняя роль кремлёвского гарнизона. Однако люди они были обученные воинскому делу и подставляться под пули пьяных идиотов, пусть даже и присоединившихся к крестному ходу, совершенно не желали. Пули — они ведь дуры, им в башку угодить, чтоб ума набраться, ничего не стоит. Потому-то, по команде головы, первый ряд опустился на колено, наводя стволы пищалей на толпу, норовя целить мимо находящихся в голове икон с хоругвями, второй десяток изготовился к пальбе стоя… И двумя залпами весь крестный ход был разогнан: были убитые и раненые из числа как мятежников, так и просто примкнувших к шествию мирян, была и поднятая разбегающимися паника. Но Брянчанинов, понимая, что времени на то, чтобы постараться добраться до выхода из Кремля, не привлекая внимания, у него ужа не остаётся, позволил задержаться лишь для перестроения, чтобы сохранившие заряды в пищалях десятки сменили в строю спешно перезаряжающихся, повёл отряд дальше, надеясь выскочить из-за стен на Торг.
Однако на подходах к Фроловской башне, стремянные стрельцы напоролись на заслон мятежников, укрывающихся за импровизированной баррикадой из повозок и, потеряв троих товарищей, включая одного из слуг головы, сманеврировали, углубившись в территорию, занимаемую приказными избами и двором государевых духовников. По случаю госпереворота и осады мятежников внутри кремля, о которой, впрочем, Брянчанинов и его люди в тот момент и понятия не имели, у приказов не толклись обычные в это время посетители, только то тут, то там торопливо перебегали одинокие фигуры. Пораскинув умом, Фёдор решил добраться к заветным воротам в обход, по боевому ходу кремлёвской стены, а потому повёл отряд к Глухой башне , которая, не имея выхода вне крепости, была удобно расположена, замыкая собой боевой ход  от башни Фроловской. А главное — караул в ней несли стрельцы его Стремянного приказа — всего двое, поскольку башня не имела ворот и держать здесь более многочисленную охрану не было смысла: какой дурак вознамерится украсть дробовые тюфяки подошвенного боя или установленные на третьем ярусе две пушки? Мало того, что замается их на себе переть, так ведь порох, ядра и жеребеи к ним в мирное время башне не хранят!.. Чем стрелять-то? И, хотя эти ребята и были оповещены моим посланцем из Тайницкой о необходимости никого не впускать, однако не выполнить прямой приказ непосредственного командира не решились, открыв дверь перед беглецами.
Лишь оказавшись внутри оборонительного сооружения, Брянчанинов узнал, что уже мысленно похороненный Государь Димитрий Иоаннович на самом-то деле спасся, и это его войска сейчас стоят за рвом, укрываясь от пальбы занявших все кремлёвские стены и Фроловскую башню с воротами бойцов мятежных бояр Шуйских. Малочисленный караульные стрельцы в Глухой башне, не имея возможности ни присоединиться к царским отрядам, ни уйти, бросив пост, вглубь кремлёвской территории из-за опасности напороться на превосходящие силы мятежников, заперли оба выхода на боевой ход, благо специально для этой цели в третьем ярусе башни имелись окованные железом крепкие двери, и затаились в ожидании, соблюдая вынужденный нейтралитет.
Однако теперь, с приходом отряда стрелецкого головы, внутрь Глухой башни набилась без малого полусотня неплохо обученных пехотинцев. Поскольку Фёдор Брянчанинов теперь знал, что законный с его точки зрения — то есть признанный всем народом, в том числе и матерью, вдовой Иоанна Грозного, и по всем правилам венчанный на царство Государь жив-здоров и его крестное целование продолжает действовать, а значит бездействовать — преступно. Пораскинув мозгами, командир маленького гарнизона решил, что терять, по сути, ему уже нечего и распорядился развернуть стоящие на третьем ярусе башни пушки жерлами к дверям, перекрывающим выходы на оба боевых хода. За неимением специального пушечного пороха он распорядился использовать пищальный, хранившийся у каждого стрельца на перевязи-берендейке в деревянных трубочках-зарядцах. Вместо отсутствующих ядер и картечи снизу, от тюфяков, расположенных у бойниц подошвенного боя, приволокли с полпуда каменного дроба: в отличие от железных боеприпасов использовать его в хозяйственных целях было проблематично, поэтому и в арсенал его, для предотвращения покраж, никто сдавать не додумался. Вот внезапным выстрелом одной из этих пушек брянчаниновские стрельцы и смели вооружённых пищалями мятежников с отрезка стены между Глухой и Фроловской башнями. Впрочем, об этом я уже упоминал…
…И вот теперь Фёдор Брянчанинов обильно потеет неподалёку от моей царской особы, наживающей геморрой на очень красивом на вид, но совершенно неудобном троне. Вот она, царская доля: «только и делай, что ничего не делай». Впору, как тому мультяшному самодержцу, взять кисть и пойти забор красить . А что? Я бы с большим удовольствием покинул это церемониальное сиденье и размял ноги — но увы: «невместно». Хотя май в этом году выдался прохладный, не сказать — холодный, но всё-таки внутри Грановитой палаты воздух хорошо прогрет большим количеством горящих лучин и свечей. Привычных по историческим кинофильмам факелов на стенах нет, да это и хорошо: своей смоляной копотью они бы сильно попортили отличные фрески, украшающие помещение. В прежней моей жизни мне в Кремле побывать не довелось, хотя несколько раз видел фотографии интерьера Грановитой палаты и телесъёмки с официальных мероприятий. За четыре сотни лет изменилось многое. То же электрическое освещение сейчас бы не помешало, но увы: кроме молний пока что на Руси источников тока не имеется… Впрочем, жарко Брянчанинову не столько от свечей, сколько от надетой медвежьей шубы, крытой снаружи синей парчой. Всего сегодня шубами с царского плеча я наградил пятерых: всех троих стрелецких голов, во главе своих приказов активно поддержавших подавление боярского переворота, Евстафия Никитича Зернина, ставшего сегодня сотником государевых телохранителей и простого «хранцуского немца» Жана Буонасье, спасшего меня от выстрела в спину. Престиж награждения одеждой, которую носил сам царь, на Руси крайне высок. До орденов и медалей пока что не додумались, хотя, как было вычитано в далёком-далёком будущем, случалось, что отличившихся награждали золотыми монетами — разумеется, иностранными, кажется, венгерскими, поскольку в России таких пока что не чеканят — и большинство старалось их не тратить, а пришивали себе на шапки или кафтаны. Но здесь и сейчас находятся лишь двое награждённых подобным образом, Зернин и Брянчанинов. Огарёв с Сергеевым отправлены руководить оцеплением Москвы и зачистками скрывающихся пока в городе мятежников и уголовного сброда, крепко покуролесившего при попытке госпереворота. Брянчаниновские стрельцы, свободные от караулов, постепенно собирают бояр, думных дьяков и духовных лиц, отсидевшихся во время мятежа по домам для предстоящего заседания Правительствующего Сената, вызванного чрезвычайными обстоятельствами. Полностью отделить овнов от козлищ вряд ли получится, но официальный боярский приговор должен легитимизировать предстоящие опалы и уголовные репрессии с конфискациями. Мой предшественник в царском теле оказался нехарактерно для этой суровой эпохи мягким и слишком недальновидным правителем, от чего в итоге не только погиб, но и создал возможность для активизации Смуты на Руси и иностранного вторжения. Придётся исправлять: «кровопролитиев» постараемся избегнуть, но вот наказать причастных к совершившимся безобразиям придётся сурово.
Зернин, всего лишь за день проскочивший дистанцию от простого десятника до царского телохранителя, к новым своим обязанностям относится ревностно: всё время то исчезает, проверяя караульных стрельцов и собирая свежую информацию, то возвращается, тихонько мне сообщая о прибывающих боярах и их ближниках. Часть «господ сенаторов» постепенно приходит сама, ожидая у крыльца дозволения войти в палату, иных же, несомненно замешанных в путче, временно волокут в расположенные в соседней Чудовой обители глубокие ямы монастырской тюрьмы. Мой предшественник в этом теле побывал там минувшей осенью, чтобы по обычаю после празднования Новогодья  раздать милостыню заключённым. Впечатления остались премерзкие, но ощущение, что из этих каменных «зинданов» сбежать очень сложно, в подкорке отложилось.
Четверо рынд в белых одеяниях с посеребрёнными топориками в руках, обступившие трон по углам, косятся неприязненно, князь Юрий Трубецкой вообще, похоже, готов рубануть «выскочку» этим самым топором по хребту, но сдерживается. Нельзя! Приходится смирять свой гонор: в конце концов, сегодня государя от гибели спас именно этот простолюдин со своими стрельцами, а не он, Гедиминович, второй рында. Ну, этот-то хоть сам не замарался, в отличие скажем, от князя Алексея Сицкого, всего лишь девять дней назад вместе с Трубецким стоявший рындой на свадебном пиру молодого царя с семнадцатилетней Марией Юрьевной, но уже тогда вовлечённого в боярский заговор. Вот и вышло так, что один князь, Гедиминович, стоит сейчас по левую руку от самодержца, а второй, Рюрикович, ещё утром примерявший к себе почётную должность кравчего, сидит в вонючей яме с каменными стенками, откуда его будут вытаскивать только на допросы, ну и для оглашения приговора.
В очередной раз вернувшийся Евстафий с поклоном сообщает:
— Великий Государь! Повеление твоё исполнено. Сыскан отрок, что со стрельцами у Фроловских ворот петард взорвал. Ты велел его пред твои очи доставить, так у крыльца уже.
— Это хорошо, что отыскался! Хвалю! Поговорить с ним хочу. Вот только некогда сейчас: пора бояр запускать, да обсудить, как мы дошли до жизни такой, когда в самой Москве людей убивают и грабят сотнями и на царя покушаются. И что потребно сделать, чтобы срама такого на весь мир больше не случалось.
А малец тот… Вот что: распорядись-ка от моего имени: пусть его в баньку отведут, попарят, одежду дадут чистую, да поприличнее. Небось, воры не всё из Кремля растащили, что-то должно остаться. Потом пусть кормят досыта, да отведите ему место, пусть отдыхает, пока не позову. И да: вели, чтобы там присматривали за ним: вдруг напугается чего или заскромничает — так чтобы не удрал. Но следить так, чтобы волос с головы не упал!
— Слушаю-с, Государь!
— Ну, ступай! И пускай уже зовут бояр в палату!..

Степан

Забрали меня местные стражи порядка с собой. Но вопреки опасениям — а жизнь в девяностые годы двадцатого века приучила меня с опаской относиться к «сотрудникам органов» — отвели не «в отделение», а, после недолгих шараханий по территории Кремля, совмещённых с расспросами встреченных сослуживцев о том, не видел ли кто какого-то Зернина, — к большому оштукатуренному зданию с высоким каменным крыльцом.
Здесь было много народа: группками по двое-трое общались промеж собой самые натуральные, как их принято рисовать на картинках, бояре в крытых дорогой тканью шубах и высоких меховых шапках. Чуть поодаль кучковались, судя по всему, их сопровождающие — такие «шишки», подозреваю, в одиночку только к жене в спальню заходят, да в отхожее место: ни там, ни там им «помогальники» не требуются. Мельтешил народ попроще, я для себя их определил как «дворцовых слуг», если считать весь Кремль за царскую резиденцию, то так и получается. Одни подходили, другие, получив какие-то распоряжения, уходили их выполнять, кто-то оставался, увеличивая тем самым толпу. Одномоментно перед крыльцом находилось до сотни человек, включая дюжины полторы караульных стрельцов как в серых, так и в красных кафтанах. Командовавший задержавшей меня группой стрелец о негромко переговорил с молодым щёголем-краснокафтанником с лисьей оторочкой на шапке и сплетёнными из серебристых шнурков петлями-застёжками поперёк груди и тот, выслушав, что-то приказал одному из своих подчинённых, который резво взбежав на крыльцо, исчез за изукрашенными высокими дверями.
Некоторое время спустя оттуда появился немолодой, не слишком высокий, но широкоплечий стрелец с саблей в зелёных ножнах у пояса, но, в нарушение местной «формы одежды» — в дорогой расшитой узорами шубе, красной, как будто готовился к роли Деда Мороза на новогоднем утреннике, но с оторочкой по высокому стоячему вороту и обшлагам из чёрного, мягкого даже с виду, меха. Не разбираюсь во всех этих песцах-соболях: максимум, что могу определить — это шкуру белого медведя. Во время работы в Заполярье дважды видел их в домах приятелей-сослуживцев. С самим «Умкой», к счастью, вплотную повстречаться не довелось: так, видал издалека и в основном — из кабины вездехода. Но тут явно другой мех… Блин горелый, что это меня на шубе зациклило-то? Нервишки шалят? Неудивительно…
Спустившись по ступенькам, странно одетый командир окинул взглядом нашу группку, задержавшись чуть дольше на моей персоне.
— Ну? — Правая бровь приподнялась и он на мгновение стал напоминать широко известного в своё время клоуна Леонида Енгибарова, лицо которого по странной прихоти природы обросло усами и бородой. — С чем пришли?
— Здравия тебе, Евстафий Никитич! — Приведшие меня стрельцы степенно поклонились, причём старший, возложив тяжёлую длань на загривок, заставил кланяться и меня, причём не «для порядку», а прогнувшись в пояс. — Что велено, то нами исполнено: сыскали мы того мальца, который ныне у Фроловских ворот споспешествовал пролом учинить. Как грохнуло, так ему тамо же памороки отбило, але ж Господь милостив — оклемался отрок.
— Добро. Великий Государь то дело своезрачно зрел. Ты, Прохор, ко мне на двор в неделю  после обедни заходи. Там за то, что сыскали малого, два алтына на всех получишь. Допрежь того не ведаю, когда и ворочусь: по слову Великого Государя при его особе пребываю неотлучно.
— Так почто же ждать-то, Евстафий Никитич? Ты нас сей день награди, а мы за здравие Государя Димитрия Иоанновича и свечки во храме поставим, и ковш пенника подымем, да и о тебе не забудем.
— Про пенник — верю, а что за меня свечку затеплишь — ой ли?.. Рад бы вам, Прохор, порадеть , ан незадача выходит. Не наберу я денег да полушек сей час аж на два алтына. Государь нынче меня шубою со своего плеча пожаловал, то честь великая. А что до казны, так вот он, лёвендальдер серебряный! — обласканный царской милостью командир двумя пальцами выудил из-за отворота шапки довольно крупную монету и горделиво показал, не выпуская из рук. — А государеву награду за-ради двух алтын вам на пропой разменивать невместно, то чести его царской умаление будет. Так что, человече, не утрудись всё же быть у меня на неделе.
— Ну, раз такое дело, Евстафий Никитич, то и ладно. Коли нынче тебе такой талан-счастие выпал, что при Великом Государе встать довелось — пренебрегать тем грешно.
Внимание Евстафия Никитича переключилось на меня:
— Кто таков? Как кличут? — Стрелецкий командир спрашивал не надменно, но всё же несколько свысока, словно матёрый полковник, обративший своё внимание на зелёного призывника, впервые миновавшего ворота с красными звёздами, отделяющие территорию штатского бардака от бардака упорядоченно-армейского. И хотя стёпкино тело не было ещё выдрессировано правильно организованной воинской службой, но в моём-то сознании рефлексы никуда не делись. И, стараясь «глянуться» этому вояке, я принял максимально приближённую к строевой стойку и звонко выдал:
— Товарищ командир! Рядовой-необученный Степан Тимофеевич, пушкарёв сын, явился в ваше распоряжение!
Глаза у главстрельца на мгновение стали размером с медный пятак каждый, доставившие меня стрельцы также впали в недоумение, да и некоторые стоящие неподалёку тоже заинтересованно воззрились в нашу сторону. А я чего? Я ничего: по одёжке меня встретили без особого энтузиазма, так пускай хоть по ухваткам запомнят… Впрочем, Евстафий Никитич тут же вернул на лицо спокойное выражение:
— Мордою ты ещё не вышел, чтобы с «-вичем» величаться. Не боярин, чай, да и не ангел Господен, чтобы являться. Да и не товарищ я тебе, а господин сотник пресветлейшего и непобедимейшего Монарха, Божиею милостию Цесаря и Великого Князя всея Русии Государя Димитрия Иоанновича личной ближней стражи Зернин! А прозываюсь я Евстафием Никитичем. Которого, баешь, пушкаря Тимохи ты сын? Мне двое ведомы: Тимоха Рябой, да ещё Муха. Есть ещё Тимофей Саввин, но у того уж все дети сами переженились и своих мальцов растят, не говоря уж о дочках.
— Виноват, господин сотник! Никак нет, отец мой — пушкарь орловский, в прошлом году вместе с войском мы в Москву пришли, а зимой он помер.
Моё собеседник стянул с головы шапку и истово вдавливая в лоб, грудь и плечи двоеперстие, перекрестился. То же сделали и окружающие:
— Ну, царствие небесное рабу божию воину Тимофею!
Я поспешил повторить мини-ритуал.
— А сколь тебе вёсен, отроче?
— На Степана Галатийского пятнадцать стукнет. Это я с виду мелкий да квёлый, в материнскую породу, да и голодные годы сказались.
— Квёлый-то квёлый, ан петард грохнуть сподобился толково, зрили мы то с великим Государем. Учил кто, аль сам до того додумался? — Хитро прищурился Зернин.
От этого прищура возникло чувство некоторого дискомфорта. Как это говорилось в советском мультике? «Птица Говорун отличается умом и сообразительностью». Потому что соображает, что не всё Говоруну нужно говорить…
— Отцова наука, господин сотник. А уж от кого он узнал — того не ведаю.
— То добро, сынам родителево дело от Господа положено познавать. Может, покойный батюшка тебя и из пушки палить, да отливать их обучил ? — И снова тот же прищур.
— Никак нет, господин сотник. Палить ни разу не довелось, а как отливать — и не видал ни разу. Молод ещё. Но вот со стороны как орудие чистят, заряжают, целятся да палят — и наблюдал и запомнил.
— Ну и добро, Стёпка пушкарёв сын, что не хваста ты. То я тебя проверял: кабы сбрехал ты, что пятнадцать годов скоро стукнет — то сразу ведомо бы стало. Малец бы не удержался прихвастнуть, а ты разумно речь ведёшь. Знать, великий Государь не зря тебя на отличку взял. Матушка-то, небось в Орле весточки ожидает?
— В голодный год померла…
— Царствие небесное! Выходит, придётся тебе своим умом жить. Прохор! — обратился Зернин к стрельцу. — Великий Государь велел приглядеть за отроком. Ты вот что: найдите сей час кого из придворных послужильцев , да передай поручение, дабы сего пушкарёва сына в баню свели, портно  да обувку выдали простую, но приличную, ибо Государь его пред свои очи вызвать желает. Да пускай покормят посытнее на поварне, не обожрёт небось, да в какой-нито куток приткнут, дабы под ногами не крутился. А как сделаешь, так ступайте свой караул где велено держать. Потому без пригляду люд оставлять неможно.
— Понял, Евстафий Никитич, исполню!
— Ну, а раз понял, так и ступайте! — И, резко развернувшись, Зернин скорым шагом поднялся по ступенькам и исчез за изукрашенными дверями. Меня же стрельцы повели в противоположном направлении, туда, где за невысоким тыном виднелись крыши и трубы менее значимых строений. Похоже, начиналась совсем новая страничка нашей со Стёпкой жизни…
В прошлой своей жизни — или правильнее говорить «в будущей», ведь по отношению к нынешнему дню я ещё не родился? — не раз читал, что стрельцы якобы были вояки так себе, дисциплину не признавали и приказы исполняли в силу собственного хотения. Опять же и к Разину в войско перебегали, и против Петра Первого бунтовали. Даже картину в музее видел, «Утро стрелецкой казни», на которой как раз изображено, как за такой бунт их казнить собираются. Не знаю, вероятно через какое-то время, лет через полсотни и больше, так и будет. Пока же задержавшие меня воины приказ старшего выполнили со всем тщанием. Отловив какого-то невзрачного мужичка с фингалом на пол-лица из многочисленной дворцовой прислуги, заставили того отвести всех нас к тиуну. Местный «завхоз» отыскался не сразу, лишь с третьей попытки его обнаружили у входа в один из больших погребов под какой-то хозяйственной постройкой, из взломанных дверей которого шибало мощным винным духом. Явно во время сегодняшней суеты в Кремле кто-то дорвался до склада с алкоголем и отвёл душеньку. Вот управляющий теперь и выяснял размеры ущерба, по мере сил ликвидируя причинённые разрушения.
Обратившегося к нему Прохора тиун сперва послал было ко псам, но внушительный кулак, поднесённый к носу и упоминание имени нового царского ближника Евстафия Зернина быстро привели к позитивному результату. Поорав заветное матерное «заклинание» в темноту погреба, управляющий добился того, что оттуда вылезло что-то непотребное: к счастью, не джинн, как в известной песне, а крепко поддатый долговязый парень, мокрый выше пояса и с разодранным воротом некогда светло-серой, а теперь наполовину розовой рубахи, с качающимися в такт пьяным пошатываниям крестиком и медной ладанкой на толстом гайтане.
— Чаво звал, Фрол Фролыч? — коротко поклонившись, уставился он на тиуна весело поблёскивающими серыми глазами. Хорош был парень когда-то собой… Да вот беда: левую половину лица, от скулы до подбородка уродовал след старого ожога, будто кто-то плеснул в него крутым кипятком или раскалённым маслом. Хорошо хоть глаз не выжгло, но вот из девчат вряд ли кто на такого польстится…
— Почто долго возитесь? Я уж битый час ожидаю, пока войти можно будет! Нешто батогов отведать желаете? — Тиун выговаривал парню без настоящей злости, явно для порядку, хотя некоторое раздражение и было заметно.
— Помилуй, Фрол Фролыч! Больно уж духовито там, ажно хмельным духом с ног сшибает. Воры-ат безразумные, не столь вин дорогих сами вылакали, чтоб те в ихних чревах поскисали, сколь бочек да иных сосудов попортили, винища теперь — что воды в озере! Ан на государев стол такое не поставить. Двоих утоплых сыскали: должно тоже воры, что перепились да пьяны на пол повалились, ан встать-от не смогли. Бабы да девки, каких поставил вычерпывать, от винного духа все как есть пьяны! Шестнадцатую бочку десятиведерную  наполняют, всё никак до полу не дочерпаются.
— От винного духа, речешь, пьяны? Ой ли? Неуж никто не разговелся царёвым винцом?
Тиун подшагнул к «непотребному» парню и, ухватив того за грудки, резко притянул к себе. Из-за разницы в росте, тот согнулся, будто изображал знак вопроса на «Празднике букваря» у первоклашек.
— А ну, дыхни-ка, раб божий!
Звучный выдох зашевелил тиунову бороду и выбивающиеся из-под суконного колпака жиденькие волосёнки.
— Ты глянь, и впрямь не разит! Добро, коли так. Ты вот что, Неупокойко, сослужи-ка службишку малую! Зришь ли сих добрых людей со отроком? Ясно, что зришь, чай, люди православные, а не денга в твоей кишене, — те-то у тя не задерживаются, всё на девок спускаешь. Так вот, Неупокой, новый государев ближний человек, сотник Зернин Евстафий Никитов сын, распорядился того отрока принять, накормить, в баньке попарить да при дворне разместить. Да не забудь Фролке передать, пущай портно поприглядистей ему выдаст, дескать, с самого верха так велено, чтобы тряпьём взоры не поганил. Мне ныне недосуг, засим велю тебе сей миг взять его, да на поварню к Фёкле да Акульке свести. Небось, не все объедки  скуштували, пущай покормят мальца. Да и сам чего пожуй, авось винный дух-то поуменьшится! Ты нынче в особой отличке, потому как своеручно вора поимал, так что заслужил!
Распрощавшись со стрельцами, мы с Неупокоем за несколько минут оказались сперва в «заведывании» Фролки — говоря языком двадцатого века бригадира разнорабочих, занимавшихся низкоквалифицированным трудом. Уменьшительная форма собственного имени пятидесятилетнего седобородого дядьку с когда-то перебитой и неправильно сросшейся ключицей вовсе не смущала, хотя характер у него был — как у хохла-старшины из анекдотов. То есть повышенной прижимистости. Организовывая банно-помывочное мероприятие, тот изворчался о дороговизне дров (как будто приобретал их на последние свои кровные копейки!) и бессовестности неких «уношей», вздумавших париться в среду — постный день. По его словам, грешнее только в воскресенье: «аки во крови омываться»… К процессу колки дров Фролка припахал и меня, обозвав «ничегоней» и «безручком». Физической работы ни я, ни мой тёзка-реципиент никогда не чурались, однако тяжёлый топор на длинной полусаженной рукояти — штука вполне пригодная для тренировок спортсменов-тяжелоатлетов, а Стёпкино тело, недокормленное в голодные годы, к большим нагрузкам пока было не готово. Так что пропотел и упарился я ещё до того, как попал в курную баньку для дворцовой прислуги. Пока мужик бурчал, старательно норовя донести своё недовольство до максимального числа слушателей, Неупокой быстро смотался куда-то, вернувшись минут через двадцать с парой узелков с чистой одёжкой.
Парились мы с Неупокоем недолго, по ощущениям около часа, если не меньше: Фролка особо раскочегаривать баню не дал, впрочем, он и сам отказался от парилки. Тем не менее и этого времени хватило чтобы снять накопившиеся усталость и напряжение нервов. На смену изгвазданной и подранной одежде мне достались чуть коротковатые и ношенные, но крепкие льняные порты с плетёным очкуром вместо ремешка, льняная же рубаха без воротника и обшлагов, надеваемая, как советская гимнастёрка, через голову, два кушака — рыжеватый, явно окрашенный отваром луковой шелухи и узкий чёрный, из дрянного сукна, с красной обережной вышивкой на обоих концах. Он прилагался к короткому, чуть ниже колен, кафтану из светло-серого холста. Вместо безвозвратно утраченных сапог мне досталась пара поршней — примитивной обувки из сшитых кусков кожи и портянки-онучи с конопляными верёвочками. Всё лучше, чем шлёпать босиком. Новую шапку мне никто выделять не собирался, да я и не настаивал. И без того для Стёпки-скомороха наряд оказался более, чем приличный и недешёвый. Свою вымоченную в алкоголе обмундировку Неупокой тоже сменил, натянув суконные чёрные шаровары наподобие казацких, отбелённую рубаху с вышивкой по вороту и такой же как у меня серый кафтан с рыжим полотняным кушаком. Серый валяный из шерсти колпак с чёрной суконной тесьмой по краю околыша-отворотов как у купца Садко с картинки завершал картину. Прямо праздничное одеяние, если помнить, что парень — обычный слуга. Прямо как у нас: у тех, кто ближе к Кремлю, и костюм получше, и кусок послаще — что в семнадцатом веке, что в двадцатом. Никакой зависти: констатация факта.
Пока парились да переодевались в чистое, на Москву уже опустились сумерки и Неупокой потащил меня в местное заведение общепита. Поварня оказалась длинной избой, причём печи — вовсе не похожие на привычные по иллюстрациям к сказкам классические «русские» — оказались не только внутри здания, но и вне его бревенчатых стен. Успели мы вовремя: две артели дворцовых послужильцев как раз рассаживались за установленными под навесом тесовыми столами. К одной из них мы и присоединились. Ну что сказать? Кормили царских слуг сытно: жирная уха, точнее, юшка с разварившейся крупой при полном отсутствии собственно рыбы, рассыпчатая полбяная каша, сдобренная незнакомым на вкус растительным маслом и даже чуть сладковатое пиво — отличная еда, особенно учитывая откровенно слабое питание Стёпки до того, как меня перекинуло в его тело. Несколько огорчило лишь то, что хлеб на столе действительно оказался крепко зачерствевшими объедками, оставшимися от трапезы «лиц, власть предержащих». Но зубы, к счастью, у меня вновь молодые и здоровые, и зубами этими я намерен покрепче вцепиться в новую для меня жизнь, пусть и в далёком прошлом. Прорвёмся.

Проснулся я, грохнувшись с лавки на утоптанный земляной пол. Из прорубленных в бревенчатых стенах под самой крышей оконцев-«амбразур» тянуло предутренним холодком, огонёк висящей перед образом целителя Пантелеймона медной лампадки колыхался, грозя погаснуть с минуты на минуту. Об остеклении или хотя бы о прилаживании ставен здесь явно никто не задумывался. Впрочем, это, пожалуй, и к лучшему: на дворе не зима, насмерть не замёрзну. Зато хоть как-то проветривается помещение «людской» избы, где стоит «духан» покрепче, чем в казарме времён моей красноармейской юности: несколько десятков спящих мужиков благоухают отнюдь не фиалками, да и онучи — прародители солдатских портянок — добавляют свой специфический «аромат». Разница лишь в том, что не ощущается запахов ружейного масла и сапожной ваксы: в отличие от казармы РККА здесь не стоит вдоль стены пирамида с винтовками и шашками, сапоги же дворовым слугам по большей части недоступны, а у кого они есть — те для смазки используют чистый берёзовый дёготь.
Всё, теперь не уснуть. Наощупь нашёл под лавкой свою обутку с онучами, натянул-навертел как полагается и, стараясь ни обо что не запнуться, выбрался на вольный воздух. Организм настоятельно требовал избавиться от излишков жидкостей, да и пиво, пусть и слабенькое, не пошло на пользу неокрепшему подростку. Неподалёку слышался порывистый шёпот Неупокоя, ему невнятно отвечал женский голосок: похоже, это повариха Акулина, подававшая вечером на стол, естественным образом пошла с парнем на сближение, несмотря на его обожжённое лицо. Оно понятно: дело молодое, а вдове — покрывавший волосы чёрный платок сложно было вчера не заметить — если и старше парня, то не намного. Лет немного за двадцать, от силы двадцать пять. Не дело смущать парочку, а организм всё также настойчиво требует облегчения. Пришлось шустро, по-мышиному, метнуться по направлению к наиболее резко «благоухающего» строения, судя по запаху навоза — хлева для скота, шустро развязывая очкур штанов. Спустя минуту я, уже в блаженном состоянии облегчения, приведя одежду в норму, предпринял разведку местности, поскольку вчера перемещаясь в сопровождении то стрельцов, то местного работника, мало что углядел. А если жизнь Стёпки — и, соответственно, моя, начнёт стабилизироваться, велика вероятность, что она пройдёт по большей части здесь. Свыкшись с фактом переноса моего сознания в мозг жившего за несколько столетий до меня подростка, я вполне отдавал себе отчёт, что вряд ли сумею резко подняться по социальной лестнице. Сирота, сын пушкаря, не перенявший отцовской профессии, скоморох — у такого потолок карьеры — управляющий какой-нибудь усадьбой или стрелецкий десятник, но это вряд ли: когда-то доводилось читать, что профессия защитника веры-царя-Отечества была исключительно потомственной, стрелецкие сыновья вставали на место отцов и этого притока обычно вполне хватало на восстановление понесённых в войнах потерь. Новые же полки создавались редко и на их формирование направлялись «излишки» младших юношей из многодетных стрелецких семейств.
В отличие от марктвеновского янки, подвизавшегося при дворе легендарного короля Артура, я не знаю дат солнечных затмений и прочих природных явлений, и хотя в той своей жизни не был криворуким неумёхой, без элементарного промышленного базиса — хотя бы мануфактурного уровня — наладить массовый выпуск всего-всего-всего, от револьверов до велосипедов попросту не сумею. А учитывая, что тот американец — персонаж насквозь фантастический — мысли о научно технической революции в допетровской Руси так и останутся бесплодными мечтаниями. Подняться же «от солдата до маршала», как то бывало в сталинские времена простолюдину в сословном монархическом обществе практически невозможно. Припоминаются лишь Меншиков, Разумовский да Потёмкин-Таврический, человек и броненосец. Но Потёмкин, если верить роману Пикуля, родом хоть и из захудалого рода, но всё же смоленский дворянин. Лезть, подобно хитрому хохлу Алексею Разумовскому, в царицыну постель, не позволят принципы и честь сталинского офицера. Да и до «бабьего века» России ещё далеко, человеку столько не прожить — и слава всем богам, позорища не увижу. Что же до Меншикова, согласно принятому мнению, торговавшим с лотка пирогами — то ему здорово повезло столкнуться с энергичным Петром Алексеевичем, царём-подростком, который в силу статуса был лишён общества приятелей-ровесников и стать тому необходимым. К слову, Пушкин в своём недописанном труде утверждал, что Александр Данилович не был сыном дворцового конюха, а происходил из обедневших потомков бояр. Даже если «солнце русской поэзии» чего и напутал или приукрасил — царя-ровесника у Стёпки Пушкарёва нет и не предвидится.
Вчера, правда, прозвучала фраза, дескать, нынешнему государю вздумалось пообщаться — но что-то сомневаюсь я, что из такого общения будет толк. Царь и скоморох — фигуры несопоставимые по значимости, пусть даже, как утверждалось в учебниках, этот царь и самозванец, захвативший престол незаконно. Кто за мной стоит? Дядька-выпивоха, бездомный уличный артист? Даже не смешно. А Лжедмитрия поддерживает войско, какая-то часть духовенства, часть бояр и дворян — а тех, кто из них был активно против при вчерашнем подавлении мятежа подчистили и ещё будут подчищать — без этого не бывает. Опять же — в жёны полячку взял, так что если и не все ляхи — у них сроду единства не было, потому и профукают они собственное государство в своё время — то хотя бы жонкина родня тоже за него стоять должна. Это здесь, в Москве. Приехавших гостей можно мокрым веником гонять, а вот за кордоном у панов — и войска имеются, и финансы немаленькие. Не голодранку же он за себя взял, царям такое не по статусу. А что особо стоит заметить — нынешний царь пользуется поддержкой и даже любовью простолюдинов. В том числе и Стёпки, владельца моего нынешнего тела: иначе они с покойным отцом не сорвались бы со спокойной службы в орловской крепости в прошлом году и не потащились в Москву. Города сами Лжедмитрию ворота открывали — это Стёпка помнил. Да и вчера, во время погромов, зачинщики призывали бить ляхов, которые, якобы, против царя выступают, а про государя ни слова худого не припоминается… В будущие века про него написали много плохого. Допускаю, что не во всём наврали, тем более, что поляки его притязания на русский трон всё-таки поддерживали. Вот только в начале восьмидесятых попалась мне одна книжка Ивана Стаднюка полумемуарного характера, и в ней была неглупая, в общем-то, фраза: «Известно, что подлинную историю пишут победители». Дальше писатель хвалил книги Брежнева, но дело не в том. Дело в том, что в нашей стране после убийства Лжедмитрия власть, а значит, и вся система пропаганды, оказалась в руках организаторов и исполнителей этого убийства. Разве они могли сказать об этом монархе что-то положительное? В будущем я прожил долгую жизнь и хорошо помню, как кардинально менялась пропаганда, виляя в соответствии с изгибами «генеральной линии партии и правительства» — и потому совершенно не удивляюсь мысли о том, что чёрное могут перекрасить в белое, белое обмазать чёрным, многоцветие покрыть серой краской…
Вот только вчера произошло то, во что я особо никогда не верил: переворот не удался, действующий царь усидел на престоле, а Василий Шуйский, судя по всему, Шапку Мономаха теперь уже не наденет никогда. Получается, история России вчера изменилась, а вслед за ней может измениться и вся мировая история, будто помешали переключить стрелку на железнодорожных путях и локомотив не свернул в другую сторону. И одним из сотен помешавших оказался я, Степан Ртищев, поселившийся в теле Стёпки Пушкарёва… А завтра — нет, уже сегодня — большевику Ртищеву предстоит встреча с русским самодержцем. Сдуреть можно…
И встреча, действительно, состоялась. Утром всё в московском Кремле покрылось инеем — это в мае-то месяце! — и крепко так похолодало . Холщовый кафтан поверх рубахи толком не грел, об выдаче же одёжки потеплее и речи не велось. Видимо, чтобы не замёрз окончательно, объявившийся Фрол Фролыч распорядился таскать из штабеля кривые берёзовые хлысты на пару с местным парнишкой к навесу у поварни, где двое дворовых мужиков ладно и привычно рубили их на мелкие полешки солидными такими топорами. Пил у них не было, но и с таким простым инструментом работа спорилась. Полешки, уже поколотые на части, пришлось таскать к кухонным печам, у которых раскрасневшиеся от жара бабы что-то старательно куховарили. При этом кормить с утра не стали, лишь указали на здоровую бадью, на крышке которой лежал мокрый деревянный же ковшик. В бадье, как выяснилось, был налит вкуснейший и кислющий ржаной квас, которым и пришлось пока ограничиться. Часов около одиннадцати утра, если судить по солнцу, примчался Неупокой и, «сдёрнув» меня с работы, велел привести себя в порядок, после чего потащил в сторону светящихся желтизной свежеошкуренных бревенчатых стен недавно построенных теремов. У заднего крыльца терема он передал меня с рук на руки нетерпеливо дожидающемуся молодому человеку в зелёном суконном кафтане с прицепленной к перевязи кривой саблей в обшитых потёртым вишнёвым бархатом ножнах. Тот, пристально оглядев мой простецкий наряд, буркнул под нос что-то нелюбезное и распорядился следовать за ним.
Внутри здания пришлось прибавить ходу, чтобы успеть за воякой, который уверено продвигался по слабо освещённым коридорам и поднимался по лестницам, совершенно не заботясь о том, не отстал ли я. Довольно быстро мы оказались в помещении, обстановка которого состояла из нескольких сундуков у стен и массивного стола с придавленной плоским камнем стопкой каких-то бумаг, двумя керамическими чернильницами и деревянной коробчонкой, из которой торчал пучок перьев для письма. Напротив входа располагалась ещё одна дверь, двустворчатая и окованная железными полосами, у которой торчали двое классических стрельцов с саблями и пищалями и, будто сошедший с какой-то из картин Васнецова витязь в кольчуге и островерхом шлеме. Только вместо богатырского меча у пояса у него висела кривая сабля, а за опоясывающий кольчугу расшитый кушак были заткнуты два внушительных пистоля с бронзовыми шарами на рукоятях. Из такого на ближней дистанции и стрелять не обязательно: дашь супротивнику по башке — и «уноси готовенького». Четвёртым обитателем комнаты был молодой мужчина совершенно штатского вида с бородкой, коротко подстриженной «в скобку», сидевший за столом с пером в руке, застывшей над недописанной бумагой. Он поднял глаза от текста, когда мы вошли и облегчённо улыбнулся:
— А, то ты, Пётр Иустинович! Зрю, привёл отрока. То добро, Государь нынче ранёшенько явиться изволил и уже спрашивал о нём. Сей минут доложу, но пока наставлю, яко достойно есть к Великому Государю пред очи являться. Тебя како крестили, малый? — обратился он уже ко мне.
— Степан.
— Ишь, дерзок! Ты поелику подлого роду, должен речи мне «господине», да и не только мне, а и всем здесь. Государя же именовать не иначе, как «Великий Государь Димитрий Иоаннович»! Уразумел, чадо?
— Уразумел, господине.
Ну да, сейчас не время гонор проявлять и не место. Этикет в эти времена вот такой вот — и нужно приспосабливаться.
— Нож свой подай-ка сюда, ибо невместно тебе с ним к Государю входить, чай, не служилый человек . После верну. — И секретарь, как я определил для себя этого человека — ну, не знаю, как эта должность сейчас правильно называется! — требовательно протянул руку. Пришлось «разоружаться». Оно и понятно: намедни пеплом самодержца чуть из пушки не выстрелили, а я человек толком неизвестный и не проверенный, мало ли, что в мозгах «перемкнуть» может? Помнится, когда-то читал, кажется, у Дюма, что примерно в это же время французского короля прямо на улице ножиком закололи . Убийце, понятно, уйти не удалось, но монарху было уже всё равно, он помер чуть ли не мгновенно.
— Егда войдёшь, сей миг опускайся на колени с поклоном, и не вздумай подыматься, пока Великий Государь не отпустит, либо сам не повелит встать. Чего вопрошать станет — отвечай внятно и громко. Солгать и не мысли, царю лгать всё одно, что Господу, как он есть природный Государь и Его Помазанник! Уяснил ли, чадо?
— Уяснил, господине. — Коротко кланяюсь. Шея не переломится, а там поживём — увидим.
«Секретарь» уже поднялся со своего места:
— Ну, вот и добро. Погодите пока. Ты, Пётр Иустинович, пригляди за отроком…
Он подошёл к окованной железом двери мимо посторонившихся охранников и громко постучал чем-то металлическим, судя по звуку. Послышался невнятный отклик чиновник, приоткрыв створку, проскользнул внутрь.
Чего вдруг за мной приглядывать-то? Неужели думает, что брошусь прямо здесь и сейчас перья гусиные воровать, суетливо ныкая за пазуху или секретные «планы-барбароссы» с его стола копировать? Вроде бы я на такого придурка не похож… Как и сам «секретарь» на параноика. Странно…
Спустя пару минут дверь снова растворилась и вернувшийся чиновник позвал:
— Ступайте оба сюда! Великий Государь Димитрий Иоаннович лицезреть вас желает!
За дверью оказалась небольшая горница со сводчатым потолком и оштукатуренными голубыми стенами, изукрашенными белыми с золотом узорами. Это было самое освещённое помещение из тех, что до сих пор видел в этом времени: помимо пары дюжин толстых свечей, распространяющих приятный запах плавящегося воска, свет проникал и через три высоких окна, причём из одного была вынута рама, давая доступ свежему воздуху. Она так и стояла, отражая пламя свечей вставленными в свинцовую «решётку» кусками цветных стёкол. К дальней стене были прибиты две полки, занятые разнокалиберными книгами и свитками, под ними — три больших сундука, на каждом из которых могли бы вытянуться в полный рост три человека, если бы легли плечом к плечу. Что лежало на имеющемся столе, понять невозможно: сверху накинут отрез светло-серой ткани.
А вот человека, сидящего в придвинутом к столу стуле с подлокотниками и высокой резной спинкой, мне разглядывать не дали: вошедший со мной вместе Пётр тяжело опустился на колени, одновременно сильно ударив меня сзади по ногам, отчего я тоже грохнулся, в буквальном смысле растянувшись на тесовых половицах, и шапка, слетев с головы, откатилась почти на середину горницы.
— Здравствуй на многая лета, Великий Государь Димитрий Иоаннович! — В голосе моего спутника прозвучал неподдельный восторг от лицезрения своего кумира. — По велению твоему сей отрок доставлен! — И локоть Петра незаметно, как ему, вероятно, казалось, больно ткнулся мне в левый бок:
— Приветствуй Государя, щеня! — Прошипел он сквозь зубы.
Приняв коленопреклонённое положение, я взглянул вперёд: Лжедмитрия от взгляда с такой позиции почти полностью закрывал стол, виднелись лишь плечи с головой, вместо ожидаемой короны или Шапки Мономаха покрытой голубой туфейкой , перекрещенной поверху золотым галуном и тем напоминающая традиционные шапки сванских крестьян, на которые я насмотрелся в Грузии, куда наша семья переехала в середине двадцатых годов, скрываясь от расказачивания.
— Здравствуйте на многие лета. Ваше Величество! — Я постарался скопировать интонацию своего провожатого, а то мало ли, какая вожжа царю под хвост попадёт? Вдруг посчитает приветствие недостаточно почтительным и решит наказать ? Цари — они такие… Непредсказуемые, если верить разным книжкам… «Во избежание» — согнул спину, почти уперевшись лбом в пол: вот, дескать, я какой почтительный, только не бейте, дяденька царь! — и вновь разогнулся. Ну интересно же! До сих пор из первых лиц государства я общался только с товарищем Брежневым, когда он — в то время замначальника Главного политуправления Минобороны СССР в конце 1953 года приезжал к нам в часть и беседовал с офицерами. К слову, тогда Ильич-Второй показался мужиком вполне толковым, да и про жизнь в период его руководства страной плохого не припоминается, хотя, конечно, негатив и был.
— И вам здравствовать, добрые люди! — На безбородом лице царя появилась приветливая улыбка. — Вы поднимайтесь, поднимайтесь, а то половицы мне коленками протрёте! — И он жестом снизу-вверх показал, как нужно подниматься. А то мы сами не умеем?
Ну, раз такое высокое начальство велит — встали на ноги. С этого ракурса царь смотрелся привычнее: невысокий — голова лишь ненамного возвышалась над резной спинкой, — но при этом плотный и широкоплечий, с мощными руками, вероятно, способными гнуть подковы и вязать гвозди в узелки. Над короткой шеей, почти скрытой воротником — некрасивое круглое лицо с пронзительно-умными серо-стальными глазами. В будущем такой типаж если и снимали в кинофильмах — то в основном на эпизодических ролях простецов или комедийных неудачников. Впрочем, это уже проблема его баб — не мне ж с ним целоваться, в конце-то концов. Но раз сумел сесть на русский престол, а вчера ещё и удержаться на нём — неизвестно, правда, надолго ли — значит, в голове у него что-то, да имеется. И это не может не радовать. Даже если передо мной самозванец — это для государства намного лучше, чем дурак и тряпка вроде Николашки .
— Напомни-ка, добрый молодец — царь направил руку с гусиным пером на моего провожатого — ты кто таков есть? Никак не вспомню, как звать тебя…
Тот, отвесив размашисто поясной поклон, с тем же выражением дебильно-верноподданической радости, ответил:
— Яз, Великий Государь Димитрий Иоаннович, суть холопишко твой, Петрушко Сухов, Иустинов сын, жилец  по московскому списку от отчич! Батюшка мой твоим, Великий Государь, блаженной памяти братом Великим Государем Фёдором Иоанновичем усадьбишкою на Всполье за Болвановьем за службишку верную пожалован, коей за преставлением его ныне старшой мой брат Микифорко володеет.
— Сухов, говоришь… Х-хем! — Почти с киношной интонацией хмыкнул Лжедмитрий. — А чего ж ты, Сухов, этого хлопца привёл? Я поручение Зернину давал, а он над стрельцами начальник, а не над жильцами?
— Не вели казнить, Великий Государь! — Жилец вновь бухнулся на колени. — Але ж Евстафий Никитич ныне весь ныне в трудах да сутолоках, людишек верных подбирает в сотню, вот мне и велено было!
— Кому сказано: поднимись! Не по делу нечего на колени падать. Не люблю. Ну?!
И царь обратился уже ко мне:
— Видал я тебя вчера. Молодец, неплохо действовал. Тебя как звать-то?
— Степаном крестили, Великий Государь!
— Степан, значит. Хорошее имя, знаменитое… А скажи-ка ты, Стёпа: кто тебя с фугасом обращаться научил, петард который? Я ведь заметил, толково ты с ним управлялся: и направил той стороной, какой нужно, и фитиль правильно запалил… Ладно бы ты взрослым воякой был — так и из них мало кто взрывному делу обучен. Так откуда это у тебя?
Ну, врать мне уже не привыкать, теперь главное не запутаться в «показаниях»…
— Отец мой, Тимофей Степанович, орловским пушкарём был, он с порохом и научил обращаться. Говорил, в жизни всё может пригодиться. Вот и пригодилось, Великий Государь…
— Говоришь, отца Тимофеем звали? — Царь внимательно всмотрелся в моё лицо, буркнул что-то под нос (мне послышалось только «тот моложе» ) — Ну, раз был пушкарём, то и ты отныне Пушкарёвым будешь называться. — И, слегка промолчав, добавил:
— Фамилия такая… А чему ещё тебя отец учил?
— Да всякому понемножку. Как пушку чистить, как заряжать да на цель наводить — знаю. Самому пальнуть, правда, не довелось, брехать не стану. Как гранаты да те самые фугасы снаряжать и взрывать, как чёрный порох от сырости хранить — тоже знаю. Ещё умею окопы копать и землянки строить , но для того лопата хорошая нужна и топор тоже. Ну и на лошади скакать тоже умею. А больше по военной части, пожалуй, и ничего, Великий Государь… Дмитрий Иоаннович…
— Ну что же… Уже кое-что. А грамоту знаешь ли, Степан Пушкарёв?
И что тут ответить? В той, иной моей жизни, закончил десятилетку, потом, после госпиталя в сорок третьем году направили в военно-инженерное училище, выпустили младшим лейтенантом, в послевоенные годы проходил профпереподготовку на разных курсах… Писал без ошибок. Но это тогда, при Советской власти. А вот начертаниям всяких «уставов» и «полууставов» семнадцатого века меня никто не учил, да и букв в средневековой русской азбуке, кажется, больше, чем даже в пред-революционной: там всякие «яти» и «еры» читать не мешают — понятно, где какое слово напечатано…
— Да как сказать, Государь… Буквы различаю, но не очень. Считать в уме — могу…
— Считать, говоришь, можешь? А ну-ка, сосчитай, сколько будет, если к семнадцати прибавить… Скажем, четыре?
— Двадцать один, Государь.
— Верно. А на сколько частей двадцать один можно разделить, чтобы без остатка?
— Можно на три — по семь или на семь — по три.
— Смотри-ка, соображаешь! — Улыбка на лице царя стала ещё радостнее.
— Сухов! Ты мне прямо-таки Пифагора привёл, хвалю! Не ожидал!
Жилец, не падая на сей раз на колени, склонился в поясном поклоне:
— Благодарствую, Великий Государь, за слово ласковое!
— Не за что. Заслужил. — И снова ко мне:
— А ну-ка, «Пифагорушка», давай-ка ответь на задачку потруднее. Допустим, нужно взорвать фугас под крепостной стеной, как было при взятии Казани моим батюшкой царём Иваном Васильевичем . Для этого нужно прорыть под стену подземный ход, длиной, скажем, в сто пятьдесят сажен. Один землекоп за день вынимает земли размером одна сажень в длину, одна в ширину и одна в высоту. Понимаешь пока?
— Понимаю, Великий Государь.
— А раз понимаешь, так посчитай: сколько потребуется землекопов, чтобы выкопать этот ход, скажем, за три дня?
Да, задачка посложнее — но не намного.
— Если по математике считать, Великий Государь, то пятьдесят землекопов. Но если на самом деле — то ничего не получится.
Московский самодержец в удивлении уставился на меня:
— Это отчего же не получится-то?
— Так ежели полсотни людей канаву поверху копают — это одно. Их можно рядышком друг с другом поставить. А в подземный ход, особенно в самом начале рытья, много народу просто не влезут, там один-два человека рыть должны, ещё столько же — землю оттаскивать, и каждый час придётся людей сменять, чтоб передохнули на свежем воздухе. А если пять десятков сразу в выкопанный ход загнать — так они и вовсе позадыхаются и сомлеют. Потому минные галереи быстро выкопать не получается. — Ну да, про минную войну времён первой осады Севастополя нам в училище тоже рассказывали…
Царь помолчал, внимательно глядя на меня. Непроизвольным движением он приблизил руку к лицу и принялся покусывать кончик белого гусиного пера. Спохватившись, бросил его на стол и на прикрывающей тот ткани стало расплываться небольшое тёмно-бурое пятнышко чернил. Монарх сплёл пальцы рук, постукивая большими друг о дружку.
— Что ж, Степан, рассуждаешь ты толково. Видно, умён был батька твой, раз научил не только повторять чужие примеры, но и самому головой соображать. То дельно… А ты, Пётр Устинович — переключил Лжедмитрий снимание на Сухова — силён ли в грамоте и счёте?
— По правде сказать, Великий Государь, совсем не силён. Имя своё крестильное на грамотке нарисовать могу, але ж не зело лепо выходит. Да сребришко в кишене счесть обучен. Так ведь наше дело — сабелькой тебе, Великий Государь Димитрий Иоаннович, служить, а коль та грамотка потребна станет — на то завсегда писарчук али подьячий какой сыщется, чай, на Москве живём, народишку много толкётся.
— За верность да правду — хвалю. А вот за пустомыслие — нет. Грамота нам от Господа через равноапостольных Кирилла и Мефодия Руси дана и пренебрегать ею — грех! — Царь погрозил молодому жильцу пальцем.
И снова обратился ко мне:
— Так ты, Степан, говоришь, горазд верхом ездить? Или прихвастнул?
— Умею, Государь! — Ну ещё бы! Я же из казачьего рода, да и военную службу в двадцать третьей кавалерийской дивизии начинал, от Кавказа до Донбасса немцев гнал, пока самого снарядом не приголубило, да в госпиталь не загремел, после которого пришлось переквалифицироваться в сапёры. А куда деваться? Родина приказала выучиться на офицера — выучился, и вплоть до хрущёвского разгона армейских кадров погоны со звёздочками носил. — Вот только коня у меня нету…
Монарх вновь усмехнулся:
— Это не беда. Коней у меня много, царь я или не царь? Мне полагается. Так что послужишь пока что при них.
— Вот что, — снова обратился он к Сухову. — Сейчас в приёмной горнице скажешь, чтоб его, Степана Пушкарёва, в списки служащих в Кремле записали, да выдали бирку, как у тебя, чтобы мог с поручениями в город выходить и беспрепятственно возвращаться. И ещё передай, чтобы и тебя, и его внесли в другой список, по которому за казённый счёт грамоте и разным иным наукам вас позже обучать станут. Такова моя воля, Руси толковые да учёные люди во как нужны! Сейчас не только саблей — головой служить надобно! А затем сведёшь парня на Конюшенный двор, пусть там его к делу пристроят, да приглядятся, толков ли, прилежен ли в работе. А со временем, глядишь, и поднимется.
Поняли ли меня?
— Поняли, Великий Государь! — ответили мы одновременно.
— Ну, так ступайте!
И мы, кланяясь, сперва попятились, а потом, развернувшись, выскользнули за дверь царской рабочей горницы…

…Да, к наследственной монархии я, как и многие мои современники, отношусь негативно — и именно из-а того, что она наследственная. И не столько потому, что близкородственные браки отвратительно влияют на физическое и психическое здоровье царских и королевских отпрысков — достаточно вспомнить безвинно страдавшего всю недолгую жизнь цесаревича Алексея Николаевича, — сколько потому, что с раннего детства монаршьи наследники воспринимают себя непогрешимыми и неподсудными законам божьим и человеческим. Это вообще свойственно всяческим «мажорам», но наследник престола, его братья и сёстры в этом смысле вообще вне конкуренции за крайне редкими исключениями. Да и правящие монархи порой бывают крайне неадекватными: помнится, когда-то мне попалась историческая повесть, где действие происходило в средневековом Константинополе — и я был шокирован описанием поведения тогдашнего императора Михаила, бродившего с пьяной компанией своих прихлебателей по столице, избивая, грабя, а порой и убивая мирных подданных. Позже я узнал, что подобным занимались и другие — даже наш Пётр Первый в своё время публично куролесил так, что возникли слухи, что он вовсе не сын государя Алексея Тишайшего, а, как минимум, одержим нечистой силой…
Тем не менее для меня, замещающего русского царя в его собственном теле, удобно и полезно в монархии то, что конечное решение всех значимых вопросов внутренней политики страны остаётся за государем. Потому, распрощавшись с Романовым и Лыковым-Оболенским, я уже знал, что в конечном итоге боярский Правительствующий Сенат «приговорит» и будет по-моему. крепости на местах, где в моё время стояли Кронштадт и Ростов-на-Дону всё-таки будут возведены. Столицу же на приневских болотах строить совершенно ни к чему. Когда понадобится торговый порт для морских кораблей — его можно будет устроить в городе напротив крепости Орешек, прокопав судоходный канал, чтобы обойти невские пороги: обойдётся заметно дешевле петровского «парадиза» и по деньгам и в человеческих жизнях.
Людей нужно беречь — в какой-то телепередаче, помню, услышал, что при том же Петре Алексеевиче в результате его постоянных войн и переделки Руси на западный манер, страна потеряла порядка двадцати процентов мужского населения. То есть не стало каждого пятого взрослого мужчины, ну а баб и мальцов тогда вообще никто не учитывал… Пётр, конечно, Великий, но…
Так сложилось исторически, что русский народ — самый малочисленный в Евразии относительно занимаемой страной территории. И дело тут не только в отражении постоянной агрессии соседских государств, не только в почти ежегодных набегах людоловов, уничтожающих хозяйство наиболее хлебородных территорий Московской Руси и угоняющих в рабство десятки тысяч русских людей — не раз случалось, что они добирались до самой столицы и даже сжигали её дотла. Дело ещё и в том, что, в отличие от тёплой Европы, омываемой горячим течением Гольфстрима и стран Востока, где ткни в землю палку и вскоре иди собирать плоды с выросшего дерева — центральнорусский климат, не говоря уже о более северных землях, малопригоден для земледелия. Да и существующие сейчас, в самом начале семнадцатого века, методы ведения сельского хозяйства позволяет получать в хорошие годы урожаи лишь слегка перекрывающие собственные нужды земледельцев, которым нужно не только кормить светских и церковных феодалов, но и кормиться самим вместе с семействами.
А ведь менять устоявшуюся сельхозсистему крестьяне по своей воле ни за что не станут. И не из-за «деревенской тупости», как в двадцать первом веке любили выражаться некоторые представители так называемой «творческой интеллигенции», порой заменяя термин «деревенская» словами «колхозная» и «совковая». Нет, дело в мужицкой практичности и осторожности. Мужик уверен, что работать на земле нужно так, как работали деды-прадеды, поскольку её, этой самой земли, у него на всяческие агрономические эксперименты просто нет — а ведь нововведение может обернуться пшиком, будет зря потрачен труд, но ничего толком не вырастет. В каком-то из журналов — то ли в «Науке и жизни», то ли в «Вокруг света» ещё до разрушения Союза читал про то, что даже в девятнадцатом веке крестьяне противились, когда власти пытались заставить мужиков начать выращивать картошку. До бунтов доходило, на подавление которых приходилось посылать регулярные войска. Те бунты так и прозвали «картофельными». А вот в СССР картофель по праву занял место одной из основных сельхозкультур…
Мужики могут принять лишь такие изменения, в практичности и безопасности которых смогут убедиться заранее. Потому нельзя «экспериментировать» в масштабах страны, как Хрущёв с кукурузой. Новые методики хозяйствования придётся «обкатывать». Колхозы при феодализме создать не получится, совхозы — то бишь советские хозяйства — тоже. Так что остаётся только волюнтаристски учредить хозяйство государево, то есть госхоз. Есть сейчас на Руси такая категория подданных — дворцовые крестьяне. Живут и трудятся они в личных вотчинах русских государей, то есть в конечном итоге должны подчиняться лично царю, то есть мне. Ну что же, вот завтра поприсутствую на заседании Сената, а послезавтра поеду по сёлам. Заодно и местечко присмотрю для создания первого в мире военного городка…
Именно так: необходимо создавать регулярную армию, которая постепенно сменит быстро устаревающее поместно-стрелецкое войско. И для начала нужен профессиональный полк смешанного типа, объединяющий пехоту, конницу и полевую артиллерию вместе с военными инженерами или, как их здесь называют, розмыслами. На этом полку буду учить будущих победителей — и сам при этом учиться применять свои старшинские познания к условиям семнадцатого столетия. Потому что вскоре придётся драться — и не только обороняя нынешние рубежи, но и отвоёвывая давно утраченное наследие Древней Руси. Поскольку получить нормальные урожаи сейчас можно только на целинных южных чернозёмах, а они нынче — в Диком поле и кочевые орды творят на тех землях всё, что заблагорассудится. Двести лет пришлось в моей истории воевать с татарами и турками, вплоть до эпохи Румянцева, Потёмкина и Ушакова. И если удастся сократить этот срок хоть на полстолетия — это сколько же жизней удастся спасти! А такое — зачтётся если не на Земле, так — Там…

ГЛАВА 3

Дмитрий

Ну вот, дожил, называется… Вчера произошёл первый мой семейный скандал. То есть не то, что совсем-совсем первый: моя Мелита Филипповна, как и большинство гречанок — пусть и происходила из семьи, прожившей в России несколько столетий, — характер имела… сложный. То солнышком ясным светит и согревает, а то словно из грозовой тучи громы-молнии летят. Тем не менее грех жаловаться: женой мне и матерью детям была она прекрасной, земля пухом!
Но то было, вернее, ещё не было, в будущие времена, которые, возможно, теперь уже и не наступят, поскольку после перемещения моего сознания в мозг двадцатипятилетнего царя Димитрия и нашего с ним спасения от гибели при госперевороте, история уже понемножку стала изменяться и это «немножко» через десяток-полтора годков может вырасти настолько, что будущий двадцатый век станет совершенно не похожим на пережитый мной, бывшим старшиной и инженером-локомотивщиком Дмитрием Ивановичем Умновым. А лучше или хуже — пусть оценивают потомки. Для сравнения же я планирую, как только появится свободное время, написать для них памятные записки о прожитой в будущие времена жизни.
А нынче приходится жить в условиях феодализма и самодержавия — и это сильно повезло, что мне достался молодой и здоровый организм и наработанные за двадцать пять лет навыки именно самодержца, а не какого-нибудь подневольного мужика с боярской вотчины или, что ещё хуже, отловленной крымскими татарами пленницы-ясырки (ведь если сознание переносится из эпохи в эпоху — то кто поручится, что оно не может оказаться в мозгу особы противоположного пола?). Сознание прежнего владельца моего тела, просуществовав в нём параллельно со мной несколько часов, при этом периодически «перехватывая управление», куда-то пропало: то ли унеслось в Ирий, то ли попросту впало в спячку, свернувшись клубочком внутри черепа где-то между мозжечком и обоими полушариями… А в наследство оставило должность пожизненного главы государства, имеющиеся навыки, вроде владения несколькими языками, включая старо-русский в устной и письменной форме и опознавание лично знакомых Димитрию людей… И жену!
Вот с моей нынешней женой всё оказалось не очень просто. Мария Юрьевна, в девичестве Марина Ежевна, сиречь Георгиевна, Мнишкова, нынешняя русская царица — это юная особа семнадцати лет отроду с довольно приятным лицом (особенно если смыть с кожи модные нынче белила и прочую женскую «штукатурку») и приятным на глаз и на ощупь телом, лишённым признаков как анорексии, так и обжорства. Она по-своему неглупа и разбирается не только в ведении домашнего хозяйства — этому обучают практически всех польских и литовских шляхтянок. Машу интересуют и новости европейской политики и географии — что и понятно, на дворе начало семнадцатого столетия, эпоха географических открытий и колонизации пока далека от завершения, — литература, музыка и даже лекарское дело. Речь, конечно, не о свирепой нынешней хирургии с прижиганием ампутированных конечностей кипящим маслом и раскалённым железом, а более щадящая. Скажем так, фармакология. Не уверен, что в родительском доме её научили — по широко известной традиции европейской аристократии — составлять яды, но вот отвары, снижающие мне давление после сумасшедшего рабочего дня, она делает прекрасно.
Неопытная в делах супружеских, кои вершатся за затворёнными дверями опочивальни, юная царица возмещает это бурным темпераментом. Ну что сказать? Польская кровь есть польская кровь… Как говорят сами шляхтичи, «наследие сарматов и амазонок». Испуг, испытанный ею в день мятежа, к счастью, прошёл, хотя я спервоначалу опасался, что он сильно повредит нашей семейной жизни. Но, возможно, потому, что молодую царицу мятежники пальцем не тронули, оставив при ней караул, возможно из-за крепких нервов — неприятных последствий у нас с Машей не случилось. А вот более сотни изнасилованных в тот день молодых шляхтянок из царицыной свиты просты дворцовых челядинок пришлось срочно «пристраивать»: не хватает только серии самоубийств в столице! Нынче девушки к такому относятся куда как серьёзно! Большинство, то есть крещёных в православии, включая литвинок, пришлось приказным порядком, не взирая на социальное происхождение, отправить в качестве трудниц и послушниц в Алексеевский и в привилегированный Новодевичий Богородице-Смоленский монастыри. Тут деваться некуда: обратно в семьи «опозоренных» не примут, да и выйти замуж таким практически невозможно. Вот с упорно отказывающимися перейти из католицизма в православие полячками оказалось сложнее. Отсылать их домой по только что указанной причине бессмысленно, более того: вредно! Одно дело, если в Польше станет известно о неудавшейся попытке переворота — а известно станет обязательно, и это само по себе плохо! И совсем другое — если в шляхетские семьи будут «вышвырнуты аки псицы» эти жертвы «московитского варварства». Большего оскорбления для польского гонора и представить сложно, а ввязываться в войну на западном направлении крайне нежелательно. Победить наши «двоюродные братья-ляхи», может быть, и не победят, но славянской крови с обеих сторон прольются реки, да и границы вполне могут быть перекроены не в нашу пользу. Именно поэтому два дня кряду мне пришлось решать с патриархом Игнатием  этот вопрос. Строить в Москве или окрестностях даже небольшую католическую часовенку, не говоря уж о монастыре в нынешней политической ситуации — дело совершенно невозможное. Полыхнёт так, что миновавший бунт покажется забавами детишек в песочнице. Да и священников римского обряда на Руси нет и приглашать таких никто не станет. Относительную веротерпимость сейчас, как ни странно, православные проявляют только к мусульманам — по крайней мере, в присоединённых при Иване Грозном татарских землях имеются и мечети, и муллы с улемами в немалых количествах. А вот на католических священников наши отечественные батюшки смотрят, как большевики на власовцев: их бы воля — и в плен таких не брали бы, давя как слымаков.
В конечном итоге приняли решение: католичек вывезти в Тверь и там компактно поселить за городом в одной из великокняжеских усадеб. Тем временем провести переговоры с королями Франции и Испании на предмет отправки к ним, за соответствующее вознаграждение, этого дворянского «цветника». Там-то точно найдутся женские обители соответствующего профиля. Если же кто из паненок до отправки через Архангельск вокруг половины Европы вдруг сподобится-таки принять православие, а ещё лучше сумеет найти спутника жизни — мы будем только рады. Как говорится, «пани с возу — и повозка лучше едет»…
Тем не менее душу тяготит осознание частичной вины перед этими девицами. Вины не столько своей, сколько «предыдущего» Димитрия Иоанновича. Он, конечно, в чём-то прогрессивный царь-реформатор, на век раньше Петра Великого пытавшийся перенимать всякие европейские полезности… Но вот в смысле радения о внутренней государственной безопасности — прямо-таки кот Леопольд из советских мультфильмов. Как там ему доктор-Пёс говорил? «Вы слишком добрый. Вам надо рассердится». Ведь раскрывали уже боярский заговор и даже Василия Шуйского с присными под арест брали — но царь с какого-то перепугу проникся всепрощенческими настроениями и карать их не стал. Отделавшиеся лёгким испугом заговорщики резонно рассудили: раз нам ничего не было, то нужно повторить попытку. И повторили. Пролилась кровь. А в моей истории крови стало гораздо больше, поскольку прекратившаяся с воцарением Димитрия Смута полыхнула с многократно большей мощью … А не прояви царь мягкотелости, то были бы наказаны — и то, не казнями, а опалой и ссылкой — лишь несколько бояр и максимум с полсотни их приближённых и слуг . Зато не пострадало бы множество непричастных, в том числе и эти несчастные изнасилованные девицы.
Впрочем, теперь Мария Юрьевна, похоже, оклемалась от шока и вчерашним вечером учинила первый семейный скандал. Ей, видите ли, не хватало общения с супругом. Молодая женщина терпела и пока я разгребал наиболее срочные проблемы после подавления мятежа, и пока объезжал столицу и прилегающие к ней покрытые нежданным в мае месяце снегом поля. Однако узнав, что богоданный муженёк вознамерился укатить в город Елец (который, как известно, «всем ворам — то есть сторонникам царя Дмитрия — отец») для ознакомления с собираемым там войском, магнатская дочка не сумела с этим смириться.
Говорят, что истинная паненка всегда сохраняет гордое достоинство? Не верьте! Степенность и скромность нрава слетели с юной царицы, как пожелтевшие листья с берёзки под порывами осеннего ветра. Также полетели — и хорошо, что в стены и на пол горницы, а не в мужа — чеканный корец, серебряные бокалы и пара кувшинов: с квасом для меня и импортным, а потому весьма недешёвым рейнвейном из Нирштайна для самой Маши. Также посыпались упрёки: дескать, её никто не лю-ю-юбит — особенно я, — все бросают одну в страшной Москве, и вообще она тысячу раз пожалела, что согласилась выйти замуж за такого коварного меня. Ну да, понимаю: быть польской шляхтянкой, тем более не совсем из загоновых, которых полно «пятачок за пучок», а воеводской дочерью, конечно, куда лучше, чем царицей немаленького государства. Разно-всяческих балов в Кремле в ближайшие лет… много не предвидится: народ не поймёт. А муж, понимаешь, вместо того, чтобы супругой восхищаться, как повелось до мятежа и всячески развлекать, так и норовит уйти с головой в свою работу!
А работа у монарха скучная и неблагодарная. Управление государством называется. И если самодержец уделяет больше внимания жене — даже любимой, — а не государственным заботам, то как правило это заканчивается плохо. Судьба Николая Второго тому пример.
Приблизительно в таком духе, конечно, без упоминания последнего российского «ампиратора», я и высказался. Не осознала, сбежала на женскую половину дворца… Тем не менее, наутро всё-таки вышла провожать, причём, что удивительно, не в европейском, а в традиционно русском наряде, вот только вместо повойника водрузила поверх платка обшитую по околу горностаевым мехом шапочку. Ну, хоть не простоволосая на люди показалась, и за то спасибо!
Из Первопрестольной выехал в составе царского поезда: не того, который локомотив тащит по железнодорожным рельсам, а того, который средневековый и состоит из энного количества колымаг (сиречь недоношенных карет), повозок с имуществом и запасами продовольствия и множества всадников, охраняющих самодержца или прислуживающих оному. Кроме того, распорядился взять упряжных и верховых лошадей для перемены запряжек. Конь — это не электровоз, способный при наличии бесперебойного питания электротоком и нормального состояния путей переть в случае необходимости без остановок сотни километров. Коню отдых нужен и забота. Помню, когда я служил в кавалерии, молодые красноармейцы изучали тогдашние уставы. Так вот: максимальный дневной переход кавполка РККА, согласно уставным требованиям, составлял пятьдесят два километра. Одиночный всадник с парой заводных лошадей, конечно, способен проскакать с вестью и больше, но подразделение всегда медленнее одиночки. Царский же поезд движется, судя по отложившимся в голове воспоминаниям моего предшественника, вёрст по двадцать. За счёт захваченных с собой сменных лошадей переходы можно увеличить в полтора раза. Всё-таки ритм жизни в семнадцатом столетии крайне тягуч и это невыразимо раздражает. Иногда так и хочется, по примеру Петра Первого, схватить дубинку и начать ею подгонять «копуш». Но нельзя…
Чем хороша личная царская колымага, изукрашенная снаружи узорами: Тем, что позволяет прямо во время движения писать при помощи «карандаша» из свинцовой палочки, на бумажном листе, размещённом на лежащей на коленях дощечке. Строчки получаются криво-косо, но в целом, всё-таки, понять можно, по крайней мере самому. Местные грамотеи так не умеют, поскольку реформу грамматики с введением гражданского шрифта, параллельно «церковной» кириллице я пока что не проводил, хотя вопрос обсуждался, начиная с моего «помощника на все руки» Отрепьева и заканчивая самим патриархом. Вот интересно: а как царь Пётр решил проблему уламывания своих церковников? Или им тоже ума вгонял дубинкой по головам? Этот мог…
А ещё в колымаге можно спать. Большие кожаные подушки, обшитые дорогущей парчой, плотно набиты конским волосом и позволяют при желании примоститься полулёжа, а уж колдобины российских направлений, по недоразумению именуемых дорогами, способны укачать не хуже морских волн. Хотя, говорят, есть такая штука: «морская болезнь» и многие от неё страдают, но это не мой случай. Что в той жизни на вестибулярный аппарат не жаловался, что нынешнее моё тело такому не подвержено.
Впрочем, в первый день путешествия в Елец уехали мы от Москвы не слишком далеко. А всё потому, что тот самый Григорий Нелидов-Опрепьев уговорил двинуться через подмосковное Красное село. Дело в том, что я как-то поделился с ним задумкой о создании солдатского полка «нового строя», причём жить его бойцы и командиры должны компактно, в своеобразном военном городке. Поскольку ситуация, когда стрельцы живут каждый по отдельности на своих дворах, воинское обучение проходят хорошо, если раз в неделю, а чаще — раз в два-три месяца за минусом осени и зимы (поскольку от дождя и снега у их пищалей запальные фитили гаснут и порох подмокает), меня категорически не устраивает. А вдруг война и срочная тревога? Помещичья же конница и вовсе добирается от своих сёл к месту сбора неделями. Приходи, кто хочет, завоёвывай что захочет.
Безобразие, одним словом.
Село Красное мне понравилось: по большому счёту это уже не совсем село, а, скорее, слобода. Видно, что народ живёт здесь не бедный: полуземлянок, каких полным-полно в московских посадах, не увидел, в окнах некоторых придорожных изб вставлены рамы с вделанными в них кусочками слюды, на крышах не солома или тростник, а добротно уложенный тёс. Народ вполне лоялен к нынешнему самодержцу: несмотря на рабочее время, люди повысыпали на улицу, многие с икогами, местный священник покинул церковь и возносил молитвы, размахивая кадилом пока последняя телега царского поезда не проехала мимо.
В версте за селом Григорий показал присмотренное для будущего военного городка место на вытянутом вдоль взгорбке. Понравилось. Больше часа ходил по холму, указывая, как ставить глухим прямоугольником один к другому бревенчатые срубы, к которым снаружи нужно будет насыпать земляной вал из грунта, взятого из вырытого тут же рва, где ставить гарнизонную часовню, а где копать бункеры для лёдника, складов продовольствия, оружейки, малого порохового хранилища, колодец. В четверти версты от будущего рва распорядился устроить уже большой пороховой склад, к которому проложить тайную подземную галерею, а чуть дальше обнести валом-пулеуловителем участок для будущего стрельбища. Да, порох и свинец для пуль нынче на Руси весьма недёшевы, но лучше уж потратить лишние деньги на обучение стрельбе, чем лишние жизни русских солдат, которые погибнут в будущих войнах, не умея стрелять и издали уничтожать врагов. Не помню, кто это сказал, но в своей будущей жизни не раз слышал фразу о том, что «нужно не умирать за Родину, а нужно выживать и заставлять врагов умереть за свою Родину». По-моему, очень актуально и в семнадцатом столетии…
Поездка из Москвы в Елец заняла почти две недели — и это, по нынешним понятиям, довольно быстро. Нет, конечно, гонцы, меняющие на ямских станциях верховых лошадей, притом скачущие одвуконь или троеконно, способны покрыть это расстояние и быстрее, но царский поезд по сути — гужевой обоз, причём проходимость повозок начала семнадцатого века да по российским «якобы дорогам» оставляет желать лучшего.
К слову, гонцы от поезда отсылались почти ежедневно: вспоминая в относительном спокойствии пути, что в государстве можно исправить или улучшить, я прямо в колымаге, по примеру ещё не родившегося — и, вероятно, уже не появящегося на свет или, по крайней мере, стать «царём-Антихристом» Петра Первого, — писал указы, ежеутренне отправляя их в Первопрестольную. Необходимо будет брать Азов и решать проблему с Крымским ханством и оккупированным сейчас Оттоманской Портой кубанским побережьем Азовского моря с дальнейшим выходом в Чёрное — и в Воронеж к воеводе Михайле Самсоновичу Дмитриеву шло распоряжение: до осени в уезде выстроить близ рек несколько сушильных сараев для брёвен, зимой же, как только ударят морозы— организовать порубку дубов и заготовку этих самых брёвен. Чтобы они успели хоть немного дойти до нужной кондиции года за два-три до момента, когда их можно будет пускать на строительство шпангоутов и бортов будущих кораблей. Флотилия же эта потребуется для противостояния с турками на море. К слову, уже отправив этот указ, я узнал, что на Руси и ручная-то пила — редкость редкостная, а про пилорамы для роспуска стволов на доски и вовсе никто слыхом не слыхивал. Пришлось изыскивать немалые — более трёхсот рублей — финансы и прямо после очередной ночёвки отправлять троих жильцов Государева полка с послужильцами, подьячим и умеющим более-менее внятно шпрехать драгоманом в земли Священной Римской империи германской нации с задачей отыскать там хоть одного мастера-дощечника, умеющего не только делать доски, но и строить собственно лесопилки — и любым способом доставить того пред мои царские очи. Триста рублей по нынешним временам — богатство! Должно хватить. Тем более, что пока что на территории Литвы и Польши посланцам не должно грозить что-то — по крайней мере официально. У нас с королём Сигизмундом ещё длится мир. Хотя риск лесных разбоев и беспредела отмороженных на всю голову отдельных шляхтичей со счетов сбрасывать тоже не стоит — но в нынешние времена вероятность напороться примерно такая же, как в двухтысячные годы угодить под автомобиль на сельской дороге…
В Москву же, к нынешнему придворному гравёру мэтру Жану Буонасье, увезены были эскизы будущих русских монет — «мягкую» денежную реформу с постепенным изъятием из обращения имеющейся наличности и вливанием новых, полновесных монет, но и с возвратом медного пуло как минимального номинала — я всё-таки планировал начать со следующего года, который по византийской традиции на Руси начинается с первого верасня. Также ему предстоит изготовить пробные экземпляры будущих русских орденов и медалей, в рисунках которых я попытался соединить «советскую» и «дореволюционную» традиции. Три степени ордена Славы — в виде пятиконечных серебряных звёзд со вписанным белым крестиком, в центральном медальоне которого всадник поражал Змия. Степени легко должны определяться по цвету эмали внутри медальона: алая, синяя или зелёная. Получившие при совершении подвига ранение должны будут носить «Славу» на розетке из алой шёлковой ленты — авось, казна не обеднеет. Зато каждому будет видно: вот идёт герой, проливший кровь за Отечество. «Командирско-воеводский» орден Защиты и Вызволения — в дизайне «сталинского» «Александра Невского», но голова древнерусского богатыря повёрнута не в профиль, а анфас, а вместо серпа и молота под медальоном — православный восьмиконечный белый крест на верхнем луче звезды. «Дипломатический» орден Орла трёх степеней: серебряный — для награждения русских дипломатов и присланных к нам иностранных посланников, золотой — для иноземных принцев крови и Большой, из золота с серебром с использованием жемчуга, — для иноземных монархов. Жалко, конечно, на иноземцев драгметаллы переводить, но куда деваться? Дипломатия — дело тонкое… Не забыты и «невоенные отличия»: за них будем награждать «Знаком почёта». Серебряный овал, обрамлённый пальмовой и лавровой ветвями. «скреплёнными» внизу скрещенными серпом, молотом и пером, а в овале в две строчки: «Знак почёта». Сверху же приклёпан покрытый эмалью мталлический стяг. На символическом изображении червлёного стяга с тремя «косицами» — лик Спаса в центре креста и цитата под ним: «Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы». И «Слава». И «Знак почёта» задуманы всесословными, то бишь предназначенными для награждения как «благородных», так и особо отличившихся «простолюдинов». Но если кавалер «Славы» при награждении должен на ступеньку приподниматься по сословной лестнице — условно говоря, из крестьян в дети боярские, из боярских детей — в дворяне и так далее, то «Знак почёта» такого права не даёт, однако отличившиеся простолюдины освобождаются от всех сборов и пошлин пожизненно, а «белая кость» к награде будут получать небольшие вотчинки на окраинах государства — в сторону ли Урала с Сибирью или в сторону Дикого Поля, либо же разовую, но приличную денежную выплату. Ни о каких наградах имени не родившегося тут Ленина и не свершившейся Октябрьской Революции и речи быть не может, как бы лично я, как большевик военного призыва к ним не относился. Да и христианских святых, в честь которых учреждали ордена в романовской Империи, поминать всуе не стоит. Награждать, скажем, отличившегося касимовского татарина, или язычников-вогулов или черемисов — а таковые вполне способны послужить Руси, что не раз доказывали в «моей» истории, — допустим, орденом святого Владимира, а тем более — Святой Анны… Как-то это неправильно и попахивает чем-то вроде святотатства, на мой неискушённый взгляд. А отмечать разными наградами по религиозному признаку, тем более — лишать из-за этого кого-то честно заслуженного знака отличия... Прямой путь к сепаратизму и развалу.
Основных медалей намечено три: «За отвагу», «За отличие» и «выслужная» — «За усердие» двух степеней: бронзовая за пятнадцать лет беспорочной службы и бронзовая с накладным серебряным венком — за сорок. При этом «в зачёт» должна идти трудовая деятельность с семь тысяч сорок первого года «от сотворения мира», когда на русский престол вступил Иоанн Васильевич, «отец» — реальный или всё-таки ложный — предыдущего владельца моего тела. Конечно, с тех пор прошло почти семьдесят три года — но основываясь на личном опыте вполне допускаю, что некоторые старики и в этом столетии способны перешагнуть девяностолетний рубеж. И пусть высшей степени медали «За усердие» удостоят не многих — но в современном обществе семнадцатого столетия люди очень серьёзно относятся к понятию родовой чести и награждение такого вот «патриарха» — серьёзный стимул для всех служилых представителей его семейства. Это ведь не коммунисты в СССР придумали понятие «трудовая династия»: они лишь правильно использовали сложившееся при предшественниках.
Будут выпущены и памятные знаки для отличившихся в особо значимых сражениях, вроде предназначенных для участников подавления московского боярского путча. Но все последующие задуманы в одном дизайне: серебряный каплевидный щит с перекрещенными за ним мечами (в эмали для комсостава и раненых в сражении, или без оной — для остальных участников), название места битвы, условно «Полтава», «Рымник» или — всякое возможно — «Берлин», дата «от сотворения мира» кириллицей и «от рождества Христова» «индийскими» цифрами. А в самом низу, у заострённого основания — короткое, ёмкое слово: «БЫЛ».
До Ельца добрались субботним вечером. Разумеется, государева приезда здесь ожидали, но официальная встреча в сгустившихся сумерках была скомкана. Так: выслушал приветственные славословия — черти бы драли этот средневеково-монархический этикет!, — подошёл под благословение местного протопопа и произнёс краткую похвальную речь в адрес присутствующих вторых воевод всех восьми полков (ибо первые воеводы, съехавшиеся на царскую свадьбу, частично оказались замешанными в мятеже, и лишь несколько прибыли с поездом), града Ельца и духовенства.
Затем, сославшись на позднее время, сотворил лишь краткую молитву в храме и потребовал: «в баню с дороги — и почивать! Утро вечера мудренее!». Возможно, такое поведение монарха и выбивалось из «обычая», но царь, в конце концов, тоже человек и организм имеет не железный.
Не тут-то было… Нет, насладится русской парной — пусть и топящейся «по-чёрному», — мне удалось. А вот дальше с отдыхом возникли некоторые трудности.
Воскресный день прошёл без видимых результатов. Пришлось просыпаться ещё до свету, обряжаться вместо относительно удобного дорожного кафтана в тяжеленные парадные «ризы», расшитые золотом с наплечными бармами. Да ещё и напоминающая головной убор римского папы, виденный как-то по телевизору высокая «Астраханская шапка»  хоть и имеет мягкую подкладку из красного бархата, но тоже сооружена из тонкого листового золота, поэтому сорокасантиметровой высоты металлический колпак давит и на голову, и на шею, и на позвоночник в частности. Ладно — я нынче получил достаточно молодой и крепкий организм. А каково было таскать её на официальных мероприятиях протянувшему более полувека Ивану Грозному?
И во всей этой «сбруе» пришлось отстоять традиционную Полунощницу с чтением канона Пресвятой Троице и Часы, а затем примерно до полудня шла и собственно обедня. Заранее узнав о предстоящем приезде Государя, в храме наскоро соорудили задрапированное дорогими тканями «царское место» с пусть не слишком удобным, но всё-таки седалищем, поэтому периодически удавалось примоститься, давая отдых измученному церемониями организму.
Обычно на время традиционного в этом времени на Руси послеполуденного сна я, закрывшись от всех в опочивальне, пытаюсь продумывать полученную накануне и «отлежавшуюся в голове» информацию и набрасываю тезисы черновиков. Да, такое поведение обществом не приветствуется: в моей прежней жизни доводилось даже читать, что одним из поводов для убийства моего предшественника в этом теле стало то, что царь не спал днём, а следовательно — еретик. Ну, как работает пропагандистский «чёрный пиар», я насмотрелся с горбачёвских времён. Надеюсь, что своей «контр-революцией» и «репрессиями» я местную аристократию качественно припугнул: тут ещё помнят моего «отца», царя Ивана Васильевича, основательно давившего эту сволочь. Увы, «щепки летели» при нём большие, но целостность государства Русского сохранить удалось, да и вернуть кое-что — тоже, не говоря уже об экспансии в Сибирь. И то, что после подавления боярского путча не полетели головы в прямом смысле слова и всё ограничилось ссылкой на очень дальние окраины, которые, по правде говоря, и в состав России пока что не входят и каторжными работами для уголовного элемента — оставшихся аристократов как-то примиряет с «царём Димитрием» в моём лице. При «папаше» так легко бы не отделались. Поэтому пытаться менять «доброго» царя на ещё неизвестно, какого, надеюсь, они пока не станут. Позже, когда придётся, фигурально выражаясь, натянуть поводья — возможно. Сейчас — вряд ли.
Но конкретно сегодня после церковной Литургии я вымотался так, что после полудня проспал беспробудно более трёх часов, и если бы не потребность организма, не вставал бы до вечера. Но валяться в мокрой постели целому Государю Всея Руси и императору (пусть и самопровозглашённому) — несолидно, уважать перестанут. Александр Невский, Симеон Гордый, Дмитрий Донской, Иван Грозный… Звучит! А вот Дмитрий Зассанец… Не очень.
Вторая половина дня была бездарно потрачена на пир, организованный воеводами. Вот откуда идёт традиция проведения банкетов при приезде «московской комиссии», оказывается… Как результат — вновь не выспался: ночью-то «правильный православный» обязан вставать на молитву, а царь, как здесь считается, обязан молиться не только за себя и свой род, но и за всю Землю Русскую. Это часть его, а теперь и моей, царской работы. И если в тереме московского Кремля можно иногда и поволынить, поскольку образами завешан красный угол и в царской опочивальне, куда кроме особо доверенных слуг и супруги никто не заглядывает, то и в походе, и в Ельце скрыться от множества посторонних глаз и любопытных ушей не получится. Крик «А царь-то ненастоящий!» — это только в кинокомедии смешно. Нет уж, мне одного раза хватило с третьего этажа на кушаке спускаться да от убийц шарахаться…
В понедельник снова пришлось выстаивать Ангельскую службу, но на этот раз в изменённом варианте. Около девяти утра за городом в низине у речного берега выстроились для смотра войска. Я приехал к ним во главе свиты, но верхом. Молебен шёл часа два и это время пришлось выстоять на своих ногах, но зато после окончания стало можно вновь сесть в седло. Парадные царские одеяния для этого категорически не приспособлены, поэтому, упирая на то, что предстоит именно воинский смотр, я настоял на «правильном обмундировании». Ну что сказать: царский доспех, хоть и тяжёл, но в носке гораздо удобнее парадного платья. По крайней мере, он позволяет комфортно сидеть в седле, да и вес по телу распределяется лучше. К сожалению, вместо шлема, уместного в боевом походе, снова пришлось напяливать Астраханскую шапку как знак царской власти. Ничего не поделаешь: традиции есть традиции.
Не знаю пока, каковы собравшиеся здесь воины в бою, но армией в правильном понимании их назвать нельзя. Страшная пестрота одежд, доспехов, вооружения. Абсолютное большинство — конники, но лошади у многих такие, что хочется обнять и плакать. По-настоящему породистые кони — у сотни с небольшим командиров и богатеев. Что до прочих, то если бы не высоко подтянутые по-татарски стремена, ноги ездецов касались бы не слишком высокой травы. Основное оружие конников — сабли, луки, маленькие топорики да палицы. Почти у каждого у седла — свёрнутый волосяной аркан, а вот разнообразный пищалей, главным образом восточных образцов, от силы у несколько десятков кавалеристов. Есть и четыре отряда копейщиков, но их число не достигает и трёх сотен. Видно, таранные удары, вроде показанных в «Александре Невском» и «Тихом Доне», в этом столетии применяются редко.
Немного и пеших стрельцов-пищальников, тысячи полторы, может, чуть больше. При подавлении боярского путча в московском гарнизоне удалось собрать больше народа. Привычных по художественным полотнам мужиков-ополченцев с дубьём, вилами да топорами на приречном лугу вовсе нет. Зато есть артиллерия, к которой я неравнодушен ещё со службы в миномётной батарее. Вот только до мощи и единообразия сталинского «бога войны» времён Великой Отечественной здешнему «Большому наряду», к сожалению, ещё очень и очень далеко. Да, орудий много, я насчитал тридцать восемь стволов. Вот только размеры их и калибры «гуляют» с большим размахом. Ствол самой крупной пушки, с искусно отлитой головой не то волка, не то собаки, достигает пяти метров в длину, у самой короткой не превышает полутора: впрочем, такие «коротышки» — скорее, не пушки, а мортиры, «прапрабабушки» советских миномётов. Цветочные и травяные узоры, памятные надписи и наствольные фигуры украшают все орудия, придавая каждому индивидуальность и эстетическую неповторимость. Вот прямо хоть сейчас бери их и открывай музей оружейного искусства. М-да, досталось наследство от предшественников, нечего сказать. Как с этим всем воевать? А воевать придётся.
Царь Дмитрий Иванович, тело которого я как-то занял накануне гибели, умудрился объявить войну крымскому хану Гази Гирею. Не уверен, имя это или прозвище, вроде русских «царь Тишайший», «император Благословенный», но оно мне заранее не нравится. В прежней жизни я не был таким уж полиглотом, зато от «реципиента» мне досталось более-менее сносное владение несколькими языками — от латыни до татарского. Так вот, если имя «Гази» нынешнему хану даль при рождении, так сказать, «на вырост и в качестве приятного пожелания», это одно. А вот если это — прозвище, полученное за реально совершённое, то ситуация выглядит гораздо неприятнее. Поскольку «Гази» на татарском, и, подозреваю, не только татарском, языке означает «победитель». То есть человек, которого так называют, по определению умеет воевать и побеждать. Не скажу, что сам я по полководческим талантам равен фельдмаршалу Румянцеву и Суворову, поскольку хоть и воевал, но службу закончил всего лишь с погонами старшины и Академии имени Фрунзе не оканчивал. Так, нахватался теории и знаний военной истории из разных источников, но прекрасно понимаю, что моих знаний недостаточно. Впрочем, в семнадцатом столетии никто «академиев» не оканчивал, обучаясь тактике и стратегии на практике с подросткового возраста. Однако от этого не легче. Уж слишком довлело надо мной почерпнутое «знание будущего». Крымские походы русских войск раз за разом оканчивались неудачами либо оставлением занятых территорий, как пришлось поступить Миниху. Тот самый Азов, запирающий выход из Дона в Сурожское, как его сейчас именуют, море православные осаждали за сто лет раз пять иди шесть, и лишь дважды его удалось захватить: сперва донским и запорожским казакам, которые пока что не являлись подданными России, а после — со второй попытки — войсками Петра Первого. К слову, боевое крещение русской гвардии, ставших в будущем знаменитыми Семёновского и Преображенского полков, произошло именно под Азовом, а не у Нарвы, как ошибочно считают некоторые граждане. Вот только дважды захваченный город пришлось дважды и сдавать. Сперва казаков предал первый царь из династии Романовых, Михаил, побоявшийся конфликтовать с турецким султаном, а потом наши покинули и Азов, и строившийся изначально в качестве новой столицы Таганрог из-за того, что ещё не получивший прозвища «Великий» царь Пётр бездарно проиграл Прутский поход и заключил с турками похабный мир, по результатам которого Россия отдавала все свои завоевания на Юге, отступая к Воронежу и Курску. Возвращать же отданное пришлось несколько десятилетий, вплоть до Екатерининской эпохи. Как бы ни относиться к занявшей престол немке-мужеубийце, но факт остаётся фактом: именно в её правление Россия вернулась к Русскому и Сурожскому морям и была создана Новороссия, раскинувшаяся от Измаила до Таганрога и от Севастополя до Луганского Завода.
Когда-то по «незалежному» телевидению неоднократно показывали дрянной — и в смысле режиссуры, и актёрской игры, и тем более истории — фильм про Мазепу. Тем не менее, самое его начало запомнилось: в голой степи, среди огня и дыма горящей травы идут и падают, погибая один за другим, люди в кафтанах русских стрельцов. Так показан неудачный Крымский поход под командованием боярина Василия Голицына. И пусть сейчас в рядах стоящего передо мной войска таких вот стрельцов относительно немного, но именно их вид и всколыхнул неприятные воспоминания о будущем. Я знаю из истории, что именно эти вот люди в моей истории стали костяком войска Ивана Болотникова, чуть было не взявшего Москву, а после разгрома активно участвовали в Смуте как на стороне самозванцев, так и наоборот. Эти люди привыкли к войне, сражаясь под знамёнами «чудесно спасшегося царевича Дмитрия» и, к сожалению, отвыкли в большинстве своём от созидательного мирного труда. Нет, их нельзя распустить по домам, поскольку многие собьются в разбойничьи шайки и Русь может стать своеобразной «махновщиной». А такое нам не нужно. Но и посылать войско летом через безводные степи на Крым, во исполнение международных договоров, заключённых моим предшественником с австрийцами и ляхами — значит, заранее обречь этих людей на бесполезную гибель. Конечно, есть вариант начать осаду Азова, вот только не перекрыв донскую дельту от турецкого флота взять крепость почти невозможно.
Хотя… А ведь есть и третий вариант!
Захватить Азов, а уж тем более — Крымский полуостров — без того, чтобы не создать предварительно сильную тыловую базу, получится вряд ли. Ближайшая к предстоящему театру военных действий Засечная линия располагается в полутысяче вёрст, крепость на месте, где в будущем расположен Ростов-на-Дону, Фёдору Шереметеву ещё предстоит выстроить. Дело это, к сожалению, не быстрое. Но вот попортить кровь туркам и крымским татарам способно даже это вот слабо дисциплинированное войско. Любят наши герои военную добычу? Вот и пусть грабят, да и донских казачков в подмогу себе прихватят. Про то, как те к турецким берегам за дуваном ходили, в будущем не только песни разные фольклорные ансамбли петь будут, но и книжки сочинять и кинофильмы снимать. Как верно подметил кто-то неглупый, «если беспорядок невозможно предотвратить, необходимо его возглавить». Вот и возглавим!..

ГЛАВА 4

Дмитрий

После общего смотра войска я распорядился провести на следующий день соревнования по «военно-прикладному спорту». Скачки с лучной стрельбой и рубкой лозы и глиняных «болванов», пехотные перестроения «на чёткость» с выполнением копейных приёмов, пальба в цель из ружей, лёгких и тяжёлых артиллерийских орудий. Было объявлено, что победители получат ценные призы из царских рук, а возможно, что и зачислены в особый государев полк. Всё верно: основной личный состав для будущего сводного «полка нового строя», конечно, будет набираться из простолюдинов, ранее не бравших в руки оружия — но именно для их «дрессировки» и потребуются инструкторы.
Да, в Европе полным-полно наёмников, продающих своё воинское умение любому, кто способен заплатить «цену крови». И в известной мне истории их активно приглашали на Русь и Василий Шуйский, и Алексей «Тишайший», и его младший сынок Пётр Алексеевич… Обычная практика. Вот только наёмники — это: а) дорого; б) долго — замаешься ждать, пока иноземные солдаты своим ходом припрутся из какой-нибудь Швабии или Швеции в Подмосковье, причиняя по пути всяческие неприятности русским людям, от стыренного гуся до перепорченных девок; и в) опасно: нанимаются эти ребята не поодиночке, а в составе слаженных боевых подразделений численностью от одной роты до нескольких полков. Приглашение тех же шведов Василием Шуйским переросло в оккупацию почти всего русского Северо-Запада в скором времени, а век спустя вновь пришлось проливать русскую кровь, отвоёвывая бездарно профуканное в Смуту. Значительная часть из двадцати пяти процентов мужского населения, потерянного Россией при Петре Первом — это как раз жертвы той самой Северной войны со Швецией. А ведь была возможность эту войну предотвратить, попросту не сорвавшись в штопор гражданской войны и не пустив делагардиевских козлов в наш русский огород… Да, сейчас история, кажется, пошла в ином направлении: переворот Шуйских ликвидирован, на престоле законный, по мнению народа, царь, Иван Болотников пока что возвращается из турецкого плена через всю Европу аж из Италии… Толковый, к слову, был мужик, надо распорядиться, чтобы отыскали. России такие народные полководцы всегда нужны. Тем не менее — мало ли что может случиться? Пусть мне досталось достаточно молодое тело, но недавние события показали, что профессия царя — довольно рискованная. Пока я своими действиями глобально не помешал ни боярской аристократии, ни дворянству, ни верхушке чиновничества — приказным дьякам, ни духовенству — всё хорошо. Но когда — не «если», а именно «когда» — начну расшатывать эти «столпы общества»… Тут может произойти всякое. Царским пеплом из пушки, может, и не выстрелят — это уж совсем экстремизм. А вот ткнуть кинжалом по примеру мсье Равальяка, подлить по старой византийской традиции отравы или медленно травить ртутью, сурьмой и свинцовыми солями, как Ян Эйлоф Иоанна Грозного… Почему бы и не да?
Государь, то есть теперь я, помирает бездетным, вдова — бывшая католичка — ни народной любовью, ни поддержкой боярства не пользуется… В результате возвращаемся на прежние позиции: страна вновь рушится в Смуту, помимо своих Рюриковичей (да и Романовых — почему бы и нет), которых хоть ложкой кушай, столько их расплодилось за шесть веков, на престол претендуют наши злейшие союзники как с Запада, так и с Севера, да и турки со степняками постараются поживиться за счёт русских земель…
Нет, товарищи, такой «хоккей» нам не нужен! Смешно: я, убеждённый большевик-коммунист и республиканец, теперь вынужден бороться за укрепление русского самодержавия. И опираться мне приходится только на этих вот слабо дисциплинированных вояк, способных при неудаче, наплевав на всё, вернуться в свои усадьбы, на вздорного грека-патриарха, понимающего, что занимает свой престол только пока на Руси царствует не очень понятный в смысле легитимности «сын Ивана Грозного». Да ещё на народную любовь, которая, как хорошо известно, весьма переменчива…

Во второй половине дня собрал воевод и бояр на «походно-полевой совет». Поскольку формально война туркам и крымчакам мною — вернее, моим предшественником в царском теле, но кто об этом знает? — объявлена, войско, какое-никакое, а собрано, оно, это войско, должно поработать инструментом политики. Иначе сейчас с бандитским государством, в которое превратилось Крымское ханство, нельзя: либо мы будем наносить удары, либо станут бить нас. А поскольку Турция, как принято будет выражаться в двадцать первом веке, покровительствует террористам, то и османам следует дать по рукам.
Я обозначил перед собравшимися круг предстоящих задач. Прежде всего, в течение ближайших семи-десяти дней навязать плотов и закупить плоскодонных насадов, наняв при этом перевозчиков из местных, для чего выделил денег сверх имеющейся войсковой казны, а заодно послать гонцов в Воронеж, чтобы провести эту операцию и в приграничье. Затем войска должны отправиться по реке Сосне до её впадения в Дон: пехота и пушечный наряд — сплавным способом, а большинство конницы — по трактам вдоль берега. Слишком сильно вперёд она не вырвется, поскольку дороги здесь пока что паршивые, да и проложены в основном по лесистой местности. Топтать же крестьянские поля запретил категорически: и без того урожай ржи сам-два у тутошних мужиков за счастье считается, а сам-три — чуть ли не чудом. А ведь этим хлебом приходится кормить и города, и тех же вояк — артиллеристов и набранную пехоту. Кавалеристы-то с пожалованных им поместий кормятся, да и те — не сказать, чтобы впроголодь, но и не сытно.
Далее — дойти до Воронежа, принять дополнительные плавсредства и, переправив часть конницы на противоположный берег в качестве флангового охранения и разведки — как сейчас принято говорить, ертаула, спуститься по течению Дона сперва до казачьего Усть-Медведицкого городка, где постараться закупить как можно больше продовольствия, дополнительно к перевозимому с собой, а также сманить в поход часть тамошних казаков. Всё равно те пока что живут не с плуга — да и нет пока что на Руси плугов как таковых, — а с сабли и от предстоящей военной добычи вряд ли откажутся. Конечно, Дон в семнадцатом веке более опасен для путешествия, особенно учитывая крупные пороги, мели-перекаты, а также немирный характер населения, всегда готового пограбить чужаков. «Москальское — значит, ничьё, а что ничьё, то моё»: эта казацкая пословица дожила до двадцать первого столетия, хотя в будущем уже не столь открыто афишируется. Да к тому же за долгое время пребывания сперва под боком у Русского царства, а потом и в составе Империи Москва и Питер сумели всё-таки ассимилировать этот буйный народ и в плане религиозном, и в нравственном. В будущем мне почти не встречались люди, общающиеся между собой на «гуторке» тюркского происхождения: все пользуются русским языком или суржиком. Да и считают себя, чаще всего, православными христианами. А ведь ещё перед Первой мировой восемь из десяти природных казаков были старообрядцами, а за полвека до того Синод на полном серьёзе выпускал «методички» для священников по борьбе с языческими пережитками…
Ну, до этой ассимиляции я вряд ли доживу, разве что снова сознание в кого-нибудь перекинет. А пока что русское войско от реки Медведицы должно добраться до Черкасского городка, сманив с собой также и сколько получится тамошних казаков. И уже с ними, обойдя крепость Азов по Мёртвому Донцу, добраться до Азовского, на Руси именуемого Сурожским моря. В своей прежней-будущей жизни я не раз бывал в тех местах у родственников жены, проживавших в селе Недвиговка. Село же это построено буквально на руинах древнегреческого города Танаис, а частично — и из добытых там камней. Видел я там и место, где когда-то стояла турецкая крепость Лютик, блокировавшая выход в море для казачьих лодок-«дубов». Сами турки называли её как-то по-своему, но как именно — никогда не интересовался. Так вот помнится мне, что Лютик османы пока что не построили, а ведь место — крайне стратегически удобное. Именно сюда я и распорядился идти большей части войска, выделив часть конницы для того, чтобы обложить Азов с суши, перерезав купцам дороги на Кубань и Кавказ. А если под удар попадут некоторые татарские кочевья — ну что же, война есть война.
На месте не построенного пока что Лютика приказал возвести укрепления: сперва деревянный острог, из разобранных на брёвна плотов, а после — расширенный вариант, со рвом, земляным валом и каменными стенами с редутами. Благо, камень там буквально под рукой, в паре вёрст. Конечно, археологи будущего проклянут меня за нанесения ущерба руинам эллинского города — но тут не до жиру: крепость нужно выстроить хотя бы вчерне до осенних ливней. Пока русское войско станет строить будущую базу на Сурожском море, добровольцы и казаки на своих «дубах» начнут в этом самом море промышлять каперством, портя кровь османам от Азова до Керчи и Темрюка.
Разумеется, турки и татары вряд ли станут терпеть такое к себе отношение и постараются отомстить за обиду. Ну что же, как говорят, флаг в руки а древко — в дупу. При появлении под Азовом действительно крупных отрядов ногайских татар, блокирующая город русская конница должна отступить к строящейся крепости, где соединиться с основным войском. Которое стройку и станет прикрывать. Конечно, русская артиллерия разношёрстна, но при установке на валах и с пехотным прикрытием ногаям Лютик в открытом бою не взять. То же и на море: из-за мелководья по-настоящему крупные корабли на дистанцию прицельного выстрела османы подвести не сумеют, казачьи же плоскодонки при встрече с превосходящими силами врага всегда способны заскочить в устье Мёртвого донца — и достать их сможет только крупный десант. Высадка его ввиду крепости — изощрённый способ отправить янычар, или кто там окажется на свидание к райским гуриям. Конечно, не исключён вариант десантирования в другом месте, с последующим пешим переходом. Но вряд ли враги смогут перевезти по морю много кавалерии, а пехота у них хоть и хороша, но, как уже сказано, против бьющей с валов артиллерии — «не играет».
Так что нашим там придётся только зиму и весну продержаться, а там и войско Фёдора Шереметева должны будут подойти, заложив крепость на месте не построенного пока Ростова-на-Дону. Совместно от крымчаков должны отмахаться, а там, надеюсь, удастся заключить мир со Стамбулом. Ну а не удастся — так Азов в любом случае придётся брать — в отличие от царя Петра — сразу блокируя его с моря и суши. Таким образом Россия и союзнические обязательства перед «западными партнёрами» выполнит, и на Нижнем Дону закрепится, с одной стороны получая выход в Сурожское море — а торговать с Крымом, Кавказом и собственно Турцией рано или поздно всё равно придётся, так как войны имеют свойство заканчиваться, а торговля существует постоянно, — а с другой стороны — усиливая контроль над донскими казаками.
Конечно, хорошо было бы выйти на западном направлении на Миус и Северский, или, как его пока что в России называют, «Северный» Донец, да и Перекопский перешеек «запереть» бы не помешало, но это уже планы не завтрашнего дня: тут бы в устья Дона и Мёртвого Донца зацепиться, чтобы не сковырнули.
Предстоящий поход я повелел считать «без мест», чтобы доблестные военачальники не перегрызлись между собой. Во главе же войска поставил князя Ивана Михайловича Барятинского: мужчину неглупого и исполнительного и, что немаловажно, не замаранного в недавнем заговоре. Во время царской свадьбы он состоял в числе поезжан, следовательно, мой предшественник имел основания доверять ему. Не сказать, что этот выбор пришёлся по душе большинству присутствующих — но для предстоящей операции нужна не столько древность рода, сколько точное исполнение планов.
«Вы думаете, нам, царям, легко? Ничего подобного!». Артист Юрий Яковлев из советской кинокомедии был совершенно прав. «Военный совет в Ельце» утомил меня до крайности, а обязательное присутствие на церковных службах вытянуло последние силы, поэтому в сон без сновидений я провалился, как только оказался на постели, даже не успев укрыться одеялом. И, как показалось, тотчас же проснулся с ощущением чего-то крайне знакомого, и в то же время — необычного. Знакомого мне-прежнему… Но чего именно? Вспомнил, как, казалось бы, совсем недавно — а ведь сколько разного успело с тех пор произойти! — после попадания в мою луганскую квартиру украинского снаряда оказался своим сознанием в организме человека совершенно другой эпохи и первое, что почувствовал — запах горящего дерева. И первая мысль была о пожаре. Впрочем, оказалось, что это горела в специальных подставках-светцах лучина — обычный в семнадцатом веке «осветительный прибор». Сейчас лучина так же издавала свой особенный запах, который смешивался с иным, издаваемым сгораемым в лампаде в красном углу оливковым, или, как здесь и сейчас говорят, «деревянным» маслом. Моё обоняние давно свыклось с такими ароматами, как и зрение, приспособившееся к почти постоянному полумраку внутри помещений. Климат на Руси холодный, здания, как правило, все, от простой избы до царских теремов — бревенчатые, с небольшими, чтобы не мёрзнуть зимою, оконцами. А до электрического освещения — да что там! Даже до керосиновых ламп! — народ пока что не додумался. Так что и для зрения ничего необычного. А вот слух… Ведь что-то прозвучало такое… Нездешнее. Вслушался. Действительно, откуда-то издалека доносятся какие-то ритмичные отголоски. Подошёл к двери, приоткрыл — за ней встрепенулись четверо стрельцов-телохранителей бывшего десятника, за один день ставшего стольником, Евстафия Зернина. Без пищалей — внутри терема с ними не развернутся, потому длинноствольное оружие сдано в караулку, размещающуюся рядом с сенями — зато при саблях, и за кушаками у каждого — по паре кремнёвых пистолей, третий, со взведённым курком, во время дежурства каждый держит в руках. Понятно, парням так непривычно, но такова моя, сиречь, царская, воля: трусом никогда не был, но Устав гарнизонной и караульной службы в своё время затвердить пришлось крепко. Вот и внедряю потихоньку некоторые моменты применительно к историческим условиям. А то ведь события во время мятежа Шуйских показали, что привычные здесь и сейчас царские «телохранители», пусть и пригодны в качестве своеобразной «роты почётного караула» для пускания пыли в глаза народу, но свои обязанности по охране и защите первого лица в государстве исполняют плохо. Впрочем, тогда это были иностранные наёмники — и на черта «предыдущий» царь Дмитрий их набрал, раз от них, как от того Антонеску, «много треску, мало блеску»? — а нынешние парни все коренные русаки, вроде как искренне преданы «истинному сыну государя Ивана Васильевича», а не просто отрабатывают жалование, все поучаствовали в подавлении попытки путча.
— Слышали сейчас что-нибудь?
— Нет, Государь, не слыхали!
— Всё тихо было, разве что служки воеводские ходили с поварни, но тому уж долгонько…
М-да… Слуги с кухни шляются мимо царской спальни… И охрана их игнорирует! В двадцать первом веке в такое не поверит никто. Но здесь и сейчас ничего поделать нельзя: отдельного царского жилого комплекса в Ельце нет, квартирую на воеводском подворье. По здешним понятиям — с максимумом комфорта, а сравнить с моим будущим — в редком колхозе такая убогость встречалась, и то — там, где война туда-сюда прошла, годов до шестидесятых. Ладно, будет вам, ребята, цивилизация, если доживём с вами до исполнения моих задумок. Сейчас пока пробуем с первой нашей бедой сладить, дороги начали строить. С дураками, конечно, придётся сложнее — их не сеют, не жнут, сами родятся…
— Илья, Ждан — за мной! — Возвращаюсь в горницу. Вызванные стрельцы следом.
— Ну-ка, выньте окошко. Да не попортите, его потом обратно ставить.
Рамы на Руси в оконные проёмы вделывают намертво, для проветривания помещений они не пригодны. Да и воевода здешний, хоть и берёт на лапу — без «посулов» никакое дело тут не делается, все мздоимствуют, от писца до царского конюшего, — но Елец город не богатый и на слюду в окнах, а тем более — на дорогое стекло — он пока что нахапать не успел. А может быть, просто жмотничает из-за куркулистости характера. Потому во всех окнах боярского терема вставлены выскобленные бычьи пузыри. Света сквозь такие окошки проникает немного, да и то ближе к середине дня, а увидеть, что происходит снаружи — невозможно по определению.
При помощи засапожных ножей стрельцы устроили проветривание буквально через пять минут. В горницу сразу же проник свет летнего рассвета, спёртый воздух в помещении посвежел — и откуда-то издалека, похоже, из-за стен детинца, еле слышно на два голоса зазвучала песня. Очень знакомая песня…
А ты меня не спрашивай, кого я люблю,
Ты поверь мне на честное слово,
А я тебе скажу, что тебя я люблю
И коня моего боевого.
А ты меня не спрашивай, когда я приду,
Дорогая моя ты отрада,
А я тебе скажу, что я скоро приду,
Но сперва отпишу из Царьгра-ада...
Да, я знал эту мелодию и эти слова. Когда-то, столетия вперёд, их пел с экрана немолодой красноармеец-обозник, догоняющий свою часть по дорогам Болгарии. Я видел это кино несколько раз: в нём не было казённо-замполитского «уря-уря-всехпобедизма», оно не вызывало отторжения, что порой случалось с «киноофициозом». Только пелось там не про Царьград, переименованный турецкими оккупантами в Стамбул, а про Берлин, войти в который во время войны мечтали мы все, от рядового пехотного Вани до маршалов и самого Верховного Главнокомандующего. Дошли не все: кто-то погиб, кто-то, раненый, остался в тылах наступающих войск. А кого-то, как того самого ездового обозника, военные пути занесли на другой участок фронта, слишком далёкий от гитлеровского логова…
Но кто поёт эту песню здесь, да ещё и заменяя никому на Руси неизвестный Берлин далёким Царьградом, из которого сюда было принесено православие? Понятно, что сложить её в этом столетии не могли: не та нынче музыка в России, да и поэзия далека от языка Пушкина, Симонова или Лебедева-Кумача. Выходит, я не одинок и рядом, незамеченный, живёт ещё кто-то, чей разум перенесён сюда из будущих времён?!
Вцепившись обеими руками в бревно оконного проёма, вслушиваясь в доносящиеся снаружи звуки раннего утра: стук топора и хруст нарубаемых дров, плеск воды, переливаемой из деревянных вёдер в колоду-поилку, далёкий бабий гомон, взмыкивание и постукивание деревянных ботал — до металлических колокольцев народ пока что не додумался, да и дорог на Руси любой металл, чтобы навешивать на коровьи шеи — гонимого на пастбище стада… Песня давно смолкла.
— Ждан! — обернулся я к телохранителям. — Ступай и сыщи Евстафия Никитича. Пусть всё бросает и идёт ко мне. Дело есть важное.
— Так Великий Государь! Неможно же ж без разводящего пост покидать! Твоим же ж словом заборонено  накрепко! Батоги же ж…
— С царём спорить будешь? Я запретил — я и разрешаю! Но только здесь и сейчас. Так Зернину и передашь, дескать, я велел. Ступай!
— Слушаю, Государь! — Ждан, отвесив глубокий поклон — никак этот обычай даже среди ближних людей не изведу — вышел из горницы и тут же раздался удаляющийся стук его каблуков по деревянному полу. Молодец, шустро побежал. Так и надо: ещё в Красной Армии мне вдолбили, что команды в мирное время должны исполняться бегом, вот и стрельцов к такому постепенно приучаю.
— А ты, Илья свет Иванович, ступай, да неси службу дальше. Оконце пока не закрывай, желаю вольным духом подышать. Как уйду — пусть воеводские слуги обратно всё поставят.
— Слушаю, Великий Государь! — Стрелец вернулся на пост и я увидел, как, прикрывая за собой дверь, он уже вытаскивал из-за кушака кремнёвый пистолет. Толковый парень, и исполнительный. Побольше бы таких…
Зернин сыскался примерно через четверть часа. В парадном алом кафтане, расшитом на груди плетёными застёжками, в новых сапогах, с аккуратно подстриженными и расчёсанными бородой и усами, смазанными для красоты лампадным маслом, бывший стрелецкий десятник выглядел, как сказочный добрый молодец с картин Билибина. Вот что смена имиджа с человеком делает!
Коротко постучав и получив дозволение войти, стольник склонился в поклоне, коснувшись снятой шапкой выскобленных половиц.
— Звал, Великий Государь Димитрий Иоаннович? Чего повелеть изволишь?
— Звал, Евстафий Никитич, звал. Дело к тебе появилось. Небольшое, но важное, а главное — не надо, чтобы о нём много народу узнало. Потому и позвал, что на тебя надежду имею, и ребята твои не особо болтливы. Или не так, языки удержать не сумеют?
— Так, Великий Государь! Болтать не станут, да и внушение им сделаю, заради пущей молчаливости.
— Ну и славно. Дело же, стольник, вот какое… Недавно — после рассвета — неподалёку отсюда кто-то песню хорошую пел. Про то, как воин к жене в родной дом возвратится, но до того ей из Царьграда письмо напишет, чтоб ждала. Так вот желательно мне, чтоб твои ребятки, особо народ не баламутя, певунов тех сыскали, да ко мне привели. Поговорить с ними хочу… Ну, может, в певчие возьму: больно по душе пришлось. Потому людей этих — не бить, не вязать, а по-доброму доставить, какого бы звания и чина они не оказались, хоть холопы последние, хоть бояре. Понял ли?
— Понял, Великий Государь. Да только чудно — песельников сыскивать…
— Чудно или не чудно — то не твоего ума дело, а моя воля. Тебе же её — исполнять. Вот и ступай, распорядись. И чтобы к вечеру нашли и привели.
— Всё будет исполнено, Государь, не сомневайся.
— Вот и славно. Ступай!

День получился интересным.
В прямом смысле: телевидения, радио и прочей прессы ведь пока что нет. Кстати, а не озаботиться ли хотя бы выпуском газеты? Печатных дворов в Москве аж две штуки, наборщики и прочие специалисты найдутся… Когда-то, не то в романе Алексея Толстого, не то в каком-то журнале, прочитал, что в России первую газету стал издавать Пётр Первый , который даже заметки туда писал. Чем я хуже? Назвать… Ну, не «Правдой», а, скажем, «Известиями…». Ну да, «Известия о делах в России и иных землях». Штук по пятьсот-семьсот ежемесячно. И рассылать по всем крупным городам и монастырям: частью для чтения всякими «шишками» и последующего хранения в библиотеки с архивами, частью — для размещения на специальных щитах на площади: пусть грамотеи-бирючи для народных масс каждый номер с выражением вслух читают. А то ведь с ликбезом пока что дело с мёртвой точки не сдвигается, а земля слухами полнится…
Основное зрелище у меня сейчас — изрядно надоевшие церковные службы. Да, красиво и торжественно — но слишком однообразно! Я бы и рад на них не присутствовать, но велик риск повторить судьбу своего предшественника в теле царя, «рекомого Димитрием», одним из поводов к пропаганде против него было именно игнорирование повседневного посещения храмов. Ведь люди семнадцатого столетия твёрдо уверены, что Государь обязан молиться за Землю Русскую и православный народ, и делать это публично — это одна из его должностных обязанностей.
Но сегодня на лугу неподалёку от елецкого посада происходит своеобразный «военно-спортивный праздник»: стучат конские копыта, со свистом рубят лозу сабли поместной конницы, подготавливаются служащие мишенями для пушкарей и пищальников наполненные землёй корзины. Предваряющий всё это действо молебен занял от силы час, причём служба проходила не в храме, а на свежем воздухе, на виду у войска и нескольких тысяч зевак из числа жителей Ельца и пригородных деревенек.
Душа старого кавалериста радуется, но есть и понимание того, что не все из собравшихся на этом лугу здоровых и сильных людей вернутся из предстоящего похода живыми. Да и среди возвратившихся немало будет раненых и искалеченных: войны без этого не бывает. Если же предстоящая операция завершиться неудачей… не будем о плохом. Лучше помолимся: я-то сам пока что не имею возможности надолго покидать границы государства, пусть и проходят они у Смоленска и по Оке — в будущем всего в паре часов полёта на не самом быстром самолёте от Москвы… Впрочем, полагаю, что в поход на Юг отправятся не все: хочешь-не хочешь, а создавать войска нового образца, пригодные для борьбы не с татарами и турками, а с европейскими контингентами — поскольку велика вероятность того, что ляхи со шведами всё-таки постараются откусить как можно больше русских земель, наплевав на личность нынешнего самодержца. Тем более, что означенный самодержец в моём лице раздаривать эти самые земли кому попало не собирается. К слову, мой предшественник, как будут (или уже не будут? История-то поменялась) говорить в проклятые девяностые годы, оказался тем ещё «кидалой». Наобещав полякам сорок бочек арестантов и Псков со Смоленском вдобавок, он, укрепившись на русском престоле, решил «прокинуть» короля Сигизмунда Вазу, дескать, «мало ли что я на тебе обещал». Казну немного растряс, чтобы подмазать панов-магнатов — к слову, в большинстве оппозиционно настроенных к «понаехавшему» из Швеции монарху, а вот насчёт «Кемской» или любой другой русской волости — извините-подвиньтесь. Самим нужно.
Вот обидится Сигизмунд Юханыч — и начнёт свой «дранг нах остен», тем более, что у него сынок Славик уже большенький подрос, тот самый, которому в известной мне истории присягнуло всё российское боярство, включая и будущего царя Михаила Романова и даже князя Дмитрия Пожарского…
Потому и нужны России войска, созданные на новых принципах. А для этого необходимы люди и деньги. Много-много денег, да и людей немало…
Из конных воинов, показывающих сегодня своё умение в стрельбе из лука и сабельной рубке, не приглянулся никто. Не в том смысле, что собрались плохие бойцы — совсем наоборот. Ребята вполне годятся для лихих стычек с татарами и рейдов по вражеским тылам. Но вот для боя против европейских пехотинцев, вроде показанных в фильме про капитана Алатристе, а тем более тамошней тяжёлой кавалерии русские служивые помещики вряд ли приспособлены.
Вот артиллеристы порадовали. Ядра их примитивных орудий, больше заслуживающих имени «произведения декоративного искусства», нежели «пушки», били по специально насыпанному земляному валу совсем рядом со служащими мишенями корзинами с грунтом, а несколько раз попадали и прямо в цель. Ни о каких прицельных приспособлениях речи не шло, горизонтальная наводка производилась путём доворота неуклюжих тяжёлых лафетов силами пушкарей, а вертикальная — с помощью подбиваемых здоровенными деревянными киянками клиньев — но я своими глазами видел, как разлетались от попаданий эти несчастные корзины!
Два расчёта лёгких орудий, или, как сейчас принято говорить, два пушечных наряда, показавшие лучшие результаты, я распорядился оставить при своём поезде. Вернёмся в столицу — станут тренироваться под Красным селом, а после и учить других. Ибо есть у меня непреодолимое желание завести в России манёвренную конную артиллерию наподобие ермоловской. Понятное дело, что дело это небыстрое. И сами пушки с зарядными ящиками, как в кутузовские времена, я видел только не иллюстрациях в книжке про Бородинскую битву — но ведь видел же и принципы тактики такой артиллерии понимаю — чего не понимает пока что никто в мире. И лошадей, способных упряжкой вылететь на фланг наступающего врага с орудиями, которые «с налёта, с разворота» дадут несколько метких залпов, а потом вновь умчатся к своим позициям, пока что не имеется, и с боеприпасами пока что, мягко говоря, нерадостно… Но всё это, уверен, будет. И эти крепкие парни должны стать первыми русскими конноартиллеристами. Если успеем. Если доживём…
Со стрелками получилось не так гладко. При пальбе стрелецких десятков на пятьдесят шагов хорошо, если одна пуля вообще попадала в наброшенные на заполненные землёй высокие корзины рогожи, а в намалёванные на них углём круги диаметром с человеческую голову угодили всего семь раз. Из полутора тысяч! Так-то палили «куда-то туда», направляя пищали в нужную сторону. Возможно, по большой и плотной толпе попадали бы чаще, да и дистанция около сорока метров для тяжёлых гладкоствольных карамультуков — это серьёзно. Даже в двадцать первом веке не каждый охотник из относительно современной двустволки и с нормальным порохом в патронах, сумеет точно попасть в мишень. Но эти-то — относительно профессиональные вояки, и вдруг так оплошали. Да ещё на царских глазах… Эх!
Чуть улучшили настроение стрелки из служилых дворян. Вызвалось стрелять их около трёх десятков, каждый со своим оружием, и палили в цель они поодиночке. Двадцать один человек угодили в рядно, из них ровно дюжина попала в чёрные круги по разу, а рослый русобородый парень примерно моего возраста — в смысле, возраста царя Дмитрия Рюриковича, а не пенсионера Дмитрия Умнова — из длинноствольного ружбая явно азиатского вида умудрился поразить круг тремя выстрелами подряд. Правда, две пули попали ближе к краю, но третья угодила точно туда, где на лице условного противника должна находится переносица. Вот это я одобряю, такой хокк… биатлон нам нужен! Даже очень нужен!
После окончания всех показательных выступлений воеводы устроили торжественное — в своём понимании прекрасного — прохождение войска и построение оного для подведения итогов. Пришлось, немного покривив душой, объехать строй верхом, надрывая горло в похвалах: нет, надо хотя бы жестяные рупоры вводить, раз уж до мегафонов и аудиоколонок с микрофонами здесь технический прогресс пока не дошёл! Подарил воеводам по сабле — не особо разукрашенные, но зато из собственных царских рук: на Руси в эти времена такое ценят. Не зря поговорка о том, что дорог не подарок — дорого внимание — появилась ещё до Петра Первого. Ещё три сабли — чуть попроще отделкой и три турецких саадака с луками получила полудюжина наиболее себя показавших дворян-кавалеристов. Все пушкари получили по новой шапке с беличьими околами, а пушечные мастера и меткие наводчики — ещё и по отрезу чёрного иноземного сукна для пошива кафтанов. Стрельцам велел выдать по алтыну: мужики всё же старались, а алтын сейчас — неплохая сумма для простолюдина. Метким стрелкам-помещикам также досталось по шапке и по полтине денег каждому — с шести рублей казна не обеднеет, если что — на пирах с боярами немного сэкономлю.
Ну, а лучшего по результатам сегодняшнего «военно-спортивного праздника», того самого «снайпера», исхитрившегося трижды поразить «лицо врага», я, как писали некогда дореволюционные газеты, «высочайше удостоил личной беседы».
— А поведай мне, кто ты таков, добрый молодец? А то лицо твоё вроде бы видел, а как звать — не припоминаю? — Конечно, я-Умнов видеть молодого человека нигде не мог, а вот из остатков памяти меня-Рюриковича смутно знакомый образ всё-таки всплывал.
— Сотник я войска твово, Царь и Великий Государь Димитрий Иоаннович! Филипко Пашков, сын Иванов, из Епифань-крепости. О прошлом годе под твоей, Великий Государь, рукою под Москву хаживал.
— А лет тебе сколько, Филипп Иванович?
— Двадцать третье идёт, Великий Государь, Господним попущением!
— Метко в цель попадаешь. Молодец. Где научился?
— Так батюшка покойный всему обучил. Он-то сызмала в книге Государева разряда вписан, и Великому Государю Иоанну Васильевичу служил, и брату твому старшому Великому Государю Фёдору Иоанновичу. Места наши порубежные, у нас ведь спать ложись, да за саблю держись: того и гляди, бусурманы наскочут. Вот и приходится выучиваться ратному делу. И пищалька турская — батюшкино наследство, она ему после раздуванивания  в восьмисятом годе  досталась.
— Славно батюшка твой тебя обучил. Руси меткие стрелки нужны. Передай ему мою царскую благодарность.
— Так ведь помер он, Великий государь!
— Худо. Прости, Филипп Иванович, не знал я о том. А матушка жива твоя? Жена, дети есть?
— Благодарствую, Великий государь! И матушка, слава Господу, жива, и супругой Всевышний наградил, и детишками. Трое их у меня: Афоня старшенький, да дочек двое. Был ещё меньшой, Иваном окрестили, да Господь прибрал младенчика. — Сотник истово перекрестился, крепко вдавливая двуперстие в лоб, грудь и ключицы.
— Добро, коли так. А пойдёшь ко мне в новый полк служить, Филипп Иванович? Станешь мне стрелков учить, как тебя самого выучили и ещё лучше. Пока с наследственным ружьём, а потом, даст бог, всех перевооружим кой-чем получше. В чинах пока не повышу, но жалование в новых полках будет побольше, и за обучение награды будут. Да ещё и семью под Москву перевезёшь: не дело, когда живут наособицу — ну, если, конечно, муж не в походе. Согласен ли?
Сотник бухнулся на колени:
— Согласен, Великий Государь Димитрий Иоаннович! Всё по воле твоей — исполню!..

…А вот найти человека, принёсшего в начало семнадцатого столетия песню, написанную в двадцатом, в этот раз не удалось.
Стрельцы отыскали тех двоих, чьи голоса, распевавшие «А ты меня не спрашивай…» пробудили меня раним утром. Молодые, лет около двадцати, ездовые из моего же, сиречь, царского поезда, служащие при Конюшенном приказе, только один постоянно живёт в Больших Лужниках, а второй — в Овчинной конной слободе и пересекаются они друг с другом в основном во время таких вот больших поездок. Да, песню эту пели, когда возвращались с лошадьми с ночного на лугу у берега здешней реки Сосны. Потому как согрешили бражкой по малости и душа требовала развернуться, а потом обратно свернуться. Виноваты, царь-батюшка. Песню услыхал тот, который из Лужников. От кого услыхал? Не припоминает, тоже выпимши был. Но не так давно. Да эту песню кто только не поёт из тех, кто при Конюшенном приказе обретается, потому как дюже душевно и для нашего дела по сердцу. Почему про Царьград пели? Да Господь ведает, так песня сложена. Берлин? Не знают никакого Берлина. Царьград — знают, сказки про него оба в детстве слыхали. Как так — турки там? И турок не знают, им все басурмане одинаковые, только одни — латынцы, а другие — мухоедане. Хотя промеж последних и неплохие людишки попадаются, взять хоть Мамеда, купца касимовского… Виноваты, царь-батюшка. Не вели казнить! Слушаемся, царь-батюшка, будем промеж своих расспрашивать, кто да от кого песню услыхал. А зачем она тебе?.. Виноваты, царь-батюшка! Не нашего ума, Великий Государь!
И всё это — при постоянных поклонах, с попытками стучать лбами о половицы… В подобных ситуациях чувствую себя препротивно, а поделать ничего не могу: такие нынче на Святой Руси обычаи. Пётр Первый пытался их переломить, но добился лишь того, что бороды сменились париками, приспособленные к нашему климату кафтаны — европейскими камзолами, а буханье лбом об пол — куртуазными поклонами. Суть же, вколоченная в подкорку со времён владычества Орды, если не раньше, до конца не смогли уничтожить даже большевики: она всплыла грязной пеной уже при Кукурузнике и чем дальше, тем грязи становилось больше, пока она не захлестнуло всё вокруг…