Россия - страна панконфессиональная.
Даже в 1905 году она не была "православной", о чём ясно говорят публикации о борьбе со старообрядцами, молоканами и сектантами, не вспоминая уж о числе "иноверных" (даже государственные награды для них выпускались иного дизайна, чем для христиан).
Так что литературный персонаж может вполне не знать очень многого. Даже крещёные люди в большинстве случаев - не воцерковлены или не знают и не соблюдают ни правил, ни обрядности...

Немного продолжения

Борис

Как говорится в старой комедии, «жить — хорошо, а хорошо жить — ещё лучше». Истина на все времена: зачем вообще жить, если нет никакой нормальной жизни? Умный и оборотистый человек, вроде меня, всегда может хорошо устроиться, в любой стране и в любое время.
Ещё вечером я валялся в холодной луже с обожжёнными пальцами, да ещё и словив бешеный удар током, от которого обычные люди не выживают. А сейчас я жив и практически здоров и чувствую себя вполне комфортно. А что? Ведь всё получается замечательно!
Приличную гостиницу мы со Стасом нашли довольно быстро: Августов — городок небольшой и многокилометровых проспектов, как в Москве, в нём нет. Вся основная инфраструктура расположена здесь достаточно компактно. Исключение, как я понимаю, мясобойня и железная дорога: и то, и другое находится на некотором расстоянии от делового центра этого местечка. Понятно, что респектабельным горожанам вовсе не хочется нюхать смрад от крови и требухи или угольную гарь. Хотя с последней не всё так просто: судя по запаху дыма, тянущегося из труб жилых домов, топят в Августове не только дровами: уголёк тоже заметен.
В гостинице Трошицинский меня здорово обидел и разозлил. Это ж надо: этот лях снял номер на три дня «для себя и двух слуг»! Слуги, если кто не понял, это я с Андреем, и места нам положены здесь в «прихожем нумере» — то есть в комнатке, классом ниже «чистой» половины. «Чистая» и «прихожая» комнатки разделены узеньким коридорчиком, в котором день и ночь горит газовый «рожок» под колпаком, напоминающем стекло керосиновой лампы. Вообще-то номер считается «первоклассным», хотя и не люксом: в том имеется гостиная, ванна и спальня и стоит он аж десять рублей в день, то есть по местным меркам, весьма дорого. Здесь же Стас отдал ту же «десятку» — но за нас троих — и на трое суток. Плюс — рубль «за самовар», с тем, чтобы вышеназванный агрегат со всеми чайными принадлежностями, заваркой, сахаром и булками местный служитель притаскивал «пану» дважды в день — утром и вечером. При отсутствии водопровода в номере — необходимая штука! Краны в номерах, кстати, заменяли установленные на забавных узких полу-тумбочках, полу-подставках с вделанными тазиками эмалированные «дачные» умывальники забытого советского дизайна. Странно, я-то полагал, что до революции Польша даже под царской властью была очень европейской страной.
Станислав настоял на том, что к самовару подавался не один, «господский» чайный прибор, а три, включая подстаканники: ишь, позаботился о товарищах! Сюда-то мы попали «как были», а хлебать чай из ладошки — не самое приятное занятие, как я полагаю, да и ждать, пока один почаёвничает, чтобы налить себе — тоже малоинтересно.
Правда, при заселении гостиничный служитель за стойкой пытался настоять на том, чтобы Трошицинский оплатил номер купюрами меньшего достоинства, но не встретил взаимопонимания и в итоге всё-таки пятисотку принял, тут же послав швейцара с нею в банк:
— Пшепрашам мосцьпана, але я не маю довольно пенёнзов с утра. Пан нынче перший гость. Тераз в банке поменяют. Нех пан располагается у себя, Влодек принесёт их, шибко!
Думаю, у нас обоих мелькнула одинаковая мысль, что швейцар Влодек послан не столько разменять купюру, сколько проверить её подлинность. Этого стоило ожидать. Не знаю, как Стас — у моего напарника выражение лица так и осталось спокойно-вежливым, а я слегка обеспокоился. Нет, ни с бумагой «петруши», ни с рисунком, ни с водяными знаками я проблем не ожидал: деньги были самыми, что ни на есть натуральными. А вот номер и факсимильная подпись вызывали опасения: вдруг они более поздние и в 1905 году такая банкнота никак не могла быть в обращении? Впрочем, я тоже постарался не показать вида, что чем-то взволнован. В конце концов, другого шанса у нас не было.
Освоившись и опустошив почти полностью оба умывальника в попытке хоть как-то отмыться, чтоб хоть люди на улице не оборачивались, мы вновь спустились в гостиничный вестибюль. Служитель у конторки, лакейски кланяясь, отдал нам сдачу с пятисот рублей. Стас барственным жестом — и где только нахватался? — деньги принял и упрятал во внутренний карман пиджака, оставив на конторке жёлтенькую рублёвую бумажку.
— А скажите, пан…
— Витновский, проше пана.
— Скажите, пан Витновский: где здесь недалеко можно побриться? А то, сами понимаете… — Трошицинский досадливо коснулся щетинистого подбородка.
— Совсем близко, мосьцпан: отсюда всего в трёх кварталах прекрасная парикмахерская пана Жана Стебливского. Его услугами пользуются и русские паны чиновники, и пан полицмейстер и даже сам пан пуковник Иванов туда наведывается! Пану вызывать дорожкаржа?
— Нет, благодарю: мы лучше прогуляемся пешком, заодно и посмотрим на ваш прекрасный город.
— Конечно, мосцпан! Място наше небольшое, але ж пекне! Посоветую пану непременно подзивяць на наш велький канал! Нема тего ни в едном другем мясце!
— И канал посмотрим, раз пан советует…
— Пшепращем пана, може, то не моё дело, але ж пану лучше купить капелюх. С голай гловой у нас ходить не принято, так лишь хлопы себе дозволяют, але ж у голодранцев ни гроша нема на то, чтоб глову прикрыть!
— Да-да, разумеется. Шляпу я просто оставил в багаже… — С этими словами Станислав кивнул и, поманив меня за собой, вышел из гостиницы, избавившись, наконец, от излишне разговорчивого гостиничного администратора.
Дальнейшее наше хождение по городу заняло несколько часов: войдя в роль «пана», Трошицинский заставил меня таскать купленный тут же неподалёку фанерный чемодан с плетёной из прутьев ручкой и металлическими — должно быть, жестяными — уголками. И хотя изначально чемоданчик весил чуть больше пёрышка, в процессе перемещений от лавки к лавке он всё больше тяжелел. Сперва в нём оказались свёртки с одеждой, в которой мы здесь оказались — правда, Стас не стал менять свой костюм на новый, ограничившись приличным, но недорогим комплектом для меня: сам же он приобрёл лишь жилетку, тёплые зимние ботинки, галстук-бабочку, светло-серое пальто и шляпу, больше всего напоминающую «котелок» мультяшного мистера Фикса, но того же цвета, что и пальто и снабжённую тёмной шёлковой лентой. Что огорчило — чёрные пальто для меня и Андрея были куплены в лавке у базара и были гораздо дешевле и непрезентабельнее с виду, чем стасово. При этом Троцкий, яростно торгуясь по-польски с лавочником, выцыганил ещё и три комплекта галош в качестве бонуса. Что ж, тут он поступает верно: как я заметил, большинство местных не слишком впадают в восторг, когда к ним обращаются по-русски, а уж скидки от них добиться — точно не получится.

Прода

В гостиницу мы вернулись уже в полной темноте. Затребовав горячий самовар, разделили поровну и доели приготовленный для Воробьёва бигус, — на этот раз я не стал отказываться: голод не тётка — и завалились спать каждый в своей комнате. На завтра порешили добыть мне документы…

Станислав

Второй световой день в реалиях 1905 года начался для меня со сдвоенных ударов колокола. «Бон-бон!.. Бон-Бон!.. Бон-бон!..». Звуки, несомненно, мелодичные, но, холера ясна, как с ними можно выспаться?! Вот же ёжики дикобразные!
Волей-неволей пришлось открывать глаза и пытаться встать с постели. Ну да, как же! Непривычная панцирная сетка железной кровати с украшенной бронзовыми шариками узорчатой спинкой прогнулась под моим весом и не желала просто так выпустить тело постояльца. Может быть, нужно было вечером лечь по соседству с Будкисом? Там топчаны, вроде бы, попроще… Хотя нет, латыш храпит, как трактор, даже через две двери слыхать. Бедное его семейство: каждую ночь такое рычание слушать… Впрочем, а есть ли у него семья? Жена, дети? Не знаю. Когда пили за встречу, он вроде бы обмолвился, что разъехался с родителями, а вот женат ли — я не спрашивал. Если да, то, наверное, сейчас домашние все морги и полицию обзвонили: пропал человек и следов не оставил! Это мне, одинокому, хорошо в этом смысле: никто до времени не хватится, инфарктов меньше будет. Так хоть дети без отца не остались. Хотя тоже — хорошего мало.
За окном — утренний полумрак, но через стёкла двойных рам слышны шумы просыпающейся улицы: разговор идущих куда-то по своим делам людей, перестук копыт запряжённой в извозчичьи санки лошадки, постукивание и побрякивание отпираемых поутру ставен магазинчиков. Ладно, надо вставать! Ну-ка, на счёт — и раз-два!
Традиционно размялся, проведя блок разогревающих упражнений, поотжимался от дощатого пола — хоть бы коврики подстилали, что ли! — поплескался у умывальника. Да, надо было вчера поискать зубные щётки в продаже и пасту — или тут пока только зубной порошок? Не подумал. Ну ничего, это исправимо. Просто прополоскал рот водой из остывшего самовара.
Храп Будкиса не прекращался. Нет, это несправедливо, в конце концов! Я спать не могу, а он дрыхнет, будто коней продал! Как был, босиком, в одних брюках и рубашке зашёл в его комнатку. Ну это ж надо, картина маслом: хитрый латыш сдвинул вместе оба топчана, засунул для мягкости под тюфяки свою кожанку, и раскинувшись пузом кверху, задаёт такого храпака, что все львы в зоопарках на триста вёрст вокруг обзавидуются! Ладно, вспомним пионерлагерь с его забавами.
Резкий шквал брызг от мокрого полотенца подействовал, как и задумывалось. Репортёр подскочил на своём ложе со стремительностью распрямившейся пружины, хотя брюшко больше смахивает на подушку-думку.
— А? Что? Где?
— «Что-где-когда» — это передача такая. Вставайте, граф! Вас ждут великие дела!
— У, мулькис! Ты чего, обалдел?! — Будкис был явно недоволен радикальным пробуждением.
— Вроде нет. Пока. Но, как говорит наш общий друг Андрей, утро начинается по команде «подъём». Считай, что команда была и время пошло.
— Совсем дурак. Рано ещё, и мы не в армии. Я вообще служить не собираюсь.
— Никто и не заставляет. Но если вы, граф, сейчас не сходите вниз и не напряжёте местную обслугу притащить самовар и сменить воду в умывальниках, нам грозит опасность остаться без утреннего чая, а тебе лично — ещё и без умывания. Ты уверен, что можешь себе это позволить?
Будкис глянул на меня с выражением «и за что мне всё это?!», но потом всё же поднялся с постели.
— А сам что, не можешь сходить? — Буркнул он, натягивая свежекупленные брюки поверх своих летних: хотя холодов сильных пока что не ощущается, но зима есть зима, а перенеслись мы сюда из весны и отмораживать себе что-нибудь полезное парень явно не желает. Разумно.
— Могу. Но не стану. Поскольку это пойдёт во вред нашему имиджу и вызовет у аборигенов ненужные вопросы. Например, почему важный пан и целый шляхтич сам ходит за самоваром, а не посылает с поручением слугу. Не забывай, что здесь мы пока что значимся именно под этими ролями. Вот почаёвничаем, сходим в полицию оформить на тебя документы, — тогда станет проще. Ты, кстати, какую фамилию хочешь?

Продочка

Борис, не прекращавший во время разговора процесс придания себе вида культурного человека, отложил ботинок, который старательно запихивал в галошу и задумчиво поскрёб в затылке:
— А ведь ты прав… Сразу видно европейское мышление. Но Будкиным не хочу. С детства надоело, что «Будкой» дразнят. Тем более я журналист, и с такой фамилией как-то неблагозвучно печататься. А печататься я буду, так что фамилия должна быть благозвучной.
— Ну, так давай благозвучную! Да быстрей думай, завтракать давно пора!
— Не гони коней, торопыга. Тебе-то что, а мне с этим жить потом. Ты вот что: я сейчас за самоваром схожу, пока чай будем пить, так и подумаю. — С этими словами Будкис вновь принялся натягивать ботинки, навязывая из шнурков умопомрачительные узлы-«бантики». Покончив с этим важным делом, он порывисто вышел из номера, толком не прихлопнув дверь. Несколько секунд спустя новенькие кожаные подошвы, будто кастаньеты, прощёлкали по ступеням деревянной гостиничной лестницы. Да, чего у нашего Борьки не отнимешь — это шустрости. Этот живчик никогда не был похож на «хрестоматийного» прибалта с их ставшей притчей во языцех заторможенностью.
Когда служитель, притащивший поднос с пышущим паром самоваром, калачом и всем, полагающимся к чаепитию, включая крохотную жестяную сахарницу с мелко наколотым рафинадом, мы совместили процесс разработки «легенды» с лёгким завтраком. Что ни говори а употребление чая из настоящего самовара, протопленного мелкими чурочками запах нагара от которых придаёт необычный, какой-то диковатый оттенок аромату напитка, прихлёбываемого маленькими глоточками из высоких стаканов, туго вставленных в фигурные посеребрённые подстаканники с надписью J.FRAGET на донце — это что-то настолько необычное, что не идёт ни в какое сравнение с торопливо залитым из пластикового электрочайника пакетиком в полихлорвиниловой посудинке!
— Ну что, надумал себе партийный псевдоним? Как тебя кликать будем? Учти, Ленин и Сталин тут уже есть, а Троцких аж двое: я и Бронштейн. Третьим не занимать!
— Всё бы тебе шуточки. Не беспокойся, определился я уже. Имя так и останется — Борис. А фамилия Гележин. Она на русскую похожа, но ни у кого такой быть не должно. А раз в России отчество полагается записывать, то пускай Михайлович будет.
— Погоди, у тебя же отец вроде дядя Иван? Почему «Михайлович» вдруг?
— Не Иван, а Янис. — Борька смотрел на меня таким взглядом, словно не мог догадаться, как я не понимаю простейшие вещи. — Это при Советской власти его официально Иваном называли, а дома — только Янисом! Но Янис — это имя простонародное, в Латвии почти каждого батрака так кличут. А если по-русски переделать, то в России каждый Иван — дурак, можешь в сказках прочитать.
Ничего себе…
— Не, Борька, ты всё-таки сволочь, не зря тебя в школе били. От родного отца отказаться — совсем совести не иметь.
— Сам ты сволочь! — Репортёр вскочил из-за стола так резко, что лёгкий стул с плетёной спинкой со стуком грохнулся на пол. — Я своего отца уважаю! И деда уважаю! И я от них не отказываюсь, я имя другое беру. Потому что нет сейчас ещё ни отца, ни деда, ни другого деда! Они у меня только вот тут! — Звонко хлопнул он себя по лбу. От волнения в его чистой русской речи прорезался лёгкий акцент. — Не родились они ещё! А я человек творческий, в прессе нужна запоминаемость, а «Ивановичей» в России — каждый второй, как запомнить? А ты — ты какое право имеешь так говорить? У тебя прадед живой, ты прямо сейчас можешь к нему в гости ехать! А мне не к кому ехать, я сам по себе здесь, никого не осталось! Все там, в Латвии, в Америке живут! А нет, не живут ещё: будут жить. А я никогда жить не буду, потому что здесь торчу как последний мулькис! У меня там всё осталось, а здесь — никого и ничего! Ни семьи, ни денег ни копейки, даже вот эти вот тряпки — взмахнул он полой пиджака — на твои куплены! Я тут никто, нету меня! А раз нету — то какое право имеешь мне новую жизнь запрещать?
Рванув дверь в «тамбур», он выскочил из комнаты. Через секунду хлопнула вторая дверь, судя по звуку — в «прихожий нумер».
Да… Вот не думал, что Борька так сорвётся. Вон, под конец глаза заблестели и голос прерываться стал… Не надо сейчас к нему. Пусть успокоится. «Мужчины не плачут, мужчины — огорчаются» — очень правильно в том фильме сказали. Раз никто не видел, значит — никто и не плакал…
А мне что — сильно легче здесь? В девятьсот пятом году мы все трое в одинаковой дупе сидим. И удастся ли из нее выбраться — тоже вопрос открытый. Но я постараюсь. Очень постараюсь: как танк пройду, на зубах подтягиваться стану, лишь бы не случилось того, что случилось. Не хочу, чтобы опять Польшу рвали в войнах, чтоб поляки гибли в Сибири, сражаясь за Колчака и Троцкого, на склонах Монте-Кассино и над Ла-Маншем! Не хочу Волынской резни, Майданека, разрушенной в Повстанне Варшавы, многолетнего братоубийства между аковцами и берлинговцами — не же-ла-ю! Чтобы не было всего этого, нужно лишь одно: чтобы в девятьсот пятнадцатом году немцы не опрокинули русскую армию, оккупировав Польшу и навсегда оторвав её от России. Уж слишком кровавыми оказались последствия. Нет уж: лучше полякам мирно получить независимость от русского царя, как и было обещано накануне Первой Мировой… В конце концов, я поляк — но русский поляк И понимаю, что с Империями маленькой стране лучше дружить, чем воевать.
И всё же — тяжко на душе. Вон, Борька ляпнул: «можешь к прадеду поехать». Куда-куда, а в Киев я теперь — ни ногой! Встреча с предками заказана навсегда. Даже если не аннигилируемся при встрече, как это показывают в фантастическом кино, то избежать обвинений в самозванстве мне удастся вряд ли. И кому местные власти больше поверят: мне или прадедушке? Скажут: «Я тебя давно знаю, а этого «кота» первый раз вижу» — и доказывай потом, что не Матроскин…

Откровенно говоря, я не понял, зачем мне нужно знать кулинарные пристрастия «Пал Апполинарича», но всё же кивнул в ответ, проходя внутрь здания.

Андрей

Расставшись с ребятами, я двинулся вдоль пустой улицы, поглядывая по сторонам. Длинные двухэтажные дома, то ли дощатые, то ли скрывающие за длинными досками стены из какого-то более солидного материала, выглядели нежилыми. Вместо нормальных крылечек с дверями в сени на улицу выходили большие ворота, даже без врезанных калиток, окна на первых этажах практически отсутствовали, если не считать небольших окошек по сторонам ворот, ставни которых хоть и были открыты, но увидеть что-то сквозь мутные стёкла, не мытые, судя по всему, с момента постройки зданий, совершенно невозможно. Кроме того, изнутри окошки были плотно завешены какой-то мешковиной. Та же мешковина виднелась и за стёклами второго этажа: лишь изредка я замечал там шторки более привычного «деревенского» вида, с вышитыми цветами и прочими орнаментами. Что самое главное: ни над одним из этих зданий из возвышающихся на крышах печных труб не тянулся дым.
Судя по тому, что сапоги выше, чем по щиколотку, покрылись рыжей грязью, по улице явно часто ездили, да и ноги пешеходов тоже активно поучаствовали в превращении твёрдых состояний снега и глины в жидкое. Но сейчас, отчего-то я не видел вокруг ни души. Сиеста тут у них, что ли?
Хотя какая сиеста зимним утром…
Я дотопал почти до крайних домов, когда позади послышалось приближающееся чавканье копыт и поскрипывание. Отойдя вправо, ближе к стене, чтоб не оказаться забрызганным грязью, Я обернулся посмотреть на местный гужевой транспорт. Взгляду горожанина двадцать первого века автомобили гораздо привычнее повозок и на вышедшую на улицу лошадь люди глядят с тем же интересом, как на зебру в зоопарке или настоящего киноартиста: разве что не пытаются накормить морковкой или выклянчить автограф. Нам, реконструкторам, с этим проще: периодически на мероприятиях появляются на своих конях парни из клубов, воссоздающих кавалерийские подразделения. Изредка даже удаётся увидеть реплику тачанки с установленным «максимкой». А здесь разновсякие повозки — единственная альтернатива поездам, которые, к тому же, намертво привязаны к не такому уж большому количеству желдорпутей. Нет, автомобили, наверное, есть… Где-то в столицах. По крайней мере за всё время пребывания в этом времени я не видел ни одного. Конечно, для экологии это хорошо… А так — не очень.
— Эй, парень! Чего к стене тулишься? Не бойсь, не зацеплю!
Водитель кобылы, русоусый дядька средних лет в обрезанной на уровне бёдер подпалённой шинели, темнеющей на плечах следами споротых погон и чёрном треухе из лохматой собачьей шкуры, натянув вожжи, затормозил своё средство передвижения рядом со мной. Он примостился на приспособленном к тележной грядке обрезке доски, спиной опираясь на днище здоровенной бочки, в горизонтальном положении занимающей всю длину повозки.
— Куда топаешь-то? А то, можа, по пути, так залазь тогда, подвезу.
Позитивный какой мужик, однако, попался. А что бы и не проехаться?
— А ты сам куда едешь?
Возчик пожал плечами:
— Да куда мне ездить-то? По воду, понятное дело. Второй раз уж нынче. Ну, так что?
— А давай! Спасибо, земляк! И правда: лучше плохо ехать, чем хорошо идти, как люди говорят!
С этими словами я взгромоздился на телегу. Правда, задница тут же соскользнула с грядки, но бочка не дала растянуться.

А ведь действительно, я и не подумал, что до Русско-японской у нашей армии защитной формы не было: так и ходили в белых гимнастёрках цепями на пулемёты… Народу положили из-за этого много лишнего. У Куропаткина в восках даже в грязи измазывались, чтобы уберечься.
— Это, дядь Валера, для маскировки. Чтобы враг издалека не разглядел.
— Вота как… И то дело. Хотя не обессудь: вид у тебя не тот! Была б шинель — ещё и ничего бы, ан нету. Пропил, что ли? Да не спорь, «племянничек»: сам вижу, что пропил. Я ить понимаю. Я и сам погулять не прочь! А чего ж не погулять, когда во благовремени и в доброй компании?
А ты кем в армии служил-то? Пушкарем или, к примеру, сапёром? В пехоту вашего брата слесарей забривать расчёту нету. «Длинным — коли, прикладом — бей» — этому каждого Ваньку из деревни выучить можно, а вот которые по механической части — те все наперечёт. Вот у нас в роте, к примеру, был такой Сёмка Жук, он до солдатчины у часовщика в Нижнем в учениках ходил, а после в подмастерьях. Чудной парень был: сам глиста-глистой, разве что грудь широкая, вечно левофланговым стоял. Зато голос такой солидный, басистый. И вечно, как говорить начнёт, так на «о» напирает, что будто поёт. Его благородье ротный Шварц его ещё «феноменом» обзывал, ну и дураком, понятно. Потому, говорит, тебе, феномену, учиться надо было, может, в царской опере пел бы, а на шомпол по стволу гонял с прочими дурнями. Так тот Сёмка раз взялся взводному фельдфебелю наградные часы за стрельбу чинить. Всё честь по чести сделал. Уж как офицера про то прознали — сказать не могу, то мне неведомо. Да только уже на другой день его мы только в церкви на молитве, да при кормёжке, да после отбоя и видели: человеку сразу послабления в службе пошли за его умения. Всем офицерам асы в порядок поприводил — и луковицы, и ходики по квартирам, а у полполковника Гнилорыбова даже хронометр корабельный англичанской работы — уж и не знаю, откуда тот его раздобыл. Потом его в ружейную мастерскую перевели, так он во всём полку бинокли всякие попеределывал, а уж винтовок неисправных и вовсе не осталось: даже старые берданки как на царском смотру блестели. Хороший был парень, душевный. Жаль, помер не по-хорошему.
— Как это — «помер»? Убили, что ли, или от дедовщины повесился? В смысле — жить расхотелось? Так ты же говоришь, начальство его ценило, а к таким вроде не особо цепляются…
— Не, не вешался, Господь с тобой! — мой попутчик быстро перекрестился. — Грех же неотмолимый! Нет, паря, не повезло ему в другом: усёрся. Мы как Пекин-то штурмой взяли, так генералы дозволили погулять малость. Ох, и напился я тогда у ходей ихнего ханшину! За малым от полка не отстал, добро, что начальство по городу патрули послало нашего брата собирать, которые на своих ногах не держались. Ну, а Сёмка — какой с него питух, с хлипкого такого? Так, одно название. Он больше насчёт пожрать: с измалетства голодал в людях, оно и понятно. Помню, всё говорил, что только в армии, спасибо Государю-Императору, вволю хлебушка наелся ржаного, да кулешу с салом. Кашевар у нас знатный был, Пал Макарыч: куховарил так, что ложкою не провернуть.
Старый солдат, разулыбавшись своим воспоминаниям, вновь подкрутил усы, да так, что кончики на какое-то время свернулись, как пружинки.
— Ну так вот, Жук тот, с прежней-то голодухи, очень пожрать обожал. А тут, в Пекине том добыл где то корзину слив. Да такую здоровую — пуда полтора, не меньше! Вот значит как. Понятное дело, с товарищами поделился, фельдфебелю, опять же, отсыпал, писарю тоже два котелка. Но нам-то те сливы — так, баловство. Закуска с них так себе, слабовата против русского огурчика, не говоря про сало. Так что не особо мы их и потребляли тогда. А Сёмка, с проста души, под стенкой крепостной уселся, чтоб, значит, солнышко не напекало — а злое в Китае солнышко, скажу я тебе, не то, что тут! — и давай ту хрукту уплетать одну за одной. Вот как сейчас помню: сидит, жрёт, косточками плюётся, когда и к фляжке приложится. Ну, что там дальше было — не видал, врать не стану, потому как ушёл тогда. Только как наш полк за город вывели и мы там лагерем встали, тут Жука нашего и скрутило. Не поверишь: в двое суток мужик помер. Доктор говорил — дезертирия болячка называется. Так он вроде как и не дезертир, чего бы ему такую напасть? Как по мне, приврал тогда доктор, чтоб нас припугнуть. Просто дрищ кровавый на Сёмку напал, и боле ничего. Там под Пекином и схоронили: кладбище там русское сейчас немалое, и всё больше солдатики лежат. Который пулей стреляный, которого болячка извела, а кто, как Жук, по дурости скончался. Это я к тому, до чего голодуха довести может! Не голодовал бы он до того всю жизнь, считай — может, и не зарвался б!
М-да… Весёленькая история, ничего не скажешь…

Продолжение

Борис

Кабинет, где трудился на благо империи помощник пристава, мы нашли без труда: высокая филенчатая дверь, покрытая тёмно-коричневым потрескавшимся за долгие годы лаком была даже слегка приоткрыта: не то кабинетосиделец пытался так проветривать помещение, не то просто предпочитал на слух воспринимать происходящее в длинном полутёмном коридоре казённого здания.
Стас решительно постучал и тут же вошёл, одновременно с раздавшимся «Да!». Через секунду я также оказался в кабинете, плотно прикрывая дверь за собой. Помещение оказалось небольшим, скорее, я назвал бы его маленьким, если бы не высоченный — метров под шесть — потолок и создающее некую иллюзию простора большое окно прямо напротив входа. После полумрака коридора мне показалось, что в комнате даже слишком светло, так что пришлось прищуриться. Спиной к окну за тяжёлым даже с виду канцелярским столом, уставленном стопками папок, недорогим письменным прибором, керосиновой лампой и странной трёхгранной призмой, украшенной поверху имперским орлом, сидел начинающий лысеть гладко выбритый сухощавый мужчина лет тридцати пяти в тёмно-зелёном мундире с узкими серебряными погонами на плечах. Видимо, до нашего вторжения он что-то искал в стоящем перед ним картотечном ящике, подобном тем, которые ещё можно встретить в городских библиотеках, но заметно более широком.
Шкафчик с подобными же ящиками стоял у стены напротив аккуратно побелённой высокой печи, как я понимаю, одной на два соседних кабинета. Похвальная экономия, почти по-европейски. Путь посетителям вглубь кабинета преграждала погрудная стойка, покрытая тем же потрескавшимся лаком, что и дверь, на которой на замызганном подносике помещалась дешёвенькая даже с виду чернильница с парой перьевых ручек вроде тех, которые у нас в школе были на факультативных занятиях по черчению, а рядом — пресс-папье и несколько листков бумаги.
— Чему обязан, господа? — Владелец кабинета внимательно поглядел на нарушителей его чиновного уединения.
— Павел Аполлинарьевич? Здравствуйте. Мы к Вам по делу… — Приветливости улыбки Трошицинского мог бы позавидовать и шведский король, вручающий «Нобелевку» очередному корифею человечества.
— К нам без дела не ходят… Постойте, посетителям не дозволено… — Полицейский чиновник был искренне удивлён, когда Стас, подняв закреплённую на петлях часть доски, ловко откинул внутренний крючок и решительно миновал перегородку.
— Вы уж простите, Павел Аполлинарьевич, но мы ненадолго… Мы люди приезжие, время бережём и ценим. И своё время ценим, и Ваше… Так что не окажите в помощи.
Следующие несколько секунд мы изображали, стоя вокруг стола, нечто вроде вершин гипотетического треугольника, взглядами проецируя невидимые его стороны. Наконец, помощник пристава вновь опустился на своё место, возвращаясь к психологически комфортной позиции «чиновник и просители»:
— Итак, господа, я вас слушаю. Потрудитесь изложить своё дело, из-за которого вы устроили столь бесцеремонное вторжение?
— Я инженер Трошицинский, Станислав Станиславович, из Киева. Вот мои документы. — На стол перед полицейским чином лёг тот самый, выданный в 1903 году предку нашего одноклассника «бессрочный» паспорт, в котором, в отличие от современных документов такого характера отсутствовала фотография владельца, зато на второй страничке, сразу после фамилии, значилось: «Звание: дворянинъ». Обсуждая вчера наш визит в полицию, мы как раз и исходили из того, что в сословной Российской Империи слову дворянина придаётся несколько большее значение, чем показаниям простых смертных, а уж тем более тех, чьих предков всего лет сорок перед этим пороли на конюшнях, а то и просто продавали, словно домашних животных.
— А это — продолжил Стас, кивком указывая на меня, — господин Гележин, журналист. — При этих словах чиновник внимательно и несколько неприязненно взглянул мне в лицо. Поскольку мы продолжали стоять, смотреть ему пришлось снизу вверх. На мгновение мне показалось, что глаза его оказались на одной линии с тонкими полосками на его погонах с вертикально расположенными парами звёздочек. Колючий такой взгляд… — Он вам всё и изложит.
— Итак, я вас слушаю?.. — Пальцы помощника пристава натренированно перелистали документ, после чего он, видимо, удовлетворившись, кивнул и вернул паспорт Трошицинскому.
Ну, раз слушаешь, так слушай… Вилку только приготовь, спагетти снимать. Свою «легенду» я продумал основательно, и даже протестировал рассказ на Троцком. Но вот как к нему отнесётся местный представитель власти? Ну, помогай Боже!
— Как уже сказал Станислав Станиславович, я журналист. По заданию редакции был в Варшаве, собирал материалы об истории оперы. Надо сказать, тамошний театр мало в чём уступает лучшим европейским образцам, а в чём-то, возможно, и превосходит. — Я, не моргнув глазом, излагал читанное когда-то в интернете. На что на что, а на плохую память репортёру жаловаться не приходится. — Там встретился с господином Трошицинским. Мы давние знакомые, в Киеве живём неподалёку, поэтому встреча в чужом городе была для нас обоюдно приятна. Он и предложил меня написать для планируемого к изданию сборника по гидростроительству статью об Августовском канале. Поскольку моя задача в Варшаве к тому моменту была выполнена, я согласился. Сами понимаете, дополнительный доход никогда лишним не бывает.
— Понимаю, разумеется. Но к чему мне это всё знать? — «Пал Аполлинарич» явно начал раздражаться. — Я к каналу касательства не имею, к театрам — тем более!
Рассерженный полицейский — несговорчивый полицейский, поэтому я поспешил слегка сократить свой рассказ, чтобы не раздражать хозяина кабинета ещё больше.
— Зато вы имеете касательство к полиции! Дело в том, что у меня пропал бумажник. Вероятно, его вытащили. А там все мои документы и деньги! И как мне теперь быть? Хорошо, что господин Трошицинский согласился прийти сюда, удостоверить мою личность, а то бы я даже не знал бы, что делать! Вы представляете, что означает оказаться без документов в чужом городе! Ладно бы деньги: деньги приходят и уходят, но как быть без паспорта?
— И много было у вас денег… в пропавшем бумажнике?
— Около двухсот рублей, точно сказать не могу…
— Солидно, солидно… Только заявления о пропаже необходимо подавать по месту пропажи. Где именно пропал ваш бумажник? — Полицейский глянул даже с каким-то участием.
— Откуда я знаю, где он пропал? В Варшаве был при мне, а в Августове уже не стало!
— Господин… Трошицинский, — помощник пристава чуть замялся, обращаясь к моему спутнику. — Имеете ли Вы подтвердить рассказ этого господина?
— Да, конечно. — Стас уверенно кивнул. — На вокзальной площади Борис Иванович и обнаружил, что деньги и документы украдены.
— Пропали, господин Трошицинский. Пока у нас нет прямых доказательств покражи, приходится исходить из того, что бумажник пропал. Господин… э…
— Гележин.
— Да, господни Гележин мог его где-то оставить, например, в варшавской гостинице, либо в поезде, мог нечаянно обронить, сунуть между вещей…
— Не мог я сунуть! Я все вещи пересмотрел!
— Я рассматриваю различные варианты. Те-о-ре-тически — могли… Но даже если ваш бумажник и похитили…
— Что значит «если»?!
— Не переживайте вы так. Даже если и бумажник похитили, повторяю, — то, как подтверждает господин Трошицинский, пропажу оного Вы обнаружили сразу же по прибытии в наш город, верно?
— Верно.
— Прекрасно. Следовательно, пропажа произошла вне Августова. Следовательно, Вам следует подавать заявление о пропаже по принадлежности — в железнодорожное жандармское полицейское управление, для чего я советовал бы вернуться в Варшаву: всё равно бумага пойдёт сперва по инстанциям. Полиция же города к данному происшествию отношения не имеет.
Засим, господа, я вас не задерживаю…
С этими словами помощник пристава привстал, опираясь о крышку стола, давая понять, что разговор окончен.
Однако мы ещё вчера, обсуждая этот визит, предполагали, что одним из вариантов реакции на мою «легенду» станет желание полицейских отмазаться от «висяка» на подведомственной территории — тем более, что пропавший бумажник с деньгами и документами существовал лишь в нашем распоряжении и отыскать несуществующее не удалось бы и всей полиции мира вместе взятой — и «перекинуть стрелки» на своих «смежников». За время своей репортёрской работы в двадцать первом веке я не раз сталкивался с подобным. Так что теперь наступало время «второй части Марлезонского балета».
В разговор вновь вступил наш потомственный шляхтич:
— Павел Аполлинарьевич, конечно, господин Гележин последует Вашему совету. Но, простите, нельзя же до того момента ему быть без единого документа. Денег Борису Ивановичу я одолжить могу, поскольку знаю его много лет, а вот выписать паспорт, увы, не в моей власти… Это, прошу прощения, исключительно Ваша прерогатива…
Троцкий вновь расцвёл джеймсбондовской улыбкой во все тридцать два зуба. Нет, всё же зря он пошёл в Политехнический: ведь великий артист пропадает! С такой харизмой ему бы сиять на лучших европейских экранах!
Чиновник вновь утвердился за столом:
— Увы! Как вам, должно быть, известно, документы оформляются по месту постоянного проживания. А поскольку господин Тележин…
— Гележин.
— Простите. Поскольку господин Гележин в настоящий момент находится на территории Привислянского края, то для получения бумаг ему необходимо проследовать обратно в Киев, где и подать соответствующее прошение в местную полицию.
— Именно потому, что господин Гележин находится на территории Привислянского края, ему и нужно иметь законно оформленные документы. — Трошицинский, как и договаривались. Проявлял вежливую настойчивость. — И было бы весьма благородно с Вашей стороны, Павел Аполлинарьевич, посодействовать в этом. Вы же помните, как господин Лесков описывал мытарства своего Левши, оказавшегося по возвращении из Англии на родную землю без документов. А ведь оказался тот за морем согласно поручению самого Государя. Конечно, это литература, но не хотелось бы даже намёка на подобное. Я лично готов компенсировать время, потраченное Вами на решение этого вопроса… Так каково же будет Ваше положительное решение?..
***
…Час спустя, когда финансы Трошицинского сократились ещё на десять рублей и пятьдесят копеек — полтинник за бланк пришлось оплатить отдельно — а помощник пристава стал на червонец богаче, мы вновь сидели в гостиничном номере, отмечая купленной в винной лавке водочкой и приобретёнными у торговки пирожками и домашней колбасой на закуску мою легализацию в двадцатом веке. Правда, провести такую же операцию с Воробьёвым, если он отыщется, вряд ли получится: по крайней мере в этом городе. Впрочем, оставаться здесь надолго мы не собирались: Стас рвался скорее покинуть русскую Польшу, чтобы оказаться ближе к промышленному центру России. На мой вопрос, а почему, собственно, он не хочет перебраться в не менее насыщенную заводами гораздо более близкую к Европе Варшаву, тот вновь повторил рассказ о предстоящих в Польше революционных потрясениях, и что нужно начинать производство подальше от баррикадных боёв и тысячных демонстраций. В российской провинции, то бишь. Там, где даже сходка-маёвка двух-трёх десятков пролетариев бывает раз в год, и то считается страшным ЧП у местных жандармов.
Ну что же, я его отговаривать не собирался. Пусть едет, пусть строит там свой автогигант. Сильно сомневаюсь, что тех денег, которые у него есть, хватит на открытие хотя бы велосипедной мастерской. Тем более, что с моей подачи имеющиеся деньги для сохранности были поделены на три части: сто рублей Стас выделил мне, столько же отложил на случай, если в ближайшее время удастся найти Андрея, остальное оставил у себя в качестве, как он выразился, стартового капитала. Так что теперь у меня имелась сумма хоть и не огромная, но по здешним меркам достаточная при умеренных запросах. А мы, латыши, всегда были по-европейски экономными. Помню, как пацаны в школе всегда удивлялись, что выданные мне из дому бутерброды были нарезаны так аккуратно, что через ломтик хлеба можно было смотреть лампочки: реально просвечивало. А учитывая, что во внутреннем кармане пиджака, аккуратно вложенный внутри книжечки чехла айфона, теперь находился листок с заголовком «Временный вид на жительство», то для моего старта к деньгам и известности в журналистской среде Российской Империи никаких препятствий больше не существовало. Я ещё покажу, что такое настоящая европейская пресса двадцать первого века!
— Стас, почему водка греется? Непорядок!
— Так наливай.
С мерным бульканьем остатки жидкости переливаются из слегка запачканного сургучом горлышка бутылки по чайным стаканам. Стасу — побольше, себе — как всегда. Ни к чему перегружать организм.
— Ну, за Воробьёва, чтоб быстрей нашёлся!
Короткий «дзыньк» стекла, короткий же глоток, вдогонку прошедшему в пищевод алкоголю — несколько ломтиков колбасы и кусочек пирожка с яйцами и луком. Хорошо! Но — достаточно.
— Знаешь что, Стас, а давай я схожу, покручусь на том месте. Вдруг он сегодня появится. Ты же вчера забыл название гостиницы написать. Вот я и встречу, а не дождусь — хоть граффити твоё доделаю.
— Я с тобой!
— НИ к чему это. Не маленький, не потеряюсь. Да тут и идти-то всего ничего, проветрюсь немножко, заодно к ужину чего-нибудь прикуплю. А ты пока приберись тут.
Не дожидаясь ответа, я накинул брошенное на стасову кровать пальто и, прихватив купленную вчера шапку, вышел за дверь.
Быстро черканул несколько слов, вырвал страничку из записной книжки и, сложив аккуратным квадратиком, воткнул в щель рядом с дверной ручкой. После чего, спустившись  в вестибюль, предупредил служителя, что господин Трошицинский отдыхает, просил не беспокоить, вышел на улицу.
Вскоре я был на памятном перекрёстке, где мы расстались с Андреем. Разумеется, здесь никого не было, да я и не ожидал никого увидеть. Оглянувшись по сторонам, и убедившись, что улица пуста, я вынул из кармана гелевую ручку и, быстро подойдя к оставленной вчера Станиславом настенной надписи, быстро добавил название гостиницы. В конце концов, а вдруг Дрей Ю действительно отыщется? Вдвоём со Стасом им будет спокойнее.
Через несколько минут, пройдя триста с небольшим метров, я уже входил в краснокирпичное здание августовского вокзала. Оглядевшись и оценив обстановку, я подошёл к окошку кассы:
— Здравствуйте! Подскажите, пожалуйста: как я могу доехать до Харькова?

Минуты через две я поймал извозчика, распорядившись ехать к вокзалу. Не то, что лёгкие санки были комфортнее прежней моей «шкоды», скорее — наоборот, но выбирать не приходилось. При нехватке времени лучше уж перетерпеть холодный ветер, обдувающий лицо при быстрой езде, чем топать на своих двоих. Однако моя спешка ни к чему не привела. На вокзале, как выяснилось, никто не обратил особого внимания на неброско одетого господина и уж тем более не мог сказать, уехал ли он отсюда каким-то из трёх проследовавших за последний час поездов или ушёл своими ногами. Я бы даже не был уверен, что Борис вообще появлялся здесь, если бы не обратился к полицейскому на крыльце. Как выяснилось, блюститель закона и порядка обладал профессионально хорошей памятью и имел понятие о такой штуке, как словесный портрет. Он-то и подтвердил, что да: человек в чёрном пальто действительно заходил в здание вокзала больше часа назад; нет, никакого багажа при нём не было и назад он не выходил, «по крайней мере, не через эти двери, ваша милость»; не известно, уехал или не уехал: поезда, конечно, были, но из вокзала можно выйти и через перрон, а там — по путям в рабочую слободку.
За развитую память полицейский получил премию в виде гривенника, а я, ненадолго зайдя снова в зал и списав на всякий случай из расписания номера и маршруты поездов, которыми теоретически мог уехать, и скорее всего, таки уехал, Борис, вернулся к терпеливо ожидавшему извозчику. Ещё часа два ему пришлось возить меня вдоль насыпи железной дороги и по городским улицам: для очистки совести я всё-таки решил испытать удачу: хоть шансы на то, что вот так просто по дороге я увижу Будкиса или Воробьёва стремились к нулю, ну а вдруг? Увы, чуда не произошло…
Накатавшись до полного замерзания лица и протрезвления, я, в конце концов уверился в полной тщетности попыток обнаружить хоть кого-то из приятелей. В конце концов — что поделать, люди они взрослые, самостоятельно могут о себе позаботиться. Придётся и мне заняться своим будущим. Как нам рассказывали когда-то в школе, «каждый сам кузнец своего счастья». До известной степени это так. Ну что же, пора заняться планом постройки «кузницы». Спасибо, что в своё время в Политехе я не только не прогуливал факультативы по истории развития техники, но и почитывал кое-что дополнительно, так что в памяти должно отложиться достаточно, чтобы не изобретать «космические корабли, бороздящие Большой театр»: в каждой эпохе технический прогресс обеспечен технической базой и производственными отношениями. С последними в Российской Империи всё понятно, до 1914 года они хоть и отставали от уровня ведущих капиталистических держав вроде Германии, Великобритании и Франции, однако график отрыва от полностью аграрного производства к промышленному постепенно полз вверх. Чего-чего, а почти даровой рабочей силы российской промышленности хватало с избытком: беднейшая часть крестьян, не пристроившаяся батрачить за долю урожая или за долги к зажиточным сельским хозяевам или в редкие богатые поместья, ежегодно тянулась в города, пополняя ряды фабрично-заводских рабочих. Кто-то из них, конечно, становился высококвалифицированным, а следовательно, и прилично оплачиваемым пролетарием, но девять десятых так и перебивались копеечными — в прямом смысле слова, по 3-5, редко 10-12 копеек за 16-18 часов труда — заработками. Впрочем, многие и этому были рады.
До Первой мировой войны промышленники в России сколачивали многомиллионные состояния: даже знаменитый Нобель — да-да, тот самый, которого премия — поднялся на русских нефтяных ресурсах и грошовой оплате труда. Мы, конечно, пока не Рокфеллеры и не Нобели… Но — пока. А там увидим.
В принципе, даже тот уровень станочного парка, который существует сейчас в России, позволяет изготавливать многое из того, что пошло с конвейера только в тридцатые, а порой — и в начале шестидесятых годов. Вопрос упирается в технологии, отсутствие обученных кадров и банальное незнание «а что — ТАК можно?!». Можно! А главное: нужно. Если всё-таки удастся к четырнадцатому году дать русской армии приличный грузовик с нормальной проходимостью, хотя бы уровня ЗиСа-трёхтонки вместо тех «динозавров», с которыми вступили в Мировую войну, а главное — достаточно её ими «наполнить», то это может здорово изменить всю картину последующих событий.
Да, что-то я размечтался. Пока что до грядущей победы автомобилизма в отдельно взятой Империи немногим ближе, чем до Австралии пешком.
Так что, как говаривал в своё время Андрюха, «дискач начнётся от духовки». Для начала потребуется составить план работы и подготовиться с инженерно-теоретической точки зрения. Без толковых чертежей только коннектикутские янки и разные Лисовы умеют мастерить, а главное — налаживать производство разных там велосипедов с гранатомётами. Поэтому что? Правильно. Вспомним родимый Политех, где на первом курсе в раззвездяйские студенческие головы пытались вкладывать понятие не только об умении пользоваться инженерно-дизайнерскими программами-«рисовалками», но и об элементарной работе с кульманом и рейсшиной. Так что, панове, без незапланированной траты пенёнзов, похоже, не обойтись.
Чуть подавшись вперёд — что в санях делать, как выясняется, не очень удобно, — коснулся руки извозчика:
— Любезный! Здесь где-нибудь продаются чертёжные принадлежности?
— Цто пан хце? Не вем, цо естем жертежные?
— Ну, карандаши, линейки, бумага…
— А, то пан мувит про галантерею! Сию хвылынку! — Уяснив, наконец, куда везти странно ведущего себя пассажира, извозчик радостно хлопнул вожжами, лошадь ускорила шаг — не знаю, как там называется, рысь или аллюр — и санки рванули так, что ветер снова чуть не приморозил мои щёки к зубам.
Всё-таки Августов — городок маленький. Уже через три минуты (вместо одной, как обещал извозчик) — мы лихо прокатили мимо строящейся базилики — уже сейчас было видно, что это будет прекрасное архитектурное сооружение — и остановились у дверей с вывеской на двух языках «Галантерейныя товары I. Бунши. Открыто ежедневно». Мне сразу вспомнилось всенародно любимое «У всех трудящихся два выходных дня в неделю. А мы, цари, работаем без выходных». Интересно, однофамилец или родственник? Тьфу, что это я! То ж персонаж, личность не существовавшая!

Продолжение

— Шановна пани желает меня опозорить? Я же сказал, что компенсирую убытки, и скорее солнце погаснет, чем кто-то из Трошицинских по своей вине не сдержит своего шляхетского слова! — Нет, в этот момент я не переигрывал. Я действительно это ощущал. Так что я, наконец, прекратил стоять у двери, как часовой у штаба, и прошёл вглубь магазина, попутно оглядывая имеющееся богатство выбора.
Галантерейная торговля в отдельно взятом городке Российской Империи, судя по увиденному, если и не процветала, то и не бедствовала. Вдоль двух стен буквой «Г», отделённые от покупателей широким чёрным прилавком, вытянувшись на четыре с лишним метра к потолку стояли ряды стеллажей. Их полки были аккуратно уставлены различными коробками, корзинками, стопами бумаги, рулонами клеёнки и тканей, какие-то тючки и бухточки верёвок разного цвета и диаметра и многого множества иных полезных вещей. Дотянуться до верха продавец мог, поднявшись на ступеньки сооружения, напоминающего гибрид малярных лесов, аэропортовского трапа и садовой лесенки. Поскольку прилавок мешал детальному рассмотрению сего чуда изобретательности, нижнюю часть этой приспособы я разглядеть не смог, но полагаю, что перемещалась она на каких-то колёсиках, поскольку перетаскивать такую махину в ручную, рискуя зацепить размещённый на стеллажах товар — задача нетривиальная.
Прямо напротив входа за прилавком часть полок прикрывалась ростовым портретом императора Николая Второго в парадном мундире, украшенном наградами и голубой диагональной лентой. Верхний угол портрета прямо по позолоченным завиткам тяжёлой рамы наискось перечёркивал чёрный креп.
Вдоль свободной стены магазина размещались громоздкий фотоаппарат на четвероногом штативе, пара высоких, подставок под цветы, стеллаж с удилищами и узкий шкаф с застеклёнными дверцами, за которыми плотными рядами выстроились различные бутылки, флакончики и даже какие-то химические колбы и мензурки.
Да уж, в чём-в чем, но в бедности выбора товаров господина Буншу обвинить было нельзя.
— Итак, уважаемый — обратился я к продавцу, напустив на себя максимально равнодушный вид — Прежде всего, покажите-ка мне точно такой же комплект, как тот, который был у прекрасной пани Домбровской…
При этих словах девушка попыталась было гордо вскинуться, но тут же отчего-то засмущалась и постаралась исчезнуть из моего поля зрения. Странные люди эти девицы…
— Тысяча извинений шановному пану! Но это никак невозможно. Десятирублёвые фотографические наборы пользуются большим спросом и долго не залёживаются. Люди в нашем городе, знаете ли, весьма ценят прекрасное и стремятся запечатлеть свой образ у мастеров светописи. У нас, знаете ли, целых три ателье, даже больше, чем в Сувалках!
— Гм… А в Сувалках сколько? — Местный патриотизм торговца слегка забавлял.
— В Сувалках всего лишь пара, шановный пан, у мастеров Юрасека и Моллера. Нельзя сказать, что они плохие мастера, грех будет, но ездить в Сувалки, чтобы запечатлеть себя, совершенно незачем, если у нас самих имеется целых три ателье!
— Это замечательно. — Услышав мои слова, продавец не сдержал радостной улыбки, которая, впрочем, исчезла тут же, как только я продолжил. — Но, тем не менее, я желаю приобрести фотопластинки и прочие принадлежности. Мне что, нужно искать их по всему городу?
— Зачем по всему городу? У нас всегда найдётся всё, что потребно шановному пану. Извольте видеть, малые фотографические наборы закончились, однако же, есть полные комплекты. Из-за цены они не так популярны, как десятирублёвые, зато в них есть абсолютно всё необходимое для фотографирования, кроме, естественно, собственно камеры со штативом. Имея такой комплект, прекрасная пани и шановный пан смогут изготавливать фотографические карточки в любом уголке Империи от Варшавы до Камчатки, абсолютно ничего не приобретая дополнительно.
— Ну-ну… А покажите-ка, уважаемый. Интересно взглянуть, что сейчас принято брать на Камчатку…
— Один момент, шановный пан! — Труженик счёт и гроссбуха тут же оказался по ту сторону прилавка и, слегка покряхтывая, вытащил с нижней полки стеллажа чёрный деревянный ящичек с обитыми жестью уголками, миниатюрным висячим замочком и ручкой для переноски на крышке. Эдакий осовремененный сундучок Билли Бонса. Вот интересно: карта острова сокровищ к нему прилагается, или придётся искать самостоятельно? От дублонов и пиастров я бы не отказался…
С лёгким стуком водрузив ящик на прилавок, продавец двумя пальцами надавил на выступы на торцах замочка, отчего тот, тихо лязгнув, открылся:
— Вот, извольте видеть! Максимально возможный комплект, фирма «Компур». Настоящее германское качество прямо из Йены! У нас, увы, такого не выпускают. Ввозное-с…
М-да… В германское качество верится сразу: очень уж всё аккуратно устроено. Внутри «сундучок» разделён аккуратными перегородочками — вроде бы из фанеры, но, возможно, просто из тоненьких дощечек того же радикально-чёрного цвета, только не окрашенных, а оклеенных материей типа сатина. В двух отделениях вплотную друг к другу, как солдаты в строю, размешены фотопластинки в конвертах из грубой бумаги всё того же траурного окраса. Отдельно вставлен мешочек, который при осмотре оказывается вместилищем небольшого керосинового фонаря со сдвижной кулиской красного стекла. К фонарю прилагаются сменные фитили, пузырёк топлива и большой — в ладонь — коробок длинных спичек. Проявитель и фиксаж, естественно, также входят в комплект: по паре семисотграммовых, на первый взгляд, бутылок с запечатанными пробками. Рядом, в небольшом и узком отделении удобно уложены мерный стаканчик для реактивов, пинцет и фигурный ножик-колёсико, чем-то напоминающий курвиметр. Запечатанные пачки фотобумаги аккуратно размещены изнутри крышки ящика и надёжно зафиксированы ремешками с латунными пряжками.
Словом, мечта коллекционера. Думаю, в наши дни не один коллекционер антиквариата захлебнулся бы завистливой слюной, увидев такую вещь, да ещё и в оригинальной комплектации. Помню, я как-то в интернете случайно наткнулся на рассказ о том, как где-то нашли чемодан гитлеровского офицера, брошенный при реактивном драпе «нах Рейх» в сорок пятом году. Так там комментариев ценители фрицевского барахла понаписали страниц на двадцать — и довольно многие обращались к нашедшим с просьбой продать сигары из того «баула». С целью покурить старинный табачок…
— И сколько же вы хотите за это всё, уважаемый? — Обратился я к торговцу.
— Недорого: всего двадцать пять целковых!.. Но — это цена петербургская! В Москве же с шановного пана запросили бы не менее двадцати трёх рубликов.
— Мы не в Москве!
— Верно пан говорит: мы не в Москве и даже не в Варшаве. Потому-то пану достаточно поменять пару красненьких бумажек на это произведение фотографического искусства. Можете поверить: дешевле будет только даром. Пусть шановный пан не думает: живи я, как прежде, одиноко, я просто подарил бы всё это пану за бесплатно, но что скажут мои детки, когда я вернусь вечером домой? Он спросят: «папа, ты принёс нам калачиков с маком, или нам опять придётся кушать чёрствый хлеб с водой?». А моя супруга ничего не спросит, а просто примется ушивать своё старое гимназическое платье, поскольку теперешний её наряд станет на истощавшей фигурке подобен балахону. И что я, спрашивается, скажу на это моему семейству? Что их папа сделал подарок хорошему человеку? — Нет, положительно, в труженике торговли погиб выдающийся актёр…
— Что папа принёс и калач, и молоко, и мёд. Потому что я покупаю этот набор. В конце концов, я это обещал, а как говорят русские, «не давши слова — крепись — давши — держись». И супруге вашей излишнее похудание ни к чему: поясните ей, что мужчины — не псы, на кости не бросаются.
Услышав последнюю фразу, стоявшая рядом девушка фыркнула и попыталась принять вид оскорблённой добродетели. Однако краем глаза я заметил инстинктивный жест, когда тонкие пальчики попытались спрятать под шапочку несуществующую прядку волос с виска.
Тем временем я продолжил увлекательный шопинг. Откровенно сознаться, мне было интересно наблюдать за поведением бойкого торговца, заметно отличающимся и от повсеместного в двадцать первом веке равнодушия или казённой навязчивости магазинных консультантов, и от настырности торгашей с базара. Понятное дело, этот человек, по всем канонам своей профессии, старался продать подороже и заработать на этом побольше — но делал это настолько артистически, что, видит Бог, мне было даже в какой-то степени приятно выкладывать свои деньги: как будто на концерте любимой группы или на представлении гастролирующего цирка с силачами, джигитами на яростно скачущих конях и рычащими тиграми.
— Прошу прощения у прекрасной пани:  вынужден ещё немного задержаться. Мне необходимо приобрести что-нибудь и для себя — ведь не просто же так я зашёл в это благословенное место.
— Интересно знать, отчего пан Трошицинский решил, что это место благословенно? — Барышня недоумевающе вздёрнула бровки. — Это не костёл и даже не русская церковь, а обычный магазин. Пусть пан Бунша извинит, — (ага, значит продавец — действительно тот самый «I. Бунша. Открыто ежедневно», о котором информирует вывеска над входом!) — но мне кажется, пан бывал у торговцев и побогаче. И в России, и в Америке, откуда пан Трошицинский прибыл, полагаю, выбор разных товаров гораздо шире, чем в нашем провинциальном Августове…
«Да, красавица, ты даже не представляешь, насколько шире выбор в огромных застеклённых супермаркетах, в торговых центрах, где можно ходить между стеллажей полдня, выбирая необходимое из представленного множества всякой всячины! Прямо удивительно, как прежде люди обходились без всего, что жителю двадцать первого столетия навязывает мода и реклама!».
Однако же, слишком девица сурова…
— Пани Домбровская, конечно, права: в Америке товаров больше, хотя тоже, смотря где. Одно дело — в Нью-Йорке, а совсем иное — в каком-нибудь посёлке на Аляске, где снега больше, чем в Сибири, а простые куриные яйца для омлета везут за сотни миль и продают за золотой песок по весу.
Но в то же время прекрасная пани и не права: заведение почтенного пана Бунши для меня — место благословенное. Поскольку именно здесь Пану Богу было угодно столь счастливо свести нас. Столь прекрасной девушки я не встречал и век пройдёт — такой, как пани Домбровская не встречу! — Господи, да что со мной? Выражаюсь, как шляхтичи из исторических романов Сенкевича! Недержание речи какое-то… Или это гены шалят, и «тени великих предков», почуяв, что потомок очутился вместо бездушно-электронного двадцать первого столетия в более простых и искренних временах, подключились для моей скорейшей адаптации? — Прошу прощения, прекрасная пани, но я не знаю Вашего имени…
— Барбара… — Глядя в сторону, промолвила девушка, успевшая за время моей тирады застенчиво покраснеть и измять в пальцах невесть откуда появившийся белый платочек с вышитым в уголке цветком. — Но лучше зовите по фамилии. — Она взглянула мне в глаза. — Нам, Домбровским, нечего стесняться своего рода!
Тут в моём мозгу будто щёлкнул переключатель. Ну конечно! Какой же поляк — если он настоящий поляк, конечно, — не слышал этой фамилии! Знаменитое и весьма разветвлённое семейство, давшее Жечипосполитой много славных воинов. Да и фильм был такой — советских ещё времён — о Ярославе Домбровском, русском офицере, ставшим легендарным генералом Парижской Коммуны. А уж его предка и вовсе знает каждый, кто хоть раз пел польский гимн!
— Марш-марш Домбровский,
С земли влошскей до Польски!..  —
Я негромко пропел эти строки — и увидел, как девушка вскинулась, слегка подавшись вперёд. Но тут вмешался Бунша:
— Панове! Извольте прекратить исполнение недозволенных песен в моём заведении! Слава Богу, что этого никто  посторонний не слыхал! Иначе обязательно донесут, куда полагается! Вам-то, пан, всё равно: вы не здешний. Сегодня здесь, а завтра — там. А пани может иметь неприятности! А мне и вовсе хоть ложись и помирай: замучат опросами да протоколами! В полиции жить стану, торговле вовсе настанет конец! Вы бы, пан, побыстрее выбирали, что вам требуется, да и шли бы своей дорогою!
Вот значит как тут? Интересные порядочки… Читал я про тридцать седьмой год, как люди относились к «политически подозрительным». Выходит, в тысяча девятьсот пятом дела не лучше. А может, это просто порода людей такая? «Чтоб чего не вышло» называется? Как там у Горького? «Один осторожный человек, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой. И оно, рассыпавшись в искры, угасло». Ну, или как-то так…
Ещё раз извинившись за задержку перед девушкой, я всё-таки накупил себе множество необходимого для работы с чертежами, от карандашей и пары линеек до рулонов бумаги для рисования. Увы, настоящего ватмана в лавке не оказалось, также, как и кульмана с рапидографом. Ну да ничего: лиха беда начало! Кстати, уйма моих покупок обошлась заметно дешевле, чем тот самый набор фотопринадлежностей, который я приобрёл для Баси. Такая, видно, наша доля: тратиться на девушек!

Андрей

— Нарушил порядок, следовательно, отвечай перед о мной, как я есть закона блюститель и главная власть на этом месте на это время!
Полицейский продолжал держать меня за руку, крепко сжимая толстыми пальцами предплечье.
— Слушай, командир, что ты ко мне привязался?! «Солдатам и собакам вход воспрещён» — так а я при каких делах? Я мирный прохожий, иду себе, никого е трогаю, воздухом дышу. Я, может, вообще пацифист.
— Не свисти, гультяй! Что я, солдата по выправке не отличу? Идёт, рукой отмашку делает. Уж я-то насмотрелся! Сколько лет в Его высочества герцога Саксен-Альтенбургского полку таких как ты плац топтать учил! Меня не проведёшь! А ну, кажи бумагу! — Полицейский аж надулся от чувства собственной значимости и прозорливости
— Какую бумагу?
— А! Ещё и бумаги нет?! Бумаги нет, жетон отпускной не кажешь, погоны снял, рубаху перекрасил, чтоб дурни не догадались! Ан Егор Горохов — не из тех, кого провести можно! Меня дурить — только время тратить. Что, шинель, небось, пропил?
Да что они все к этой шинели? То водовоз: «пропил, мол», теперь этот… Не было у меня шинели на реконструкции. Не-бы-ло!!! Весна потому что!» Кто ж знал…
— Потерял.
— Врёшь, пёсья морда! Шинель вещь казённая, её терять не полагается. Не спичка. Пропил! И бумаг у тебя нет. Уж не беглый ли ты, солдат? Много сейчас дезинтёров шляется, не хотят японца бить.
Тут ментовский прародитель чуть склонился поближе к моему лицу и, «благоухая» ароматом недавно сожранного сала с чесноком — или, скорее, чеснока с салом, судя по консистенции, снизив голос спросил:
— Ну что, беглый? Как решать будем? Полюбовно или в часть пойдём?
— Слушай, командир, отстал бы ты, а? Нет тут моей части. А документы у меня с шинелью вместе пропали.
— Ха, да ты шутник, беглый! Не в твою часть, а в мою, в полицейскую! Иль тебе кутузка — дом родной? Ну, раз тебе трёшницы для меня жаль — пойдём-ка, родимый, куда положено. Там ты всё расскажешь, и про то, как с полка бежал, и кто тебе помогал, и где шинельку пропил… Давай, солдатик, топай!
С этими словами полицейский зашагнул чуть за спину, видимо, намереваясь выкрутить мою руку.
Вот только этого мне не хватало: всю жизнь прям мечтал угодить в полицию времён пра-прадедушек! Мало мне было одного раза? Но тогда хоть виноват был. А сейчас-то за что?
Согнув ноги в коленях, я провис, чтоб масса тела сконцентрировалась в месте хвата полицейского. Похоже, Горохов не ожидал противодействия, потому что пальцы его ослабли и, когда я , разворачиваясь против часовой, толкнул «борца с дезертирами» в область диафрагмы — нанести полноценный удар помешало толстое шинельное сукно — и, не выпрямляясь, кинулся бежать — только треснула прочная ткань гимнастёрки, расходясь по шву и холодный воздух плесканул по коже.
Я бежал, оскальзываясь кожаными подошвами аутентичных яловых сапог по утоптанному снегу. Позади раздавался топот сапожищ полицая и его ругань, а после неё — требовательный переливчатый звук свистка. Ладно, свист — не пуля, не подстрелит!
Вдруг, прямо перед моим лицом из-за угла выскочил мужик в фартуке с медной бляхой, поверх рыжего полушубка и с рыжей же, отороченной мехом, шапкой на голове. Не успел я как-то отреагировать на его появление, оттолкнув в сторону или обогнув сам, как прямо перед своим лицом увидел стремительно приближающийся кулак в рукавице — и тут же мир вокруг резко выключился…

Полмесяца не заходил и ничего не писалось: непродых страшный был со временем. Вернулся к работе над темой. Сегодня выдалось 40 минут свободных - и вот что получилось:

Тщедушный человечек с пролысиной на до лбом довольно засмеялся и принялся стряхивать перхоть с украшенного витым шнуром погона плеча...

Борис

Если вам будут рассказывать, что Российская Империя была идеальной страной, где благоденствовал народ-богоносец — плюньте в их наглые морды! За несколько суток, проведённых в тряске на обшарпанной жёсткой скамье вагона третьего класса я насмотрелся на этих мужичков-богоносцев и их баб с чадами. Перестукивая колёсами на стыках рельсов, зелёный вагон с наляпанным снаружи краской силуэтом двухголового птицАна, катился с северо-запада на юго-восток, из уезда в уезд, из губернии в губернию. На станциях одни пассажиры уходили, другие вваливались на их места, разворачивали узелки с простой едой: кашей, хлебом, картошкой в мундире, луковицами, квашенной по зимнему времени капустой, иногда — варёными яйцами, совсем редкими шматочками сала. Поляки в заношенных пальто, деревенские порой в невообразимых жупанах, похоже, заставших ещё гренадёров Бонапарта, белорусские мужики в серых свитках, хохлы в перешитых солдатских шинелях, русские рабочие и мелкие торговцы… Каждый привносил в атмосферу вагона свою вонь, вплетал в многоязыкий гул свой голос.
Не-на-ви-жу всё это азиатской быдло! Ну почему, почему после моего выстрела мы попали в эту проклятую Россию, а не в гуманную и цивилизованную Европу, а ещё лучше — в Штаты?! Там ценят таланты журналистов и любой образованный человек может подняться из низов до миллионера-сенатора. А что? Английский я знаю достаточно, произношение только подправить — и ноу проблем! В цивилизованном мире внимательно относятся к печатному слову.
Спросите: почему же я решил купить билет в вагон третьего класса, а не во второй, хотя бы, чтобы путешествовать в более приличном обществе? В конце концов, поезд-то тянет один паровоз, все прибудут одновременно. Так в том-то и дело! Быстрее я бы всё равно не доехал: самолётов-то пассажирских здесь пока что не придуманы. А так — э-ко-но-мия! От Станислава мне достались всего сто рублей. Это хотя и большие деньги для большинства российского мужичья, но, пока мне не удастся устроится репортёром, рубли будут один за другим, копеечка по копеечке, только утекать меж пальцев. Тем более, что я заранее решил, что в Харькове я не задержусь дольше, чем потребуется для пересадки на поезд в любом другом направлении, лишь бы до крупного города с развитой инфраструктурой. Москва, Нижний Новгород, Казань, Ростов-на-Дону — мне абсолютно всё равно! Заработаю себе имя и некоторое состояние в провинции — а там можно и охмурить какую-нибудь дурёху из семейства местных нуворишей и через женитьбу войти в торгово-финансовые круги. Нет, в Петербург я не собираюсь: в столице, конечно же, печально знаменитые российские спецслужбы должны проявлять особую бдительность и смогут легко «пропалить» мою шаткую «легенду внедрения». Заинтересуется какой-нибудь ротмистр охранки, что за такой Борис Гележин объявился в семействе купца-промышленника-банкира Василия Васильевича Пупкина, да и пошлёт запрос по месту выдачи докУмента означенного Бориса. Тут же ответ: так и так, приехал с Киева, получил ксиву и пропал из виду. Запросят киевлян — а те ни сном ни духом. И что тогда? «Здравствуй, чёрный воронок»? Нет, дурных нема, как говорят хохлы.
А имея завязки в торгово-финансовых кругах, думаю, не очень сложно будет купить себе «белый билет». «Патриотический порыв», который будет необходимо показать с началом Первой мировой войны, можно проявлять не только с винтовкой на фронте. Война — прожорливый зверь, которого нужно кормить не только человеческими и конскими тушками, но и униформой, боеприпасами, оружием, продовольствием, фуражом для лошадей, медикаментами и многим-многим-многим, начиная от иконок для солдат и штампованных кокард и заканчивая броненосцами. Военные поставки — это же золотое дно, Клондайк и Эльдорадо! И если удастся присосаться хотя бы к тоненькому ручейку этого многомиллиардного потока, то к моменту свержения царя можно будет хоть серебряный унитаз себе поставить с позолотой. Чтоб микробы и вампиры дохли.
Ну, а с первыми признаками надвигающейся революции, разумеется, как обеспеченный и цивилизованный человек, я переберусь в Америку. Да, тащиться чуть не месяц поездом через всю Сибирь до Владивостока, а оттуда пароходом в Соединённые Штаты утомительно и некомфортно, но зато — безопасно. А в Америке деньги решают всё. Так что путь к моему сенаторскому креслу в Конгрессе США начинается от этой обшарпанной деревянной скамьи в вагоне третьего класса. Ради этого можно и протерпеть рядом русское быдло.

Станислав

Я уехал в Польшу из майданутого Киева в две тысячи четырнадцатом, резонно предполагая, что останусь навсегда на родине предков. И вот я снова вернулся в «коренную» Европейскую Россию спустя всего пять лет после отъезда. Вернее сказать, за сто десять годиков до него. Ну, тут уж, как говорил мой отец, «лучше прийти на час раньше, чем опоздать на полминуты». Нельзя сказать, что после того, как я с бывшими одноклассниками очутился вместо апреля девятнадцатого года двадцать первого века в конце января пятого года века двадцатого, я не собирался перебраться поближе к центру Российской Империи. Напротив, именно у меня зародилась мысль о необходимости основать в одном из губернских центров предприятие по производству автомобилей. Однако я вовсе не собирался излишне спешить: думалось, что сперва надо промониторить прессу, узнать, так сказать, «что где почём», покрепче вжиться в этот мир. Но человек предполагает, а получается — как получится.
А началось всё с девушки…
Покинув галантерейный магазин Бунши вместе с новой знакомой, я подозвал честно ожидавшего извозчика. Приглашающе откинул полсть:
— Прошу пани Домбровскую садиться!
Реакция на моё «джентльменство» последовала неожиданная: в голубых глазах Барбары мелькнули удивление и обида, она фыркнула и, резко повернувшись, решительно зашагала прочь. Не понял…
Сгрузив покупки, за исключением фотопринадлежностей, в санки, я распорядился, чтобы извозчик ехал за нами, а сам двинулся вдогонку юной шляхтянке. Судя по еле сдерживающему усмешку «водителю кобылы», видок у меня был как у того товарища Саахова с гвоздикой на башке, который «Слушай, обидно, клянусь, обидно! Ну ничего не сделал, да, только вошёл!». Вот чего она так? Я же со всей душой…
Мысленно возблагодарив моду начала двадцатого века, предписывающую дамам, в отличие от простолюдинок, дефилировать в длинных узких юбках и узких же пальто, я в одну минуту нагнал девушку.
— Прошу прощения, прекрасная пани! Искренне раскаиваюсь, если невольно вас чем-то обидел! Миллион извинений! Виной всему — моя неотёсанность и неумение вести себя в обществе! Но сами посудите: откуда взяться манерам на заснеженной Аляске, где кроме эскимосок и белых медведиц других дам не встречается, и ещё вопрос: кто из них страшнее?!
Шутка удалась: неприступное выражение оскорблённой невинности на бледном лице девушки сменилась заинтересованностью:
— А что пан Трошицинский делал на Аляске? Пан добывал золото?
Да, похоже, про «золотую лихорадку» в Америке в Царстве Польском народ наслышан… А почему, собственно, и нет? Всё-таки цивилизация, хоть и паропанковская в основе: работает телеграф, выходят газеты, через Атлантику туда-сюда пароходы шастают. «Титаник» пока что не утонул, но Джек Лондон, по-моему, уже вовсю печатается. Ну что же, вспомнить одного из любимых в подростковые годы писателей мне не сложно:
— Так уж получилось, пани Домбровская! Я, как вы знаете, инженер, а хорошие инженеры нужны везде, даже на Клондайке и в Фэрбанксе. Да, какое-то время довелось походить и с золотоискателями, но быстро понял, что гораздо выгоднее работать по специальности. Так что в основном я работал в небольшой компании, выпускающей паровые двигатели и бензиновые моторы для мотопомп и драг старателей, а также золотодобывающие ловушки. Так что пришлось поездить по разным местам для установки наших агрегатов.
— Так неужели же пан Трошицинский так и не сумел найти золото?
Барбара смотрела такими огорчёнными глазами, что я не стал огорчать красавицу и продолжил «концерт художественного свиста»:
— Нашёл, конечно. И даже несколько раз находил! Но так уж сложилось, что расходы мои были весьма велики: пришлось часть золота отдать в качестве возврата кредитов, другую же — вкладывать в производство. А учитывая, что в тех краях даже за простую яичницу приходится платить золотым песком по весу — такая там дороговизна — то доход мой был скромнее, чем хотелось бы.
Прямо неудобно как-то: настолько доверчивая девушка, что верит, судя по глазам. Каждому слову моих баек… Ну да ладно, временно назначаю себя Штирлицем, а байки — легендой внедрения.

Нет, ну нормально? Без меня за меня всё решили!!!
Ну что же: похоже, это как раз то предложение, от которого нельзя отказаться. Неожиданно конечно и весьма для меня необычно, но, как говорится, од чеплых слов и льод топнеже. Такой льдинкой растаяло и моё смущение. В конце концов дают — бери, пока бить не начали. Одним словом, я всё-таки последовал за гостеприимным шляхтичем внутрь дома.
Ну что сказать? Откровенно говоря, подсознательно я ожидал от обиталища старинного шляхетского рода какой-то… Ну, даже не знаю… Возвышенности, что ли, консервативности… Ну, там, портреты предков на стенах, сабли перекрещенные на ковре, может, доспехи в углу и старинные фолианты в окованных медью кожаных переплётах в потемневшихъ шкапахъ… Нет, шкаф и книги в доме наличествовали: пока пани Барбара вместе с пожилой женщиной, судя по старомодному простонародному платью, не то служанкой, не то кухаркой, не то «прислугой за всё» накрывали в столовой, Желиковский провёл меня в небольшой кабинет, где тот самый шкаф и стоял. «Фолиантов» там, правда, оказалась только пара и притом совсем не старинных: альбом гравюр с коронацией Николая Второго и анатомический атлас человека, судя по заглавию на обложке — на латинском языке. Все остальные издания были гораздо более привычного формата и с виду — не слишком древние. От силы — рубеж правления Николая Павловича и Александра Николаевича. Отдельно на двух этажерках весьма неровными пачками громоздились сложенные газеты на русском, немецком и, каком-то из скандинавских, по-моему, языков: может, шведском, может, норвежском. Увы, я не специалист в языкознании… У окна расположилась конторка со стеклянным письменным прибором, бронзовые «цветастые» крышки трёх чернильниц которого контрастировали с жестяным стаканом, набитом разнообразными карандашами. Облупившаяся картинка на нём в псевдосредневековом стиле изображала морской круиз каких-то конкистадоров, живописно торчащих эдаким букетиком над бортом кораблика, условно могущего считаться каравеллой.
В центре кабинета четыре мягких кресла, обтянутых зелёным плюшем, кружком выстроились вокруг невысокого столика, украшенного дорогой даже на вид керосиновой лампой, с металлическим на вид основанием в виде скульптурной группы: Персей освобождает прикованную к скале Андромеду. В одно из этих кресел радушный хозяин и усадил меня, тут же галантным жестом предложив сигару из початой коробки:
— Прошу, пан Трошицинский…
— Благодарю, но я не курю.
— Как хотите, коллега. Я, в таком случае, тоже воздержусь. Тогда, может быть, кофе?
— С удовольствием.
Желиковский звякнул старомодным колокольчиком, и, дождавшись, когда появилась пожилая служанка, распорядился о кофе. Затем вновь обратился ко мне:
— Прошу немного обождать, пан Трошицинский. Сейчас принесут.
А пока — да простится мне любопытство — но всё-таки давайте вернёмся к нашему разговору о техническом чуде господ Райт. Верно ли то, что пишут, или всё это всего лишь газетный обман для привлечения интереса, а фотоснимки — искусная фальсификация? Ведь если это правда, то вся Америка должна непрестанно говорить о полётах человека не по воле летучего газа или тепла от горячего дыма, а с использованием аппарата тяжелее воздуха!
— Не волнуйтесь, пан Желиковский. На этот раз газеты нас не обманули. Американцы братья Райт, действительно, сумели создать одноместный аэроплан и после нескольких неудач подняться на нём в воздух. Правда, откровенно говоря, летает их машина пока что не высоко и не долго, и полёты носят исключительно демонстрационный характер. Точно так же когда-то взлетел и аэроплан адмирала Можайского — но ведь пан знает, как российские чиновники относятся к изобретательству. Сперва отказываются выделять несчастные сотни рублей на завершение экспериментов, зато после тратят десятки тысяч, а порой — и миллионы на приобретение аналогов за границей. И хорошо, если заграничное изобретение появилось в ходе параллельного развития научной мысли, как в истории с Райтами. Но зачастую налицо просто-напросто наглая кража. Впрочем, довольно о грустном. Я готов поспорить, что не пройдёт и десятилетия, как аэропланы станут частыми гостями в небе всех промышленно развитых держав, от Америки до Турции.
— А вы знаете, пан Трошицинский, я вам верю! — Ярослав даже подался в кресле. — Не для того Пан Бог дал человеку мечту о полёте, чтобы оставаться навечно ползающим по земле, будто червю! Ведь сказано же, что Он создал нас по своему образу и подобию, а Он — есть совершенство! А коли так, то и человек должен быть совершенен! И хотя не имеем мы крыльев, подобно ангелам и птицам, зато по воле Его наделены разумом. И раз он попустил, чтобы человек создал корабли и паруса, чтобы плавать по океану дальше любой рыбы, раз попустил, чтобы аэронавты в гондолах шаров взлетали выше самых высоких колоколен — то надо было ожидать, что рано или поздно человек научится лететь не туда, куда ветер несёт монгольфьер, а ровно туда, куда потребно попасть самому человеку.
Лицо его выражало неподдельный восторг, когда он говорил о своих мечтах, пальцы его, словно у пылкого итальянца, непроизвольно рисовали в воздухе узоры. Энтузиаст! Даже удивительно: вроде бы не «юноша бледный со взором горящим», в его возрасте люди уже, как правило, более рассудительны и степенны.
— И вы знаете, пан Станислав: с тех пор, как я узнал из газет, что такой аппарат для полётов уже кем-то создан, мечты осуществимы на практике — мне не терпится самому попробовать силы в конструировании подобного прибора. Уже месяц, как эта мысль не выходит у меня из головы и кое-что я уже набросал — разумеется, коллега, исключительно теоретически, но… Не откажите взглянуть.
Желиковский быстро поднялся из-за стола и, спустя несколько секунд уже разворачивал передо мной рулон бумажных обоев, на чистой стороне которого были небрежно вычерчены проекции «кошмара футуриста», больше напоминающего китайского воздушного змея, чем аэроплан. Там же оказался завёрнутый листок писчей бумаги с двумя намертво наклеенными вырезками из газет с отвратительного качества снимками «Флаера-II» на земле и в нескольких метрах над нею.
Кузен пани Барбары явно принадлежал к геройской плеяде первых фанатов пилотируемой авиации, создававших на голом энтузиазме совершенно немыслимые конструкции, способные, тем не менее, подняться вверх, преодолев земное притяжение. Вот только и гибли эти первые лётчики регулярно. Где-то доводилось читать — не знаю, правда, или преувеличение, что вплоть до 1920 года пятая часть авиаторов не доживала и до тридцати лет, а в авиационные катастрофы разной степени тяжести попадали восемь из каждого десятка. Жаль будет, если молодой пан Ярослав окажется в их числе из-за излишней горячности или по неопытности… А если он попытается воплотить свои наброски в более материальную форму и подняться на этом «ужасе, летящем на крыльях ночи» в воздух — так оно и случится.
В кабинет, после краткого, чисто символического постукивания, вошла давешняя служанка, которая водрузила в центр стола поднос с парой кофе, тарелочками, полными миниатюрным печеньем. При этом дама, уверенная в себе, как фрёкен Бок до знакомства с Карлсоном, довольно бесцеремонно сдвинула бумаги к краю, после чего удалилась, монументальная, как крейсер в океане. Впрочем, это не встретило никакого противодействия со стороны Желиковского — при его-то шляхетском гоноре! Странно, но, как говорит Андрей, «в каждой избушке — своим погремушки».
Сделав пару глотков прекрасного чёрного кофе, чтобы соблюсти ритуал, я обратился к недавнему выпускнику варшавской Технологички:
— Видите ли, пан Желиковский… Я сам — активный сторонник прогресса, но создавать аэроплан, взяв за основу вот такие фотоснимки… Это очень по-славянски. На такое способны только мы, поляки, да ещё наши русские «кузены», с которыми мы то враждуем, то сотрудничаем именно из-за поразительной схожести национальных характеров. Когда-то от одного русского я услышал притчу, имеющую непосредственное отношение к полётам. Один жолнеж обращается к поручику: «Ваше благородие! А сундуки летают?» Тот, разумеется, обругал его дураком, на что солдат продолжал: «А вот господин генерал давеча говорил, дескать, летают»… «Да, летают сундуки, — тут же нашёлся офицер. Но низенько-низенько, и всё больше сверху вниз».
— Это вы к чему? — Насторожился пан Ярослав.
Да к тому, что вот этот аппарат — если его конструкцию перенести с бумаги в, так сказать, самолёт, — слово «самолёт» я произнёс по-русски, — будет лететь как тот самый сундук с бегемотом внутри. То есть низенько и — в землю!
Спокойно! — Я жестом остановил намеревающегося вскочить хозяина. — Однако, если в машину внести некоторые изменения, она будет способна продержаться в воздуже некоторое время даже с теми отвратительными по качеству моторами, которые способны выпускать современная промышленность. Вот смотрите… — Вынув из внутреннего кармана кохиноровский карандаш, который я по студенческой привычке постоянно таскаю с собой для заметок, я склонился над проекцией «аэроплан в растопырку»…
Минут двадцать спустя Бася чуть ли не силой отобрала у нас исчёрканную обоину и раздражённо-язвительно потребовала: «бардзо проше панов инжынерОв в едалню». А может быть, прошло и больше времени? Не знаю, не обратил внимания: всегда интересно поговорить с умным человеком. И желательно, чтобы собеседник не оказался отражением в зеркале.
За столом беседа плавно перетекла с проблем авиастроения на, в прямом смысле, более приземлённые темы.

+++++++++++

Андрей

Камера, куда меня засунули, находилась тут же, в здании полицейского управления (или участка? Как то не поинтересовался у местных полицаев, как их контора называется по-умному). Пришлось всего лишь, не выходя с полуподвального этажа, пройти по слабо освещенному висящими под потолком керосиновыми лампами коридору, дважды свернув против часовой стрелки. Когда за мной пролязгал замок стальной двери, в нос сразу ударил непередаваемый фан от давно немытых человеческих сил, керосиновой копоти и стоящей рядом со входом трехведерной бадьи-параши. М-да… сто лет прошло, а запашок «хаты» не слишком изменился… Только в двадцать первом веке помещения не керосинками освещали, а от электричества копоти нету.
Прямо напротив входа, под потолком вытянутого помещения сквозь «решку» пробивался тусклый свет. А ведь на улице — уже давно вступил в свои права зимний день, когда солнышко хоть особо и не греет, но светит достаточно прилично. Впрочем, наверняка снаружи окно камеры закрыто дополнительно железным козырьком-коробом, чтобы у сидельцев не было возможности любоваться уличными пейзажами… Хотя что углядишь из подвала? Кусок двора до забора?
Слева и справа вдоль стен выстроились сплошные двухэтажные нары, грубо сколоченные из некрашеного дерева. Часть мест на них была застелена каким-то тряпьём, поверх которого возлежали и сидели местные обитатели. «Чистой» публики в «хате» не было, типичная смесь мужиков и блатарей, угодивших в цепкие руки местной полиции. То ли в этом провинциальном городке с криминалом было не слишком напряженно, то ли полицейские просто мышей не ловят, но знакомой по СИЗО Российской Федерации перенаселенности тут явно не наблюдалось. Теперь все постояльцы камеры, отвлекшись от своих занятий, принялись с некоторым интересом разглядывать такого красивого меня. Вовремя вспомнив, что до отделения церкви и государства ещё далековато, я широко перекрестился на красный угол, где рядышком темнели какая-то иконка и католического типа распятие:
— Мир дому сему! Привет всей честной компании.
На дальней от меня шконке прямо у окна сел, свесив вниз ноги в щегольских сапогах, дядька с виду возрастом заметно за сорок лет, но далеко не старик с гладко выбритым лицом. Заметно было, что этот человек и в заключении следит за собой, в отличие от большей части сидельцев. Промелькнула мысль: «смотрящий».
— И ты здравствуй. Ты кто?
— Православный, залётный. Людей здесь не знаю. Называют Андреем.
— И откуда ж ты залетел, винтовой, что людей не знаешь?
— Издалека, отсюда не видно.
«Смотрящий», как я решил пока что его именовать для ясности, спрыгнул на покрытый шероховатым асфальтом пол и в несколько шагов оказавшись почти рядом, внимательно всмотрелся в моё лицо:
— Не пойму я тебя, винтовой. С виду фраер, а мажешь по-фартовому, и ведь не брус и не железоклюй — зырил я их не раз. За что замели?
— Да как тебе сказать, уважаемый… Отделение пятое третьей главы шьют. Слыхал такую «арифметику»?
— Слепыш, говоришь? А чего ж яманные очки не завёл? Или цирману не хватило?
Половины слов собеседника я напрочь не понимал, несмотря на то, что в своё время довелось и за решкой побывать, да и на воле общался с очень разными людьми, некоторые из них мотали срока дольше, чем мне довелось жить на свете. Возможно, за сотню с лишним лет воровской жаргон сильно изменился, как и любой живой язык, а может быть, в польских губерниях Российской империи он изначально отличался от, так сказать, «центральнорусского»? Не знаю. Тем не менее стоять, хлопая удивленно глазами при знакомстве с «боссом камеры» — идея глупая и чреватая в дальнейшем осложнениями.
Вот и приходится отвечать уклончиво, но, «типа со значением»:
— Завести-то завёл, да вот как на грех, при себе не оказалось. Так уж карта легла.
Сиделец хмыкнул, неопределённо покрутил пальцами в воздухе:
— Ну что же, слепыш, на царёвой даче все не по своей воле. Не желаешь бармить — право твоё, не исповедь. Вот только Андрюшка у нас уже есть. Покажись, Андрюшка! — Цыганистой внешности парень чуть привстал на своей шконке, приветливо махнув рукой. — По обличью ты больше на винтового канаешь — вот Винтовым пока и обзывайся. Вон залазь-ка на те юрсы — ткнул он пальцем в направлении нар примерно на равном расстоянии и от окна, и от входа, — будет тебе там покамест навроде хавира. А там уж не откажи забутить, что на воле деется? Ходят слухи, что по случаю коронации нового царя после траура амнуха будет, не то срока скостят. Слыхал такое?

Продолжение

Мой тост был с молодым энтузиазмом поддержан и через несколько секунд терпкое калиновое вино передало губам свой вкус.
Вечер проходил в атмосфере приятной непринуждённости. Нам было интересно общаться друг с другом, хотя я то и дело ловил себя на мысли, что лучащийся оптимизмом фанатик аэропланостроения Желиковский родился лишь немногим позже моих прадедов, а случись бы  одному из них повстречать очаровательную паненку Домбровскую, то, как знать, не стала бы она моей прабабулей? Уж очень она была хороша!
Именно тогда, в застольной беседе, Ярослав и произнёс слова, во многом определившие моё будущее в этой эпохе и ставшие толчком к изменениям в истории мировой техники. После четвёртого илипятого тоста он отставил наполовину опорожнённый бокал и, серьёзно глядя мне в лицо, сказал:
— А не думали ль вы, пан Святослав, перебраться на жительство в наш губернский Орёл? Ведь по сути, насколько я понимаю, никакие обязательства не удерживают Вас именно здесь в пусть и прекрасной, но провинции? Да, наша Польша — лучшая земля для каждого поляка, но, согласитесь: в развитой промышленно её части предостаточно собственных инженерных кадров, а в глуши вроде Августова людям с техническим образованием попросту нет возможности для приложения своихзнаний. А вот в центрах собственно москальских губерний такие специалисты как Вы и я — пока что встречаются нечасто, но при этом очень востребованы! Понимаете: в срединной России сейчас достаточно капиталистов, вкладывающих солидные деньги в производство.Также там просто море хлопов, который деревенская нищета толкает в город, к заводским станкам. А вот тех, кто со своим знанием и талантом стал бы промежуточным звеном между двумя этими группами, прилагая усилия к техническому прогрессу и одновременно обучая пролетарское быдло продуктивному труду — крайне недостаточно! Поверьте, Орёл испытывает постоянный рост промышленности, и достойная работа для такого знающего пана найдётся всегда. Да и наша польская диаспора в этом городе — одна из крупнейших и наиболее значимых за пределами собственно Польши. Вы будете иметь достойный круг общения, при желании сократив контакты с москалями до необходимейшего minimum minimorum.
Фраза о "пролетарском быдле" мне откровенно не понравилась. В конце концов я воспитывался в семье, где традиционно культивировалось уважение к производительному труду, в отличие от словоблудия "и-нородной творческой интеллигенции". Но возмутиться мне не дала пани Бася. Сияя своими удивительными глазами, она просительным тоном произнесла:
— А правда, пан Станислав, приезжайте в Орёл! Станем там соседями: ведь это же так прекрасно, когда свойственники по гербу ещё и могут часто общаться друг с другом! — И застенчиво улыбнулась.

Борис

Хотя вокзал Ростова-на-Дону и был вчетверо крупнее, чем в заштатном Августове, но всё-таки особого впечатления на меня не произвёл. Несколько железнодорожных путей при всего одной пассажирской платформе, снабжённой навесом  на деревянных столбах-подпорках, длинное здание из красного кирпича с окнами-арками, тяжёлые скамьи с вырезанными на спинках монограммами железнодорожной кампании, деревянная будка кассира на привокзальной площади… Ничего экстраординарного. Да и сам город показался на первый взгляд не слишком большим. До «Большой Московской» гостиницы в извозчичьих санках я доехал всего за четверть часа, несмотря на достаточно крутой подъём от привокзальной площади. Причём за эту поездку пришлось выложить целых двадцать копеек, не говоря уж о том, что сутки в самом дешёвом номере обошлись в рубль тридцать, естественно, без завтрака. Конечно, я понимаю: бизнес есть бизнес, но как, спрашивается, в таких условиях экономить  честному европейцу? Полученная от Станислава сотня истаивала устрашающими темпами, так что вопрос об устройстве на временную работу встал достаточно жёстко. Слава богу, опыт в журналистике у меня неплохой и на свой кусок белого хлеба с маслом  я всегда зарабатывал честно. Конечно, в начале двадцатого века ни о телерепортажах, ни о коммерческом радиовещании речи не может быть, но, в конце концов. Ростов-на-Дону — город достаточно богатый, чтобы в нём выходила какая-то пресса. А там, где есть пресса, дело для журналиста всегда найдётся.
Так думал я, выходя из двора гостиницы на Большую Садовую улицу. Судя по прилично одетой публике и проезжающему мимо трамваю, извозчик доставил меня в самый центр города. Ну что же, после долгой и утомительной дороги можно и расслабиться, отдохнув от соседства с русским быдлом из вагона третьего класса.
Прежде всего я направился в замеченную по вывеске с огромными жестяными ножницами и гребёнкой парикмахерскую, где вёрткий хлыщ с накрученными тонкими усиками и блестящей от бриолина причёской соорудил мне горячий компресс и, не прекращая угодливо болтать о всяческой ерунде и ловко орудуя опасной бритвой, освободил моё лицо от отросшей за поездку щетины. Споро подправив ножницами бородку и волосы, он получил причитающиеся семнадцать копеек и рассыпался в благодарностях. Однако на интересующие меня вопросы, где находятся редакции местных газет и как бы приобрести карту города, сделал глупое лицо и отговорился незнанием.
— Газеты, ваш сясь, известное дело, имеются. Господа их у газетчиков и покупают, прямо на улице. Сколь разов самолично видел! А вот про редакции эти от вас, ваш сясь, впервой слышу. Не ведаю, что они такое есть. А карты, ваш сясь, вам ближе всего будет на базаре купить. Вот как на Соборный переулок завернёте, так прямо и ступайте, тут близенько, не заплутаете. Как к храму спуститесь — там и Старый базар. И карты всякие есть, хоть на дурачка играть, хоть на господские игры, покер аль бридш англиский, аль штосс… Какие нужны, такие и сыщете.
Сперва мне показалось, что парикмахер надо мной насмехается. Но мгновение спустя понял: просто-напросто передо мной очередное быдло, которое из карт знает только об игральных и наверняка не читал в своей жизни ничего сложнее букваря. Практически уверен, что и цирюльня эта принадлежит кому-то поумнее и побогаче, а несчастному парикмахеру так и обречён за гроши стричь и брить приличных господ, пока в проклятом семнадцатом году не нацепит красный бант и не пойдёт грабить в тёмных закоулках. Впрочем, если вдруг до того его самого забреют в солдаты и зароют где-нибудь в Карпатах, я не огорчусь. По крайней мере ни он, ни его сын гарантированно не придёт с винтовкой в руках, чтобы оккупировать независимую Литву.
Ростовский рынок оказался достаточно велик и шумен для того, чтобы совершенно на нём затеряться. Несмотря на будний день, сотни торговцев зазывали к своим прилавкам, возам, бочкам. Запах квашеной капусты и маринованных арбузов смешивался с вонью свежего конского навоза, тут и там испятнавшего утоптанный снег. У непрезентабельных трактиров слонялись совершенно опустившиеся с виду мужчины и женщины, пытаясь просочиться внутрь, минуя мордастых вышибал. Идя сюда, я предполагал, что увижу нечто подобное показанному в старом фильме про Сорочинскую ярмарку. Но нет: собственно «уличной» торговли было много, но в основном купля-продажа проходила внутри нескольких каменных двухэтажных зданий с мощными подвальными цоколями, видимо, предназначавшимися под склады и крытыми галереями второго этажа. Публика толклась там самая разнообразная: от уволенных по инвалидности солдат и подростков в чёрных шинелях и нелепых фуражках, украшенных кокардами в виде пальмовых веточек, до вполне состоятельных с виду дородных матрон, важно шествующих в сопровождении сгибающихся под весом нагруженных корзин кухарок (или просто служанок) и преисполненных собственной значимости пейсатых евреев в длиннополых пальто и меховых шапках. Кстати, их и на улице встречалось довольно много: тонкие носатые лица, быстрые взгляды тёмных глаз, зимние шапки, кепки, шляпы-котелки… Очень непривычно: после того, как во время Второй мировой войны в Литве еврейский вопрос был решён совместными усилиями наших патриотов и немцев, лица этой национальности не слишком стремились приезжать в наши места даже при послевоенной русской оккупации. Конечно, встречались редкие примеры, но, скорее, как исключение из общего правила. Кстати, ровно такая же картина после войны сложилась и в Польше: некогда самый центр европейского расселения иудеев, сейчас эта страна стала практически мононациональной…
Побродив, присматриваясь, по двум торговым павильонам с продуктами и приобретя к ужину несколько мягчайших, усыпанных маком, бубликов и бутылку двадцатикопеечного «Светлого» пива. Сперва я думал купить кофе, но оказалось, что дешевле рубля за фунт нигде на рынке его не продают, да и колотый рафинад обойдётся не менее тридцати копеек за то же количество. Да и как сварить себе кофе в гостинице, не имея ни кофейника, ни плитки, ни даже простейшего кипятильника? Слава богу, что хотя бы электрическая лампа под потолком номера там имеется, а вделанную в угол помещения круглую печь — одну на четыре номера — неплохо протапливают. Разумная экономия нужна во всём, иначе не прожить.
Так, с двумя свёртками из синей обёрточной бумаги подмышкой я постепенно прошёл весь рынок, спустившись к третьему крупному зданию торговых рядов. Здесь было уже царство тканей, галантереи и шерстяных товаров. Снова потратился, на этот раз на вязаные перчатки: несмотря на снежную зиму, в ростовском воздухе ощущался избыток сырости, как будто я находился не на юге России, а где-нибудь на балтийском взморье. Ветер же делал ощущения ещё более неприятными. Чтобы не прижимать покупки постоянно локтем к боку, пришлось приобрести небольшой саквояжик из плотной материи, напоминающий ковёр. Туда же отправились пачка писчей бумаги, пара карандашей, бутылочка чернил, ручка и коробочка перьев к ней. Не то, чтобы я был фанатом этого приспособления для письма, предпочитая клавиатуру, но некоторый навык черчения тушью у меня имелся. не думаю, что разница с чернилами будет слишком велика. А компьютерную клавиатуру в этом времени искать так же бесполезно, как космический корабль. Не та эпоха.
Покинув территорию рынка я, наконец, увидел продавца газет. По кинофильмам мне представлялось, что в Российской Империи их продавали бегающие с криками по улице мальчишки. Возможно, где-то это было и так, но сейчас передо мой размеренными шагами шёл болезненного вида мужчина средних лет с гладко выбритым худым лицом, держащий на сгибе руки не слишком толстую пачку прессы. На боку его топорщилась плотно набитая серая брезентовая сумка. Подозвав продавца, я приобрёл "Донскую речь", "Приазовский край", последний оставшийся с прошлой недели экземпляр "Южного телеграфа" и заодно столичные "Русские ведомости".

Жить, господа, можно! Даже в начале двадцатого века. Были бы денежки!

Станислав

Второй день продолжается ледоход... Вспучившаяся по весне Ока откуда-то издалека тащит большие и маленькие льдины, вывороченные с подмытых берегов деревья, какие-то обломки досок: то ли остатки смытых мостков, то ли забытых нерадивыми владельцами и раздавленных льдом лодок — отсюда не понять.
Жители Пятницкой слободы, принарядившиеся по поводу воскресного дня, возвращаются из церкви. Мне, как католику, тоже стоило бы сходить в здешний костёл, но я и в прежней жизни не был особо верующим человеком и сейчас не хочу лицемерить ни перед людьми, ни тем более перед самим собой. Так что, стремясь полноценно использовать выдавшееся свободное время, наслаждаюсь отдыхом, снаряжая возле хозяйского сарая ружейные патроны. удастся или не удастся в ближайшее время похотиться — вопрос сложный, но иметь под рукой некоторый дополнительный боезапас не помешает.
Второй год идёт, как, растеряв в маленьком польском Августове зимой 1905 года обоих своих одноклассников, с которыми спустя годы после школы случайно столкнулись весной 2019-го и умудрились провалиться во времени и истории, я перебрался в губернский город Орёл. После переезда выяснилось, что от памятной пятисотрублёвой банкноты из моей коллекции осталось меньше ста пятидесяти рублей. Понятно, что такой суммы на что-то более-менее серьёзное хватить не могло, поэтому, сняв комнату со столованием в доме вдовой солдатки Епишевой в пригородной Пятницкой слободея принялся за поиски работы.
К сожалению, непреодолимой преградой стало отсутствие у меня каких-либо бумаг, за исключением паспорта моего предка, ныне мирно живущего в Киеве. Пподтвердить полученое в двадцать первом столетии политехническое образование ни российским, ни иностранным дипломом установленного в веке двадцатом образца я, конечно, не мог. А поскольку прадед никогда не учился на инженера, то найти или "восстановить" его документ об образовании было абсолютно невозможно. Как говорится, "из Ничего не может возникнуть Нечто". Так что брать сомнительного дворянина с подозрительной польской фамилией на инженерскую должность никто не желал.
Местное польское "землячество" приняло "приехавшего с Аляски" соотечественника душевно, чему немало содействовало представление моей персоны паном Желиховским. Благодаря этому через две недели метаний я всё-таки смог получить рекомендацию от давно ставшего своим в кругах орловской буржуазии пана Томаша Яжвинского к управляющему Бельгийским акционерным анонимным обществом, владеющим всей электрической сетью города. Так я получил, пусть и гораздо менее авторитетную в социальном смысле, но всё-таки позволяющую не бедствовать, работу электрика. На фоне основной массы почти безграмотных недавних крестьян, безземельем и нуждой загнанных в ряды фабрично-заводских рабочих, мы считались чуть ли не "элитой" и "белыми воротничками". Официальный заработок в целых двадцать рублей давал мне возможность оплачивать весьма неплохое по здешним меркам жильё и сноснопитаться, хотя и без особых разносолов. Мало того: через два месяца после трудоустройства я решился на выделение из остававшейся у меня в резерве суммы тринадцати рублей, десять из которых потратил на продававшуюся вдовой местного охотника расточенную под 32-й калибр старую солдатскую берданку, а остальные — уже в лавке — на банку пороха, капсюля, гильзы и "барклай". Свинец же для снаряжения патронов добыл, попросту украв бесхозно валяющийся в слесарке при электростанции кусок бельгийского кабеля и содрав с него оплётку. Вандализм? Да. А что поделать? Кушать-то что-то надо.
Вооружившись таким образом, я смог заняться браконьерством, выбираясь в воскресные и праздничные дни за восемь-десять вёрст от города. Охотничья удача разнообразила мой стол зайчатиной, битой птицей и весьма полезным мясом байбаков. Часть добычи я дарил хозяйке дома: в конце концов, в одиночку слишком много мяса не съешь, а с холодильниками в Пятницкой слободе вплоть до советской власти, да и какое-то время после её установления дело обстоит никак. Ввиду отсутствия не только электроприборов, но и электропроводки.
Нет, трансформаторы в Орле вполне себе имелись, по проводам бежал ток, по рельсам ездили новенькие деревянные трамваи и по вечерам зажигались лампочки (пока что не Ильича, а Эдисона). Вот только в "революционном Пятом году" этакая прогрессивная благодать постигла лишь некоторые центральные улицы губернского города О., железнодорожные депо и вокзал, а также крупные заводы. Мне же, работая по вечерам над своими проектами, приходилось для освещения по старинке жечь керосин в жестяной лампе с обуглившимся самодельным абажюром из куска газеты.
Да, работая электриком я не оставлял идею о том, чтобы, с помощью массовой автомобилизации русской армии помочь максимально сократить время предстоящей мировой войны. Именно поэтому принялся разрабатывать пригодный к производству в реалиях 1905 года максимально мощный карбюраторный двигатель. Поскольку творения технических гениев начала-середины двадцатого века мне доводилось видеть лишь на картинках, да несколько — в музейной экспозиции (само собой — сугубо с внешней стороны корпуса), а "изобретать колесо" заново совершенно не хотелось, я решил взять за основу то, с чем уже неплохо знаком. А хорошо я знал V-образный восьмицилиндровый агрегат ЗМЗ-53. Именно такой стоял на принадлежавшем моему дяде грузовике ГАЗ-53А, и именно в нём мы с кузеном Виктором постоянно ковырялись, будучи подростками. Дядя, приобретший к тому времени взамен старого советского грузовика почти новую "Татру 810 С", весьма положительно относился к технической продвинутости сына иплемянника и предоставил горьковского "старичка" для экспериментов пытливых молодых разумов и оч.умелых ручек. Поэтому и получилось так, что ЗМЗ-53  я знал вплоть до последнего клапана. Да, агрегат этот сам по себе "страшненький", прожорливый на масло, но ттем не менее неприхотливый и "трудноубиваемый": сдыхать эта конструкция может годами, если, конечно, не получит прямое попадание из вражеской пушки. Бед давления, с текущим маслом и дымящей поршневой это чудо советской техники тем не менее работает и тащит на себе немаленький тяжело нагруженный грузовик. Сам по себе двигатель вполне годный: необходимо лишь постоянно поддерживать его техническое состояние, "кормя" его нормальным бензином и маслом и не забывая счищать образующийся на поршнях и стенках цилиндров нагар. Ну и, естественно, не надо забывать менять поршневые кольца и подтягивать головку блока цилиндров. Не скажу, что агрегат этот вечный: даже звёзды во Вселенной иногда гаснут. Но тем не менее факт: выпущенный с конвейера в 1970 году дядькин грузовик активно прокатался сорок с лишним лет, а это кое-что да значит.
Вот на основе именно такого мотора-труженика я и решил разработать мотор для своего будущего автомобиля. Однако двигателестроение и автопром в дореволюционных российских реалиях: дело весьма долгое и затратное. На него не хватит ни двадцати рублей зарплаты простого электрика, ни зарезервированных полутора сотен, да и кушать "будущему автомобильному магнату", как уже говорилось, что-то надо. Как верно подмеченно в старом-старом еврейском анекдоте: "Для того, чтобы кушать хлеб, еврею нужно работать. А для того, чтобы кушать хлеб с маслом, еврею нужно работать ГОЛОВОЙ!". Последний тезис распространяется на представителей всех прочих национальностей.
Именно поэтому, задумавшись о проблеме "хлеба с маслом" и финансирования своего "автомобильного проекта века", присел я как-то субботним вечером у стола, вооружившись карандашом и бумагой и принялся соображать, на чём можно заработать приличную сумму достаточно быстро, не вкладывая неподъёмных для моего кармана сумм и не вступая в конфликт с властями. Заняться производством "хайтека"? Ну, допустим, что-то из бытовых приспособлений даже не слишком отдалённого будущего, от патефона до электродрели, производить чисто технически можно уже сейчас... Но где взять стартовый капитал для этих новинок? Заделаться предсказателем будущего и нажиться на биржевых спекуляциях? Даже не смешно: что я знаю про это время? Да практически ничего: вот был международный военный кризис из-за ситуации в Могадишо, были две Балканские войны, помню про выстрел Гаврилы Принципа (и по-моему, он не один участвовал в Сараевском покушении)... А потом сразу БАЦ!!! И Первая мировая... Ну, вроде в Мексике ещё какая-то революция происходила, чем были сильно недовольны американцы.
А в России в эти годы Николай Второй разрешил создать недопарламент под названием "Государственная Дума", потом сам же его разогнал, потом ещё пару раз разрешал и доразрешался до того, что эти самые думцы, скооперировавшись с недовольными царскими родственниками и верхушкой генералитета Николая с престола и сковырнули. При этом пресловутые большевики, рассаженные по ссылкам, тюрьмам и каторгам для подавляющего большинства населения был никем, и их Ленина звали никак. Расстрел ещё был, Ленский, когда войска голодающих рабочих постреляли (не оттуда ли большевистский вождь себе псевдоним взял?). Город и порт Мурманск ещё построили вместе с железной дорогой к нему. Это помню. Но на том мои знания и заканчиваются. Подозреваю, что большинство моих соотечественников-современников в Польше и этого-то не знают. Какие тут, к чёрту, биржевые котировки?!
А в этом странном и непривычном прошлом Николая Второго нет. не то, чтобы не было вообще: быть-то он был. Да вот только как раз во время крещенского водосвятия 1905 года в Санкт-Петербурге некие злоумышленники (а может, просто разгильдяи) одно из орудий, предназначенных для салютационного залпа, зарядили картечью... Так и не стало в Российской Империи самодержца. Разумеется, на трон был спешно возведён цесаревич Николай Александрович — но какой глава государства из полугодовалого младенца? Так что. в результате, как полагаю, жуткой подковёрной грызни рядом с ним встала фигура регента Николая Николаевича Романова, принявшегося от имени племянника жёстко править второй по размерам империей мира. Стремление к "закручиванию гаек" по прошествии года моего пребывания в этом времени хорошо заметно: не то, что не упоминается о подготовке в созданию парламента, пусть и такого недоделанного, как Государственная Дума при том Николае Втором, который пережил крещенский салют в нашей реальности... В стране жёстко ограничена свобода собраний, запрещены стачки и любая публичная критика властей. Правда, регент совершил спасительный для самодержавия шаг: сам, вероятно, этого не понимая, не допустил вспышки Первой Русской революции, приняв 9 января 1905 года в Зимнем дворце делегацию санкт-петербургских рабочих и не дав войскам стрелять в народ. Правду сказать, Николай Николаевич поддержал лишь некоторые экономические требования, изложенные в поднесённой ему петиции, проигнорировав просьбы о политических свободах — но и этого хватило для сглаживания ситуации. Мало того: в Российской Империи было пересмотрено трудовое законодательство в сторону небольшого облегчения жизни пролетариата. Аллегорически говоря, был слегка приоткрыт предохранительный  клапан и готовый взорваться революцией перегретый котёл государства российского стравил часть лишнего пара в свисток.
Вторым же значимым достижением начального этапа регентства стало смещение главнокомандующего русскими войсками на фронте войны с Японией Куропаткина, получившего в народе презрительные клички "генерал Назад" и "Курощупов" на более талантливого, а главное — активного начальника войск с зубодробительной немецкой фамилией. Под руководством Гриппенберга более многочисленная и успевшая озлобиться от постоянных ретирад русская армия всё-таки сумела опрокинуть японцев и, ведя упорное контрнаступление, выдавить врага сперва к Циньчжоуским позициям, а к концу апреля осадить занятый войсками микадо Порт-Артур. Мирное соглашение между Российской и Японской империями было заключено в мае 1905 года в американском Портсмуте. И что особенно приятно, из-за наступившего мира совершившая беспримерный поход вокруг половины Евразии русская эскадра не погибла в цусимской ловушке. Да, в самой России продолжались политические гонения и аресты: я лично, занимаясь обслуживанием линии электропередачи, неоднократно видел, как из орловского тюремного замка (который, как ни странно, никто не называл пока "Централом") конвойные солдаты вели вереницы по тридцать, пятьдесят, а то и более сотни осуждённых каторжников. И среди явно уголовных рож постоянно попадались то студенты, то рабочие с въевшейся под кожу металлической пылью, то обросшие бородами мужики в лаптях, схваченные за участие или подозрении на участие в крестьянских волнениях. немало было и женщин, в том числе и матерей с грудными детьми: последним дозволялось примащиваться на едущих позади этапников телегах, гружёных каким-то имуществом и сухарными мешками с провизией на дорогу. Но в целом ни о каких восстаниях и баррикадных боях, происходивших в нашей реальности в годы Первой революции ни слышать, ни читать в газетах мне не доводилось, хотя нелегальные прокламации мне пару раз попадались. Один раз ругающие регента и кровопийц-угнетателей бумажные четвертушки за подписью некоего "Союза анархистов "Чёрная Воля"" были разбросаны на рынке в Рыбных рядах, чем вызвали сильное недовольство и приступ служебного рвения у местного городового и дворников, а вторично оборванный клочок со словами "Пролетарiи всЪхъ странъ, соединяйтесь!" и ""...сiйская Соцiальдемократическая Рабочая партiя" я обнаружил наклеенным на афишной тумбы неподалёку от остановки трамвая на Кромской площади. Остальная часть прокламации была кем-то старательно содрана и, возможно, сдана "куда следует". Ничего удивительного: если в государстве существует несправедливость — не важно, социальная, национальная или религиозная, — то всегда будут те, кто станет с ней бороться и те, кто будут бороться с этими борцами. История моей любимой Польши — этому пример.
В истории технических достижений я ориентируюсь заметно лучше, но и тут постоянно путаюсь в датах изобретений, не всегда понимая, что за чем следовало, кто с кем соперничал и сотрудничал. Твёрдо могу гарантировать лишь то, что применять отравляющие газы и средства защиты от них начали на Западном фронте в Первую мировую, и известный всем и каждому иприт получил своё прозвище от западнобельгийского городка Ипр, а чуть позже англичане впервые использовали на войне танки: тяжёлые, неуклюжие махины, ностальгически притягательные в своей уродливости для человека моего поколения, проклинавшиеся и теми, кто воевал в них и против них...

Учили меня когда-то хорошо, да и сам я проявлял здоровую любознательность, не ужимая искусственно круг интересов. Иак что о дельтапланеризме кое-что знаю, да и вблизи эти аппараты видеть доводилось: конечно, не самоделки середины двадцатого века, а нормальный хайтек промышленного изготовления, но всё же... Как любой человек с инженерным образованием, решать поставленную задачу я взялся с рассчётов. В хайтековских моделях для того, чтобы достичь одновременно прочности и максимального снижения массы применяются титан, алюминиевые сплавы, углепластик. Ничего этого здесь ещё нет. Вернее, собственно алюминий где-нибудь за границей, или даже в столицах приобрести можно, но во-первых, ещё вопрос, в каком виде и во-вторых, конструкция тогда станет почти "золотой". А лишних денег нет и пока не предвидится. Синтетической ткани наподобие нейлона в эти времена тоже ещё не существует. Зато есть шёлк и, если память не подводит, где-то за кордоном уже изобрели перкаль, которой обтягивали аэропланы вплоть до появления алюминиевых фюзеляжей и некоторое время после того. По крайней мере Польша встретила Чёрный сентябрь перкалевыми П-седьмыми, П-одиннадцатыми, "Люблинами" и "Цаплями". Никакой героизм наших пилотов не мог в таких условиях противостоять новейшим "мессершмиттам", так что немцы быстро завоевали господство в воздухе. Ну, да "мессершмиты" появятся ещё не скоро, пока надо думать о том, что есть сейчас. Значит, шёлк и перкаль... Читал когда-то, что в авиации эту ткань пропитывали чем-то: то ли клеем, то ли лаком... Надо будет отыскать образец и поэкспериментировать.
А вот что касается несущих конструкций... Тут сложнее. Изготавливать из деревянных планок? А какой кооффициент прочности, скажем, у берёзы? А у сосны? Вот дьявольщина, а ведь не помню?! Ведь видел когда-то в прошлой-будущей жизни таблицы, даже, кажется, что-то рассчитывал с их помощью... А вот позабыл... Так... Бальса.. Бальса — она, конечно, лёгкая, но, опять же насчёт прочности — не уверен. Да и растение это тропическое и реально ли добыть такую древесину в сердцевинке Европейской россии? Во всяком случае, можно будет поискать, хотя и стоить она должна подороже берёзовой...
Так, рассуждая, рассчитывал я варианты, считал и пересчитывал, делал эскиз, выводил нормальные чертежи... И всё это в нерабочее время, поскольку лазая по столбам с надетыми на ноги "кошками" и с пассатижами или кусачками в руках как-то не до разработок летательных аппаратов.
Накануне Рождества я серьёзно заболел: метался в постели с температурой из-за воспаления лёгких. Выжил исключительно попущением божьим и заботами квартирной хозяйки. Добрая женщина не только отпаивала меня отварами сушёной малины и купленным за бешенные деньги посреди зимы лимоном, но и не выставила за порог, как только, слегка оклемавшись, я выяснил на работе, что давно уже уволен. Не предусмотрен в царской России такой "пережиток социализма", как оплачиваемый больничный — и тут уж ничего не поделаешь...
Расчёт на электростанции мне, тем не менее, выдали, хотя девять рублей с копейками — не двадцать, полагающиеся за полный месяц работы, но и то по нынешним временам деньги: если пересчитать на прошлогоднюю картошку, то без малого десять пудов можно прикупить про запас. А картошка для поляка — как для русского каравай: без неё что ни съешь, а не сытый. Кстати, хлеб в эти времена в России вдвое дороже: если фунт старого некрупного картофеля можно на рынке взять за две копейки, то столько же ржаного хлеба обойдутся в четыре, а если решишь побаловать себя белым хлебушком —  то изволь-ка выложить все девять. И при этом бульбу на базар крестьяне почти не везут: то ли приберегают для себя, то ли просто мало выращивают — кто их поймёт.
Так что конец зимы был мной потрачен на браконьерство, мелкие заработки из разряда "кому чем подсобить", но, главным образом, на доработку будущего летательного аппарата и его воплощение в хозяйском сарае. Никакой бальсы в Орле обнаружить, конечно не удалось, зато у одного из столяров я купил хорошо просушенный ореховый брус, каковой и распустил на рейки. Вместо перкали пришлось потратиться на кусок ярко-зелёного шёлка, выгрызшего здоровую дыру в моих небогатых финансах. Коричневый костный клей в брусках отыскал на рынке, а для фиксации сочленений использовал медную проволоку из того самого неправедно добытого куска кабеля. Теперь составные части дельтаплана аккуратно сложены в сарае и мне остаётся только дождаться окончания ледохода для того, чтобы подать прошение о дозволении невиданного аттракциона "Летающий человек". Я уже и место для этого присмотрел: высокий участок берега за рекой, по какой-то причине не застроенный и не засаженный деревьями. Там и место для разбега должно найтись, и площадка для зрителей. А пока... продолжим снаряжать патроны!

И бумажка желательна не только с двуглавыми орлами на печатях, но и в кошельке чтобы шелестело, притом чем больше там бумажек с крупными номиналами — тем больше ты человек во времена регентства Николая Николаевича Романова из семейства Голштейн-Готторпов.
Через три дня после нас в Брестский тюремный замок прислали ещё человек шестьдесят таких же этапников, приблизительно треть которых составили "политические", получившие срока кто за агитацию, кто за участие в забастовке, а один селянин и вовсе за "оскорбление Царствующей фамилии", выразившееся в прилюдном использовании обрывка газеты с фотографией покойного Николая II с супругой для сворачивания самокрутки и циничном её искуривании.
Тут-то, после несытного тюремного обеда нас и принялись выводить из камер и, выстроив в длинном, узком и темном коридоре переоборудованного под узилище бывшего женского монастыря, принялись заковывать в кандалы.
Узкой цепочкой в затылок друг другу мы подходили один за другим к отведённому месту, клали руку или ставили ногу на маленькую наковальню, и кузнец быстрым взмахом молотка расплющивал заклепки. Мне всё время казалось: вот-вот ударит по запястью сорвавшийся молоток. Но внутри сжимается не от страха боли, а от понимания что вот — всё! Этими ударами не просто фиксируются железные браслеты, а сам я уже окончательно перехожу из категории человека, обладающего какими-то правами, собственным достоинством, в разряд кандальника, на два ближайших года переставшего принадлежать себе, становясь, по здешнему закону, лишь бессловесным рабочим скотом.
Блин горелый! И это я когда-то идеализировал эту вот Империю, я своей волей, без принуждения начал заниматься реконструкцией армии, которая защищала это государство с его законами и порядками? Прочёл десятки Наставлений и Уставов, сотни воспоминаний белогвардейцев и штатских эмигрантов об этих временах — и даже не мог себе представить, что, пусть не идеальная, но всё же позитивная картина жизни последних десятилетий царской России повернётся ко мне своей изнанкой!
В той, прошлой своей жизни, в сытом будущем, я примеривался к прошлому, считая, что ничем не хуже собственных предков и их современников. Я научился носить старинную форму, пользоваться револьвером, трёхлинейной мосинской винтовкой, разбирать, ремонтировать и использовать по назначению пулемёты Максима и Льюиса, при сильной необходимости могу какое-то время держаться в седле и управлять автомобилем начала двадцатого века, а возможно, и броневиком — впрочем, последнего на практике не проверял. Да чёрт побери, пусть на низовом уровне, но я мог принести хоть какую-то пользу России, попади в армию! А на деле вместо добротного обмундирования мне выдали застиранное исподнее, опорки и арестантский халат об одной пуговице. Вместо щегольской фуражки на голове — мятый блин арестантской шапки-бескозырки, а главные регалии — не честные погоны и геройские кресты, а кандалы из паршивого железа...
Тихо в коридоре, не слышно человеческого голоса, отворачивается сосед от соседа... А молоток стучит, стучит, стучит...
Обыск "на Бригитках": Стаей воронов налетают надзиратели в чёрных мундирах.
Все арестанты раздеты. Очередь еще не дошла до меня, а уже нет сил стоять, но присесть некуда и стыдно за себя, за других, за человека как такового, а за зарешёченным окном светит весеннее солнце и на асфальтовому полу пятно света рассечено тенью от стальных прутьев.
— Раскрой пасть! Шире!
— Уши покажи!
— Присядь!
— Подними ногу!
— Наклонись! Жопу раздвинь!
— Высунь язык! — Пальцы шарят во рту, под языком - не спрятан ли целковый, скользят по всему телу.
После обыска люди одеваются, торопливо путаясь в штанинах и рукавах, отворачиваясь друг от друга, багровея... Никому не хочется встретиться с глазами другого, такого же, как он. Кандалы звенят, звенят, звенят... Этот звон сопровождает нас и когда ведут стричься. Каторжник — это же не человек, и святой обязанностью опогоненных представителей власти является максимально исказить его человеческий облик. Потому-то и принято в Империи выстригать кандальникам половину головы, чтобы издалека видно было отличие от благонравных подданных государя Алексея Второго Николаевича.
Волосы арестантам не стригли, а рвали тупыми ножницами, то кулаком пригибая голову, то ударом в нижнюю челюсть, запрокидывая ее.
Смотрел я на это, смотрел — ведь в одном общем помещении стоим, и видно всё, и слышно. А главное, понятно: эдаким нехитрым зверством всех нас заранее стремятся обломать, поставить в стойло, как и положено бессловесной скотине.
И тут-то меня перемкнуло: да пошли они все, ёхарный бабай, пешим путём да к хорватской матери!
Отказываюсь стричься, и хрен крестоцветный им на всю морду!
— Не пойду! — И сел тут же на асфальтовый пол, как раз на грани мрака и солнечного отпечатка.
И людям:
— Не поддавайся, товарищи!
Смотрю: ещё один, лет тридцати, из тех, которые пришли с утренней партии — с утра на нём была прожжённая искрами рабочая одежда, а теперь такой же серый халат, как и на всех:
— Nie chcę wstydu! — И не пошёл. Сел, где стоял...
От такой "демонстрации" оторопели и каторжане, и тюремщики. Впрочем, черномундирникам, похоже, за свою службу всякое приходилось видать. Подскочили несколько ко мне и к поляку, посыпались удары сапог в грудь, в голову — и вскоре мы уже не сидели с упрямым видом, а лежали на полу.
Надзирательские колени упираются в грудь, щёлкают ржавые ножницы, летят клоки волос, крепкие, жилистые руки пригибают к асфальту — не дают пошевельнуться, а не то, чтобы подняться. Хриплю задыхаясь обрывками мата...
Еще минут десять — и мы оба в одном только нижнем белье оказываемся в карцере.
Подвал. Одна половина разбита на узенькие клетушки со сплошными железными дверями, другая еле-еле освещена десятисвечёвой лампочкой, окна нет вообще.
Черномундирники вталкивают меня в камеру, с лязгом запирая дверные замки и задвигая засовы. Судя по звукам, товарища по несчастью суют в другую, но не в соседнюю с моей, насколько можно судить по грохоту сапог. Да, это вам не роман про замок Иф, здесь к мудрому аббату Фариа за стенку не подкопаешься. Да и не дадут мне здесь на подкопы нескольких лет: Империи нужна дармовая рабсила на здешних "стройках века". Впрочем, я по своей слабой образованности кроме Турксиба и Кругобайкальской дороги перед революцией семнадцатого года ничего из масштабных стройпроектов не припоминаю. Не под то заточен, как говорится.
Тьма... Сказал бы "хоть глаз коли", но его жалко. Тем более, что левый от удара надзирательским сапогом болит зверски, и, по ощущениям, заплыл. Так что оставшийся в рабочем состоянии поберечь надо. Бреду наугад, протянутыми вперед руками разведывая пространство перед собой — и сразу нащупываю стенку. Камера не только клетушка узка, но и коротка. Стены мокрые, под ногами хлюпает, жижа на полу затекает в растоптанные арестантские опорки. Внимательно ощупываю стены, в поисках шконки на предмет посидеть, а лучше — полежать, поскольку денёк нынче выдался особенно гадостный. Фига! Не в смысле полезный и вкусный плод инжирового дерева, а в смысле того, что сидеть здесь можно исключительно на полу: либо в пахнущей канализацией воде,либо на пятисантиметровой ширине низеньком порожке, где пищат и суетятся растревоженные вторжением незваного арестанта крысы. Так что остаюсь на ногах, то меряя шагами камеру и строя монтекристовские планы побега, то принимаясь разогревать мёрзнущее в подвальной сырости тело физическими упражнениями
Наконец-то опять стучат засовы и лязгает замок: рыжий надзиратель сует мне в руки кусок хлеба и какую-то плошку с водой. Этот не из тех, которые меня обыскивали и избивали: может быть, другая смена, а может, у них тут распределение обязанностей, как на конвейере у Форда. Цедит в "моржовые" усы:
— То на цей дзень! — и дверь захлопывается, отбирая у меня даже тот жалкий электрический свет, который даёт слабосильная лампочка в коридоре.
Отхлёбываю хороший глоток сырой воды и ставлю посудину на пол, надеясь, что края плошки всё-таки повыше уровня невнятной жижи под ногами. Отламываю с треть куска непропечённого полусырого хлеба, с жадностью  давно не евшего человека торопливо его разжёвываю и глотаю. Однако, раз пайка на весь день, стоит и поэкономить. Но куда же девать это сэкономленное яство? Карманов на нижнем белье, представляющем из себя комплект кальсонов на завязках и надеваемой через голову рубахи, попросту не предусмотрено, а класть хлеб на приступочку дурных нету — прожорливые хвостатые соседки непрерывно напоминают о себе вознёй и тихим писком. Пораскинув мозгами, выпрастываю из нательной рубахи левую руку, опустевший рукав внизу завязываю узлом и в получившийся эрзац-мешочек прячу недоеденный тюремный хлеб.
Вскоре вновь хочется пить. Ищу на ощупь посудину, нахожу, подношу ее к лицу - и отшатываюсь: вонизма нестерпимая. Понятно, в чем дело: унитазы в карцерных одиночках не предусмотрены. Ищу другую, нахожу — и снова отбрасываю: слишком хорошего мнения оказался я о высоте её стенок, увы... Так на все время остаюсь без питья.
Крысы окружают меня со всех сторон, пища под самым ухом. Решив вздремнуть, сел прямо в воду, прислонившись спиной к мокрому железу двери. И тут же одна серая тварь скользнула по ногам, вторая тронула руку, третья свалилась откуда-то сверху прямо на голову. Заорал матом, вскочил. Не то, что я крысофоб, или как оно там по-научному называется. Но мозг-то понимает, что эти хвостатые сволочи, на минуточку, хорошо организованные стайные хищники, и если не съесть взрослого мужчину, то уж искусать до попадания в больницу они в состоянии. А как в здешних тюрьмах "лечат" арестантов — я подозреваю и на себе пробовать отчего-то вовсе не хочу. Пока бодрствуешь — еще не страшно: можно то вспугнуть их окриком, то ногой тряхнуть и прогнать звоном кандалов.  А вот заснуть опасаюсь. Тьма, крысы, мокрые стены, мокрый пол, но ко сну все же клонит. Но со временем я приучился: будто сплю, а будто и не сплю — не то сон, не то полудремота, а помню при этом, что надо порой рукой встряхивать и звоном этих паразитов отпугивать.
Шли день за днями: один, другой,третий... В темноте карцера не знаешь, какое время суток на дворе: ночь или день. Смену дней узнавал только по приходу надзирателя: принёс рыжий черномундирник хлеб — значит, сутки прошли; снова принёс — другие сутки во внутреннем календарике вычёркиваю.
На пятый день в третьей карцере от меня избивали вновь приведенного арестанта. Кого, как его зовут — до сих пор не знаю. Слышал только, как загремела входная дверь, как затопали надзиратели, как зазвенели кандалы нового бедолаги. Толстые кирпичные стены бывшего женского монастыря утишили звуки ударов и до меня долетали только размеренные вскрики, а потом и вовсе раздался нечеловеческий вой.
Тьма, каменный гроб с непробиваемой железной дверью, сознание, что ты бессилен, как кролик и этот вой — нечеловеческий, исступленный. Разве мыслимо в такой момент успокаивающе твердить себе: "Держись! Не ты первый, не ты и последний, прорвёмся как-нибудь!"?
Проклятая тьма, лязг замков и стук засовов, грохот распахиваемой тюремщиками двери, но — мимо, мимо, мимо!
Когда кончился недельный срок сидения в карцере и нас с польским рабочим вывели в общую камеру я был глух и слеп ко всему: к попадающему сквозь "решку" солнечному свету, к голосам людей... А ведь, сидя в карцере, я говорил себе: "Держись, Андрюха... Скоро будет небо... люди... живые люди... солнышко". У было одно только желание: лечь, лечь по-настоящему, не скрючившись, но так, чтоб не надо было помнить: шевели рукой, шевели, пусть звенят кандалы! — и заснуть, заснуть заснуть...

Борис

У русских есть очень верная поговорка: «трудно жить в деревне без «нагана»». Согласен, это такие люди, что и револьвер не всегда помогает. Германцы вон даже на танках по их деревням ездили — и чем в конце концов это для них закончилось? Вот именно. Тем не менее, без денег жить здесь ещё сложнее. Без них ты никто и зовут тебя «Эй ты!», пусть даже твой культурно-образовательный уровень более, чем на столетие превосходит здешнее «ретро». Именно поэтому весь первый год моего пребывания в дореволюционном Ростове-на-Дону был посвящён сравнительно честному зарабатыванию «первоначального капитала».
С грустью приходится вспоминать, что серьёзно подняться финансово благодаря газетной журналистике мне не удалось. В крупнейшем городе Нижнего Дона издавалось всего три газеты (ранее были ещё несколько, но что-то закрыли, кто-то из издателей-дилетантов разорился из-за нерентабельности и закрыл проект). И материалы у меня они, в первую очередь, «Донская речь», брали в печать. Вот только платить огромные гонорары приезжему репортёру никто из редакторов отнюдь не стремился. Восемь-девять рублей ассигнациями за статью на целый «подвал» — вот максимум, на который может рассчитывать обычный журналист даже в благополучной провинции в годы Первой русской революции.
Кстати сказать, революции как таковой здесь почему-то нет! Нельзя сказать, что я когда-нибудь углублённо интересовался этой темой, но ещё со школьных времён в памяти отложилось, что в январе пятого года царские войска в Петербурге расстреляли шедших с петицией к Николаю Второму рабочих, из-за чего всё и началось. Потом восстали матросы крейсера «Потёмкин» и эмигрировали за границу, царь издал манифест о свободе и создал Государственную Думу, но недовольные русские устроили восстание в Москве на Пресне и ещё каких-то городах, а мужики стали захватывать землю и сжигать усадьбы помещиков. Причём в нашей Прибалтике и вроде бы где-то на Кавказе появились целые отряды «Зелёных братьев» (кое-где их называли «лесными братьями», но не в Литве точно), которые развернули настоящую партизанскую войну. А потом «пришёл Медведь, сел на теремок и всех раздавил»: разбитая, но не добитая окончательно японцами царская армия вернулась с Дальнего Востока и быстро справилась со всеми бунтовщиками. *
[* Будкис компилирует некогда читанное в учебнике и прочно забытое после школы и высказывания из некоторых пропагандистских передач литовского телевидения, предназначенных для ничего не знающих об истории обывателей — и даже в этом сильно путается. Впрочем… Автор лично знает некоторых выпускников российских школ, которые о Первой русской революции не знали даже того, что таковая в истории была. Так что Борис — ещё не худший образчик.]
Своим метким выстрелом по изолятору высоковольтной линии я год назад способствовал нашему переносу в зиму тысяча девятьсот пятого года. Сам виноват: нельзя пить с русским поляком и русским-русским, пусть даже они и бывшие однокашники. Цивилизованный европеец не в состоянии перепить дикого славянина, а тем более сразу двух! Но, как выяснилось, наша троица оказалась вовсе не в той исторической реальности, в которой мы родились и выросли. Здесь нет Николая Второго, — он убит незадолго до того, как мы тут очутились. Не произошло расстрела рабочих в столице, ставшего поводом для революции.
То есть некоторые волнения и аграрные беспорядки в нынешней Российской Империи, безусловно, случаются. Но ни массовых расстрелов на площадях, ни матросских восстаний за истекший год не произошло. На троне сидит царь-мальчик Алексей Второй, а на деле имперским кораблём рулит регент Николай Николаевич Романов, человек жёсткий и заметно более толковый, чем погибший император.
Не понимаю, как русским это удалось, но они умудрились провести контрнаступление до самого Порт-Артура и фактически свести войну с Японией к «ничьей», и даже стребовать какие-то компенсации. Но это не главное. А главное то, что регент Николай не стал дожидаться, пока господа революционеры начнут поднимать восстания, а применил классический метод кнута и пряника. В качестве последнего он либерализовал — правда, только в экономической части — действующее рабочее законодательство, тем самым снизив недовольство самой озлобленной на власть части городского населения. Ну а «кнутом» стали массовые, но максимально не публичные аресты и «посадки» как революционеров-подпольщиков всякого толка, от сепаратистов до большевиков и анархистов, так и излишне «расхрабрившихся» и слишком много болтавших господ, ни к каким партийным течениям не принадлежавших, но к властям оппозиционных. Большинство последних, впрочем, отделалось только несколькими месяцами пребывания под стражей и солидными денежными штрафами, в самом худшем случае — запретом на преподавание, выступления или публикации. Как правило, этого хватало, чтобы былой «оппозиционер» или болтун-студентик из приличного семейства засовывал язык глубоко в прямую кишку и сидел тихо, как пресловутая мышь под веником. А вот всяческим пролетарско-мужицким быдлом ещё в первые месяцы регентства Николая Николаевича оказались забиты все тюрьмы и арестантские роты: ибо нечего всякие листовочки почитывать да забастовки учинять! А уж разных пропагандистов и «дружинников» из революционных партий набралось столько, что, по сообщениям прессы, властям пришлось открыть вчетверо больше каторг, чем при прежнем императоре: не только в Сибири или в «централах», но и на Севере, и в Закавказье, и в Закаспии. Ну и что? Эта страна всегда была страной рабов, не мне о них сожалеть! Я-то здесь временно, и постараюсь всеми силами убраться в Америку ещё до семнадцатого года: уж там-то человек с деньгами не пропадёт!
Денежки же более-менее полноводным ручейком потекли ко мне только тогда, когда газетные фельетоны стали для меня делом отнюдь не первостепенным. Конечно, как человек, родившийся и выросший на рубеже второго и третьего тысячелетий, я сперва надеялся использовать такие проверенные схемы обогащения, как финансовая пирамида и лотерея. Но прежде чем развивать активность в этом направлении хватило ума поинтересоваться, как обстоят дела с такими проектами в дореволюционной реальности. И очень хорошо сделал, что поинтересовался. Выяснилось, что схема вытягивания денег с простаков через ничем не обеспеченную «пирамиду» здесь вовсе не новость и, в отличие от будущих времён, организатор такой операции рискует попасться очень быстро. Свободные средства, в отличие от девяностых-двухтысячных годов сейчас есть только у весьма небедных, серьёзных людей, а поскольку в провинции все всех знают, по крайней мере, среди имущих классов, попытка сорвать куш и сбежать будет пресечена практически мгновенно. И откупиться от полиции или суда не получится: не тот случай. Большие люди огорчены! А таких огорчать вредно для здоровья. Что же касается организации лотереи, то, как выяснилось, проводятся они в России достаточно редко и исключительно в благотворительных целях, например, для поддержки жителей голодающих губерний или в помощь раненым на войне. И при этом для организации самой паршивой лотереи требуется личное разрешение целого губернатора! А те, что помасштабнее, — визируются не менее как министром финансов. Связываться с генералом Одоевским-Масловым, наказным атаманом Войска Донского, в подчинении которого находился Ростов-на-Дону мне, с моими-то липовыми документами, не хотелось.
Тем не менее деньги были нужны, а я никак не мог придумать безопасную схему их получения. Лезть в откровенный криминал — риск, а связи в здешних влиятельных кругах тоже отсутствуют. Я пока почти никому не известный репортёришка на фрилансе, перебивающийся с заметки на фельетон, с рублёвки на трёшку. Зарабатываемого хватало на съём половины комнаты «со столом», то есть приготовленным кухаркой квартирохозяев обедом, в одном из домов Солдатской слободы, примерно посередине между синагогой и старообрядческим собором, чай с баранками во второразрядном трактире, где основными посетителями были ростовские извозчики и мелкие торговцы-разносчики и услуги прачки: восемь копеек раз в неделю. Сэкономить удавалось сущие гроши, и это страшно огорчало.
Озарение пришло внезапно, в том самом трактире, когда в приоткрытом коробе торговца всяким бэушно-восстановленным хламом я увидел знакомый с детсадовского возраста жестяной волчок. Эти игрушки, по словам «офени», в России не производились, а данный экземпляр попал сюда из Германии как игрушка какого-то «барчука». Мальчик подрос, а ставшая ненужной вещица вместо помойки была продана старьёвщику.
Сколько себя помню, мой отец всегда был почитателем телевизионной игры «Что, где, когда» и «Брейн ринг» и активным телевизионным болельщиком. Не удивительно, что и я с дошкольного возраста тоже усаживался на ковре перед телевизором рядом с отцовским креслом. И уж что-что, а плавно «скачущего» по кругу игрушечного жокея внутри прозрачной полусферы-колпака я вряд ли когда-нибудь смогу забыть. Этот волчок с жокеем вспомнился мне сразу, как только я увидел у игрушку разносчика — и я понял, что передо мной — прекрасный инструмент «сравнительно честного отъёма денег».
Приобретя волчок, я аккуратно, насколько сумел, перекрасил его в сине-оранжевые цвета, с ярко-красной стрелкой. У пробавляющегося столярным ремеслом отставного солдата — инвалида Китайской кампании — заказал лёгкий переносной столик круглой формы, крышка которого, разделённая на семь секторов, была слегка вогнута и снабжена бортиком. На секторах нарисовал карты достоинством от валета до туза, а на оставшихся незаполненными жирно вывел чёрные «нолики».
Ну а дальше: «ловкость рук и никакого мошенничества». Воспользовавшись образовавшимися, как и у каждого хорошего репортёра этого времени, связями в околокриминальной среде, я быстро нанял группу «подсадных» и дал взятку полицейским, чтобы они не слишком проявляли внимание к толпе, образовывающейся вокруг новой уличной забавы. Разместившись в заранее присмотренном людном месте, я крутил волчок, стрелка указывала на один из секторов игрового поля, и в случае выпадения карты, на которую игрок ставил свои деньги, он получал заметно большую сумму. Так, рискнувший гривенником «на валета» при удаче получал двадцать копеек, «любитель дамы» — тридцать, «поклонник королей» — полтинник, и целый рубль доставался счастливчику, поставившему на туза. Если же красная стрелка упиралась в ноль, все ставки смахивались в специально приспособленный железный ящик.
Может быть, кто-то презрительно скривится, цедя сквозь зубы: «копейки!». Так-то оно так, вот только упорные тренировки по вечерам, когда мой сосед по комнате ещё был на работе и постоянная практика позволили так набить руку и научиться чувствовать свой маленький аттракцион, что к сентябрю девятьсот пятого года в моей личной заначке и на банковском счёте уже скопилась солидная сумма в тысячу двести рублей: больше, чем было у нашей троицы в момент попадания в прошлое! И это, прошу заметить, без учёта взяток полиции, отстёгиваний бандюкам и прочих расходов.
К этому месяцу я, наконец, решился на создание своей игровой «микро-сети» и перемены своего состояния «и жнец, и швец и на дуде игрец». Приобретя по почте немецкий каталог игрушек, выписал из-за кордона ещё две дюжины волчков, я обучил некоторых сумевших заслужить некоторое доверие «подставных» тонкостям управления аттракционом и поставил их во главе новых групп «любимцев Фортуны» (ну любят в начале двадцатого века пышные названия!). Теперь четыре группы зарабатывали на человеческом азарте в Ростове и Нахичеване-на-Дону, две отправились в Таганрог и по одной — в Екатеринослав и Екатеринодар. Ничего не поделаешь, с риском, что ушедшие «в автономию» начнут приворовывать не по чину или вовсе исчезнут с моими денежками, пришлось смириться, установив своего рода «оброк» в пятьдесят рублей ассигнациями в будний день и в восемьдесят — по праздникам. Заработают больше? Да бога ради! А для душевного спокойствия «снимать кассу» ездили двое занесённых судьбой в многоязычный Ростов латышей — кузены Урмас и Густав Лиелманисы. Высокие, за метр девяносто, с резкими, но пропорциональными, как у статуй, чертами лица и здоровенными кулаками, они при этом вовсе не были глупы, как порой бывает у чересчур сильных людей. Они вовсе не желали возвращаться к былой хуторской жизни — пусть и не бедной, но ограниченной в амбициях высшей ступенькой волостного старосты и заставляющей при этом много и тяжело физически работать. Во мне же они почувствовали ту самую «серую лошадку», которая и сама того и гляди вырвется вперёд, и сподвижников потащит за собой. К тому же сыграло свою роль и моё знание языка: я, конечно, не раскрывал своё происхождение, но, согласитесь: встреча вдали от родины с земляком весьма способствует сближению. Да и работа у кузенов была далека от прежнего крестьянского труда: знай себе, езди через день по городам, с кастетами и револьверами в карманах пиджаков, наблюдай за подопечными да доставляй полученные от них денежки хозяину, который при этом неплохо платит за работу и связанные с ней издержки вроде постоянной тряски в поездах или наказание обнаглевшей местной блатоты.
Кстати, о револьверах. В прошлой (или всё же будущей?) моей жизни не раз доводилось читать и слышать о том, что в Российской Империи до большевистской революции револьверы и пистолеты совершено свободно мог приобрести любой желающий и стоило это вовсе не запредельных сумм. На деле же всё оказалось не так радужно. Подобная вольность закончилась ещё после убийства императора Александра Второго и с тех пор без дозволения полиции приобретались только охотничьи ружья. Ну и любой офицер имел возможность приобрести себе «короткоствол» из списка официально разрешённых к продаже параллельно с «казёнными образцами». Рядовой же обыватель, имеющий некоторый достаток, перед тем, как идти в оружейную лавку или заказывать оружие по почте у иногородней торговой фирмы, обязан был обратиться в полицию с ходатайством разрешить такое приобретение, в котором обязательно указывал причину возникновения такого желания: для собственной ли защиты или, к примеру, для вооружения нанятого сторожа. Как правило, местные «органы правопорядка» шли в этом навстречу зажиточным господам как светского, так и духовного звания. А вот подобные просьбы от мастеровщины или студентов, а равно как и просьба разрешить приобретение оружия мелким оптом — уже вызывали серьёзные подозрения. Так что «бульдоги» для Лиелманисов и старый, но внушительного калибра «смит & вессон» пришлось приобретать нелегально у ростовских уголовников. Ростов-Папа! Здесь можно купить всё, было бы чем расплатиться. Но точно также можно и всё потерять…

Найти помещение под кинотеатр поближе к снимаемой квартире, увы, не удалось. В Солдатской слободке большинство владельцев домов составляли иудеи и ортодоксальные старообрядцы, весьма негативно относящиеся к «бесовскому искушению». Вокруг собственно базара весь метраж был давным-давно поделен торговцами и хозяевами доходных домов, а про аренду зала на Большой Садовой, Таганрогском и Большом проспектах и думать не хотелось: тамошние цены кусались, как стая взбесившихся ротвейлеров. Лишь спустя полторы недели тщетных поисков удалось снять помещение лавки у вдовы скоропостижно скончавшегося бакалейщика на Малой Садовой, неподалёку от греческой церкви. Лавка находилась в первом этаже, второй же хозяйка частично сдавала «чистой публике», частично занимала сама со своим немаленьким семейством, состоявшим из двоих дочерей — гимназисток и пятилетнего сына, а также ветхой старушки весьма преклонных лет: то ли своей матери, то ли свекрови, а может, и вовсе бабки. Большим неудобством было соседство — буквально на расстоянии квартала — с печально знаменитой тюрьмы, воспетой в песне «С ростовского кичмана бежали два уркана» и бандитско-воровской Богатяновки, также увековеченной в словах «На Богатяновской открылася пивная». Ну, да на то и охранников нанимаю, чтобы минимизировать подобного рода проблемы.
Впрочем, оказалось, что ростовчане различных сословий и рода занятий — законопослушные и совсем даже наоборот — отнеслись к моему кинотеатру примерно как ковбои из старой советской комедии «Человек с бульвара Капуцинов». Даже если одни из зрителей ловко очищали карманы других или вытряхивали после выхода на улицу по окончании сеанса из верхней одежды, это никак не портило имидж моего «очага культуры».
А когда, примерно месяц спустя, я снял, наконец, свою первую «детективную» короткометражку «Не зевай!» и изготовив три копии, принялся демонстрировать и эту новинку, в кинозале перебывала, наверное, треть населения окрестных улиц, по крайней мере, из тех, кто мог позволить себе потратить двугривенный за вход. С городовых, которые приходили многократно — вся полицейская часть пересмотрела это кино — я, впрочем, брал полцены, равно как и с награждённых крестом уволенных со службы увечных ветеранов Китайского похода и только недавно отгремевшей войны с японцами.
Секрет такого успеха был прост. Всего лишь правильный подбор актёров при простеньком сюжете, отвечающем непритязательным вкусам местной публики. На экране зрители видели юную даму, прогуливающуюся по прекрасно знакомой всем ростовской улице. Сзади к очаровательной мечтательности подкрадывался шпанистого вида парень и, ловко вытянув из её ридикюля солидного размера кошелёк, бросался бежать со своей добычей. Однако находящийся поблизости бдительный городовой, заметив это, бросался в погоню за преступником и в конечном итоге хватал того за шиворот, после чего возвращал кошелёк заламывающей в отчаянии руки потерпевшей.
Роль дамы досталась супруге квартировавшего на втором этаже учителя географии, неудачливого вора сыграл пятнадцатилетний шкет с той самой Богатяновки, по нескольку раз приходивший смотреть французские киноленты. Городовой же Михайлов сыграл самого себя, только в нерабочее время и за целых десять рублей. Учитывая, что царского жалования ему причиталось всего двести целковых за год — довольно неплохой приработок за час съёмок. Он-то и поприводил на кинопоказ своих сослуживцев, а те пустили весть по знакомым из других полицейских частей города, что «нашего брата гордаша теперь и там и тут показывают, во до чего техника дошла!».

Ааа, чего терять? Хуже не будет!
Вскидываю лицо к синему небу, чуть вспоминаю старый фильм, рабочего паренька в тельняшке и с гармонью в руках…
«Тучи над городом встали,
В воздухе пахнет грозой
За далекой рабочей заставой
Парень идет молодой
Далека ты путь-дорога!
Выйди милая моя!
Мы простимся с тобой у порога
И быть может навсегда…
Мы простимся с тобой у порога
И быть может навсегда.
Черные силы мятутся,
Ветер нам дует в лицо
За счастье народное бьются
Отряды отважных бойцов.
Далека ты путь-дорога!
Выйди милая, встречай
Мы простимся с тобой у порога
Ты мне счастья пожелай
Мы простимся с тобой у порога
Ты мне счастья пожелай
Жаркою страстью пылаю
Сердцу тревожно в груди
Кто ты тебя я не знаю,
Но наша любовь впереди.
Приходи же друг мой милый,
Поцелуй меня в уста
И клянусь я тебя до могилы
Не забуду никогда!»
Строчки про то, как «за счастье народное бьются отряды...» конвойным категорически не понравились, судя по тому, что двое солдат по приказу унтера соскочили с влекомой каторжанами платформы и быстро обнаружив «крамольника» (что было нетрудно, поскольку со-узники по упряжке постарались от меня максимально дистанцироваться, как только поняли, что сейчас будет) неплохо отлупили меня прикладами. Особо, однако, не усердствовали, стараясь бить по ногам и заднице. Болезненно — но не смертельно. Оно, конечно, понятно: охране нужно, чтобы подконвойные не только дошли до места назначения, не разбегаясь (за беглецов, потраченные патроны и убитых при таких побегах ещё и отчитываться бы пришлось, а оно надо?), но и дотащили вверенную платформу с грузом. Искалеченный же каторжник — «бурлак» никуда не годный. Так что, как сказал гораздо позже персонаж Папанова, «били больно, но аккуратно», чтобы уголовник не забывался и крамольных песен впредь не орал. Внял и до самого вечера старался помалкивать, чтобы не нарываться на новые неприятности.
Метод перевозки грузов силами каторжан, как выяснилось, был хоть и не слишком быстрым, но тем не менее действенным: за световой день наш этап проволок восемь платформ, две теплушки и обшарпанный зелёный вагон-«третьеклассник» мимо двух станций, а на третьей нас загнали на какую-то запасную ветку-отстойник и, выдав ужин, сразу же позагоняли в те самые теплушки, заперев снаружи и поставив часовых. К сожалению, в отличие от завтрака ужин представлял собой малоаппетитную бурду из перловки и разваренных в слизеобразную массу недозрелых баклажан. Полагавшиеся к этому «пиршеству» чёрствые куски чорека оказались более съедобны, а содержимое котелка я, отхлебнув три ложки, пожертвовал в польщу желающих, которые тут же отыскались. Я так понял, что в Баку, поближе к «зраку начальственному» гешефтмахеры, ответственные за кормёжку заключённых, старались не слишком борзеть, потому и питание было хоть не из деликатесов, но, по крайней мере, сытным и вкусным. А в глуши азиатской провинции давно всё разворовано и попилено. Этапников можно и дерьмом накормить, а сэкономленные на продуктах деньги рассовать по карманам. «Запомните, джентльмены: эту страну погубит коррупция», как сказал Боярский в одной кинокомедии. Вот только смеяться мне как-то не хочется.
Следующий день прошёл примерно также, разве что на следующей станции, где пришлось вновь заночевать в теплушках, в наши эрзац-«котелки» из жестянок наплюхали кашу из траченой шашелем пшеничной сечки с бараньим жиром и кишками и выдали по некрупной луковице. Зато ночью, в тесноте вагона, у меня произошла довольно занимательная беседа.

Продочка:

«Путешествие» наше в качестве сухопутных бурлаков продолжалось недели три, пока в один далеко не прекрасный день этап не добрался, наконец, до места отбывания каторжных работ. Пригнали нас на строительство железной дороги от Улуханлы до Джульфы. Об обоих этих городишках в своём времени я и не слышал, а оказалось, что в 1900-е годы возможность возить грузы поездами прямо к персидской границе является чуть ли не стратегической задачей. Как говорится, «на халву и уксус сладкий», так что железнодорожные подрядчики добились выделения для стройки каторжан. Им наш труд ничего не стоил, в отличие от оплаты «вольных» артелей: кормёжку, конвой, тачки, кайла, лопаты и даже серые халаты и кандалы — всё оплачивала казна. Сильно подозреваю, что всё это удовольствие потребовало лишь малюсенького «отката» в чиновничий карман. «Вольняги» на строительстве трассы, конечно, тоже были, но им досталась работа на относительно удобных, равнинных участках пути. Нам же пришлось практически вручную пробивать тоннели в горах, чтобы сократить будущий железнодорожный путь. По слухам, другие каторжане строили капитальные мосты по пути, где должны будут лечь рельсы.
Ввиду отсутствия на перегоне каторжной тюрьмы, разместили нас в своеобразном «эрзаце», отдалённо напоминающем узилище из старого советского фильма «Не бойся, я с тобой». На территории заброшенного аула несколько каменно-глинобитных домиков занимала охрана, длинный барак был поделен между конюшней и складом инструмента, в каменном амбаре хранилось продовольствие. К моменту нашего прибытия там располагалось почти три сотни каторжан, ютящихся в разнообразных палатках и под навесами из дерюги или хвороста. От свободного мира этот «лагерь», как я его про себя обозначил, отделял вал с построенным на нём каменным дувалом с вмурованными поверху битыми бутылками и острыми кусками жести (похоже, от консервных банок). Часовые располагались в караулке у ворот и на плоских, по местному обычаю, крышах зданий. Отметил, что служивые здесь вооружены неравноценно: конвойцы, гоняющие бригады на работу и бдящие возле входа в начатый тоннель, таскают официально снятые с вооружения винтовки Бердана №2 с примкнутыми трёхгранными штыками, а вот контингент, маячащий на крышах и у ворот, таскает карабины без штыков, зато обильно блестящие латунью и снабжённые затвором типа «скобы Генри». Очень это оружие напоминает прославленный в сотнях вестернов «Винчестер», но как следует разглядеть его возможности мне не представилось. Очень странно: не припоминаю, чтобы до Первой мировой войны в России закупали и ставили на вооружение импортные винтовки. Тем более — времён Дикого Запада и индейских войн… Вот когда пришёл пушной зверёк в виде германской и австро-венгерской армий, тогда-то и спохватились, что мобилизованные толпы православных воинов вооружать-то и нечем, даже опустошив ещё не проданные охотникам запасы однозарядных «берданов» со складов. «Одна винтовка на троих» — это как раз с 1914 года пошло, к великому сожалению. Тогда-то и засуетились, судорожно норовя закупить (за совершенно неприличные деньги) любую «стрелковку», которую любезные союзнички по Антанте и «нейтралы» соглашались продать. Как всегда, денежки утекли безвозвратно, а оружие… Ну, частично всё-таки оружие было получено и пошло в войска. Другой вопрос, что далеко не всё из оплаченного попало в Россию, а то, что попало зачастую было такими раритетами… Обнять и плакать! Те же французы на голубом глазу втюхали все свои  неликвиды времён Франко-Прусской войны и Парижской коммуны, то есть однозарядки практически полувековой давности. Содрали же за этот антиквариат как за новьё. Дома, увлекаясь военной реконструкцией, я имел возможность закупить на интернет-аукционе такой «шасспо» в расточенной под гладкий ствол охотничьей версии, оформив его в «разрешиловке» официально. Причём обошлось бы ружьишко дешевле, чем переделанная под стрельбу холостыми патронами трёхлинейка с аутентичным штыком и ремнём. Но Андрей Хлыстов, которому я озвучил идею, категорически её не одобрил: использовать даже аутентичное оружие, если над ним не поглумились с целью охолощения и не оформили соответствующий сертификат экспертизы, в нашей стране на мероприятиях по ВИР категорически запрещено. За три десятка лет было несколько случаев неправильного обращения со стволами (включая реплику пушки века так семнадцатого, если не путаю) и появления раненых. А в Крыму как-то какой-то дебил умудрился на реконструкции сражения Крымской войны пальнуть в «условного противника» невынутым из ствола шомполом. Результат — труп. Так что пришлось мне тогда «наступить на горло мечте» и добывать «царёву пехотку» с «хомутковым» штыком. Хорошее было время… Если сравнить с нынешним статусом бесправного каторжанина.
Работа по прокладке тоннеля и укреплению железнодорожной насыпи велась ежедневно, весь световой день, благо, солнце в Закавказье щедро на свет и тепло. По большим церковным праздникам в «лагерь» приезжал полицейский офицер с несколькими кавалеристами конвоя и привозил с собой священника, который проводил короткую службу у походного алтаря, исповедовал и причащал. Каторжан мусульманского и иудейского вероисповедания это мероприятие не касалось, но муллу или раввина здесь не видывали ни разу. Впрочем, после службы нас всё также гнали на место работ.