В общем, попробовал я смыться, но представители власти в лице оного полицая и какого-то дворника этого сделать не дали, отметелили без особого старания и сдали «куды следует».
Ну, а там всё завертелось в стиле: «попался — значит, виноват, виноват — признавайся, сукин сын, а как признался — пожалуй на расправу!». Хотели «пришить» мне дезертирство, раз в солдатской форме, хоть и не уставного белого, а защитного цвета. С учётом идущей где-то далеко-далеко Русско-японской войны обвинение серьёзное. Не получилось. Я себе не враг в военное время на себя расстрельную статью брать. А вот от обвинения, что я беспаспортный бродяга — откреститься не удалось. Законы же в России, «которую кто-то потерял», интересные оказались: если человека без документов вдали от дома задержали, посылается запрос в его деревню, откуда должно прийти поручительство, мол, знают там Имярека и обещают его бродяжничества впредь не допускать. Тогда штрафуют раба божьего на неслабые для бедняка деньги и отправляют на малую родину для дальнейшего проживания. Считай, повезло. А вот если поручительства никто не даст — то строго по закону такой «беспаспортный бродяга» переходит в разряд уголовных преступников и присуждается к каторжным работам сроком на два годика… Вот такая здесь юстиция. Так что получил я казённые кандалы на руки и прогулку под конвоем через пол-империи от Польши до Закавказья с остановками в тюрьмах и пересыльных пунктах. Причём почти всё время пришлось топать ножками, лишь от Царицына до Баку этап везли водой, с заездом в Астрахань. А что со спутниками-одноклассниками произошло во время моих мытарств — даже и не знаю. Как расстались на часок в Августове, так с тех пор не видно и не слышно было.
Что ждало бы бывшего каторжника с «волчьим билетом» — справкой об отбытии приговора, пусть и с небольшим сроком? Ничего хорошего. В лучшем случае судьба смилостивилась бы и удалось поселиться где-то в таёжной избушке, завести огородик и лазить по лесу, охотясь на местную живность. В худшем — вновь стать бродягой, на этот раз уже на самом деле, а не формально, из-за отсутствия «пачпорта», бомжевать, рано или поздно опять оказаться за решёткой и получить статус неисправимого рецидивиста. А с ним вполне можно отправиться не в солнечное Закавказье или экологически чистое пока Забайкалье, а на печально знаменитый Сахалин. Благо, в здешней истории война с Японией завершилась не нашим разгромом, фактически противники остались «каждый при своих». Соответственно, войска микадо не оккупировали половину острова и всё тамошнее население, в полном соответствии со страшилками про ГуЛаг, делится на тех, кто сидит и тех, кто стережёт. Оно мне надо? Третий вариант: уйти в уголовщину в надежде на то, что как-то в тёмном переулке попадётся «жирный бобёр» с многотысячным содержимым лопатника и тех денег хватит сбежать за границу, где и устроиться с комфортом. Вот только это мечта Изи-дурачка. Нет, стать уркой в России ни разу не проблема, согласен. Вот только «бобры» здесь по тёмным переулкам, как правило, пешком и без охраны не ходят и уж точно «деньжищи —огромные тыщи» наличкой при себе не таскают: чековую книжку банкиры-затейники давно уже изобрели. Но даже если и подвалит тебе такое «бандитское счастье» и сумеешь отобрать тысчонку-другую… Да пусть хоть десять тыщ, округлим для сказки-то! И даже удастся как-то большую часть добычи сохранить и с контрабандистами перебраться за кордон, благо, как рассказывали мне бывалые сидельцы, стоит такая услуга недорого, — вот только кому ты «в заграницах» нужен, весь из себя мутный и беспаспортный? Ладно, российскую «липу» ты достал. Но там-то под местного мимикрировать не получится, ввиду незнания языков и тамошних порядков. Можно, конечно, представиться эмигрантом — вот только иностранные правоохранители сразу запросы пошлют на пункты погранконтроля и в консульство империи, дескать, въезжал ли Имярек в ихнюю Забугорию официально (это своим погранцам) и не является ли рекомый Имярек у себя на родине уголовным преступником (это уже российским чиновникам)? Фишка в том, что большинство европейских государств и полуевропейская-полуазиатская Турция взаимно обязались выдавать беглых уголовников.
Вот с политическими преступниками дело обстоит иначе: если эмигрант на родине только статейки противоправительственные пописывал или, скажем, на митинге перед забастовщиками выступал, флагом размахивая, то никто его обратно не погонит. А вот ежели кинул бомбу в полицмейстера или почтовое отделение грабанул на нужды революции — такого хвать за химок — и на цугундер, а после недолгой переписки вывезут на родину, где и передадут в руки родных «органов». Я как-то уже упоминал, что любитель приключенческого кино и на компе, помимо прочего, имелась советская кинотрилогия про легендарного Камо? Так вот того революционера немцы хотели выдать русской охранке как анархиста-уголовника, и чтобы избежать грозящей каторги, а то и повешения, пришлось Камо разыгрывать из себя сумасшедшего. Гансы — они, конечно, тевтоны, но не дураки ни разу: отпускать «психа» сразу не стали, а принялись пытать на предмет выявления болевых реакций нормального психически человека. Пытать в буквальном смысле, с протыканием тела раскалёнными спицами и битьём электротоком. Вроде бы больше года так изгалялись над мужиком.
Что-то не хочется мне такого на себе испытывать. Хватило «самых гуманных в мире» российских правоохренителей, что в нашем времени, что в нынешнем, императорского образца, так сказать.
На второй год отбывания каторжных работ я бежал. Внаглую, на рывок, неожиданно для конвоя и для самого себя. Вывозил гружёную битым камнем тачку из прокладываемого сквозь гору тоннеля увидел, как двое охранников, сойдясь, общаются меж собой, отвлекшись от бдения за «контингентом» и ударил тачкой одного по ногам. Вырвав закованными в кандалы руками бердановскую винтовку — и рванулся опрометью вниз по крутому горному склону в заросшую лесом долину. Я бежал, вслед мне стреляли и, наверное, гнались… Однако повезло: после долгого бегства и петляния по лесу и мелкой местной речке, я, обессилев, свалился прямо в воду под корнями подмытого весенним половодьем большого дерева и отключился.
Не могу сказать точно, была ли за мной снаряжена погоня: сам не видел, но подозреваю, что была, однако преследователи прошли стороной, не обнаружив моих следов. Сложно сказать, долго ли пришлось валяться в отключке, но очнулся от ощущения дикого холода. Весна весной, а река рекой, пусть и мелкая река, скорее даже широкий ручей, но водица там студёная. Как сказал бы один мультяшный кот: «холодильник покупать не надо». Так что на берег я выбрался с большим трудом, таща за ремень винтовку. Красными от холода руками стянул грубые, но ещё крепкие кожаные арестантские опорки, именуемые каторжанами котами, с ударением на первый слог. Стащил штаны вместе с несвежими кальсонами и принялся энергично растирать ноги, стараясь восстановить кровообращение. С арестантским халатом было сложнее: снять его мешали кандалы-рушники. Пришлось, задрав, стягивать его через голову и отжимать пропитавшую одежду воду скованными руками и натягивать обратно. Крайне сочувствую нашим древним предкам, которые в Каменном веке ходили по лесу голяком. Я попробовал — сильно не понравилось.
С кандалами надо было что-то делать. Достаточно длинная цепь позволяла работать руками, но доставляла множество неудобств. Сами браслеты «запирались» железными заклёпками. Не раз слышал от сидельцев, что  их можно сточить напильником или распилить пилкой от ножовки по металлу, но ни того ни другого у меня, естественно не было. Вообще из инструментов имелись только потемневшая деревянная ложка, запрятанная в поясе штанов заточенная полоска толстой жести от консервной банки, выполнявшая функции ножа и бритвы и, собственно, отнятая у конвоира старая винтовка с примкнутым штыком. Эрзац-котелок из банки с примастыренной проволочной дужкой потерялся при бегстве, также, как и арестантская шапка-бескозырка, в которой я держал иглу с ниткой и маленькое самодельное кресало, выменянное на три дневных пайки. Огорчительно до невозможности, но ничего не поделаешь, не идти же обратно искать…
Попытка снять штык успехом не увенчалась: в отличие от «иголок» советских трёхлинеек довоенного и военного выпуска, он не имел подпружиненной защёлки-кнопки, а держался на стволе при помощи стального хомутика, который стягивался небольшим болтом. Ослабить крепёж при помощи моей резально-бритвенной жестянки не удалось: она гнулась при нажиме, а болт так и не шевельнулся. Ну что же, как говорил один мой знакомый автослесарь: «мы не ищем лёгких путей».

Если получится дожить до пенсионных годов, надо будет сочинить книжку про этот побег. Это как раз будет поздне-сталинская эпоха и воспоминания потерпевших от царского режима окажутся весьма востребованы. Может, даже в школу станут приглашать, чтобы «дедушка Андрей» рассказал одноклассникам внука-пионера о том, как пробирался пешком через всё Закавказье почти от персидской границы до нефтяной столицы Империи — Баку. О том, как пытаясь выменять у семейства встречного крестьянина нормальные штаны и чоху на бердановскую винтовку, но не понимающие по-русски бедняки только испуганно жались к стене сакли. В итоге пришлось просто снять у них сохнущую на верёвке одежду и кинуть себе на плечо. Отойдя на три десятка шагов, разрядил винтарь и попросту воткнул его штыком в трухлявый ствол поваленного дерева, повесив сверху и кандалы. Пусть пользуются!
Как ловил форель в местных горных ре5чках при помощи оставшихся после побега с каторги тюремных штанов — про этот способ рассказывал один скотокрад, угодивший на каторгу за то, что в пьяной драке убил кулаком собутыльника. Каторжанская байка, как выяснилось, описывала вполне реальный метод рыбалки. Рыбу приходилось есть сырой, поскольку разводить костёр было нечем: это только во всяких робинзонадах писатели «подбрасывают» своим персонажам кому огниво с разбитого корабля, кому двое часов, сняв стёкла с которых герои изготавливают линзу для фокусировки солнечного света… Наверное, потому что я никак не герой, подобного подгона у меня и не оказалось. В конце концов, если сам японский микадо не гнушается лопать роллы из сырой рыбы, то чего простому автослесарю нос воротить?
Как смастерил из отпоротого от халата рукава высокий колпак как у увиденных на дороге бродячих дервишей, а потом, изображая немого, жонглировал перед жителями Ленкорани обломками палок и камнями, благо, эту забаву и фокусы «в стиле Амаяка Акопяна» освоил ещё в детстве, даже выступал в школьной самодеятельности. Зрители подавали скудно, но и на том спасибо, как говорится.

Вдоль моря от Ленкорани на Баку лежит просёлочная дорога. Наверное, когда-нибудь при Советской власти на её месте сделают широкое асфальтированное шоссе, а параллельно построят железную дорогу. Не знаю, в своей прежней-будущей жизни ни разу не бывал в этих местах, но нормальные коммуникации тут явно нужны. Потому что сейчас единственный способ, помимо этого просёлка, попасть в Баку — только по морю, из маленького грязного ленкоранского порта на низкосидящем судёнышке. Однако денег на оплату проезда у меня нет, пробраться на борт «зайцем» нет никакой возможности, а красть у местных рыбаков лодку нет смысла: с парусом управляться не умею, а на вёслах по морю далеко не угрести. Вот и приходится топать на своих двоих, как говорили в школьные времена, «на одиннадцатом номере». Ничего, тут по прямой, как говорят, до губернского центра всего вёрст двести с небольшим, как-нибудь дотопаю. Тем более, что всего груза — крепкая кизиловая палка на плече, а на палке серый узелок из остатков каторжанской одежды. В узелке же — куски чорека (здесь так называют пресный, но вкусный хлеб), несколько луковиц и огурцов, пара мочёных яблок и три сваренных вкрутую яйца — подаяние от какой-то русской «барыни», притащенное девчушкой-горничной. Такой груз хорош тем, что в пути ему свойственно терять в весе по мере поедания. Впрочем, этим он и нехорош: в пути аппетит «нагуливается» неплохой и как бы продукты не закончились до прибытия в большой город.
С памятного дня побега прошло уже две недели, первую из которых я пробирался, стараясь не приближаться к жилью и по мере возможности сбивал след, заходя в речки и ручейки. Понятно, что на здоровье это отразится рано или поздно, но как по мне, лучше лет через сорок-пятьдесят страдать от ревматизма на пенсии, чем сдохнуть на каторге в случае поимки или быть забитому обозлёнными конвоирами. Вот же зараза: там, в свои прошлые-будущие времена мечтал о приключениях, даже реконструкцией занялся всерьёз не столько от интереса к истории — хотя куда без него? — сколько чтобы половить адреналинчику во время мероприятий, побабахать из винтаря, построчить из «максимки», пусть даже и холостыми патронами, поносить одежду и обувь прошедших времён… И вот он, пожалуйста, адреналин, хоть ложками кушай! Был Андрей Воробьёв шоферюгой и автослесарем по профессии и реконом по зову души, а теперь стал Андрейка беглым с каторги преступником, всё преступление которого состояло в отсутствии нужных в этом времени бумаг и «подозрительном» внешнем виде.

Да, это специально сделано. Чтобы отслеживать у корсаров было проще.

А пока - чуть-чуть продолжения

Был Андрей Воробьёв шоферюгой и автослесарем по профессии и реконом по зову души, а теперь стал Андрейка беглым с каторги преступником, всё преступление которого состояло в отсутствии нужных в этом времени бумаг и «подозрительном» внешнем виде. Оставаться сколь-нибудь долгое время в сельской местности и мелких городках Закавказья, где полиция знает если не по фамилии, то уж точно в лицо всех воров и бродяг и регулярно получает с них мзду «за право дышать»? Для беглого каторжанина это неприемлемый риск. А вот губернский центр предоставляет возможность раствориться в массе народа, раздобыть документы, заработать денег сверх минимально необходимой для пропитания суммы. И что немаловажно, именно оттуда можно попытаться разыскать следы моих бывших одноклассников, с которыми я попал в это странное прошлое, где Николай Второй погиб в самом начале прошлого года, наши как-то умудрились не продуть войну с Японией, а вспыхивающие тут и там волнения не переросли в активную фазу Первой русской революции. Не знаю точно, сколько таких городов в Закавказье, но то, что ближайший из них ко мне — Баку, почти уверен.
Так я и шёл, верста за верстой приближаясь к первому мысленно намеченному реперу вынужденного путешествия, нефтяной столице России, любуясь видами непривычной субтропической природы. По левую руку от меня высились далёкие горы, а совсем рядом блестели квадратики рисовых чеков, на которых трудились местные женщины с закрытыми накидками головами и замотанными лицами, по справа прибоем шумело море. Дорога то шла по равнине, то ныряла в рощи и сады, чтобы потом снова выйти на простор.
И вот очутившись в очередной раз на открытом пространстве, я увидел совершенно сюрреалистическое зрелище. Навстречу мне двигалась странная группа: бородатый талыш погонял напоминающей удилище палкой некрупного костлявого вола с деревянным ярмом на шее. К ярму была привязана толстая оглобля, второй конец которой присобачили к передней части экипажа, который в первый момент я принял за странную разновидность здешних фаэтонов, и только потом сообразил, что вижу перед собой пра-пра-прадедушку современных мне автомобилей. Смотревшие австралийский мультсериал «Восемьдесят дней вокруг света» наверняка вспомнят одну из серий. Где персонажи рассекали по Риму в «безлошадной карете». Ну вот здесь было что-то отдалённо на ту «карету» похожее. Две разноразмерные пары колёс от брички, прикрывающая седока от солнца и осадков кожаная «полукрыша», кожей же обитый диванчик-сидение, максимум на двух человек вместимости, перед диванчиком играющая роль нормального руля кривондюлина-румпель, здоровенный уличный фонарь вместо фар впереди… Мечта фаната ретрофутуризма, а не транспорт!
Чудо автопрома сопровождали трое джигитов (или правильнее сказать — нукеров?) на холёных откормленных лошадях, вооружённых кинжалами и двуствольными ружьями. Вернее, они сопровождали сидящего в нём молодого усача в шикарном костюме-тройке кремового цвета с безвкусным пёстрым галстуком. Но при этом голову богатея украшала чёрная азербайджанская папаха, напоминающая казачью кубанку времён Гражданской войны, а через плечо был перекинут ремень с кобурой самого натурального маузера. Того самого, с которым в кино любили показывать всяческих комиссаров и революционных матросов. При этом деревянная кобура была воткнута в своеобразную кожаную лопасть с кармашком для запасного магазина и приспособленной спереди латунной протиркой.

Санан бек извлёк из внутреннего кармана здоровенный кожаный бумажник, откуда извлёк купюру с опирающейся на щит статной женщиной и сунул её довольному Мирзе:
— Держи!
Восхищаясь собственной щедростью, бек благодушно обернулся ко мне:
— Видишь, рус, какие у меня служат храбрецы! Всё могут, да!
Меня этот разряженный бухарик уже выбешивает. Послать по всем известному адресу нельзя: три ишака на конях быстро догонят, а то и просто подстрелят: три ружья — это шесть выстрелов, да и у бека маузер, а там, в зависимости от модели, от семи до десяти патронов в магазине. Пьяный-то он пьяный, но проверять меткость на собственном организме как-то не хочется. Но и молчать не дело. Сама презрительная интонация, с которой он произносит это своё «рус», заставляет подскакивать уровень адреналина в крови.
— Тебе виднее, уважаемый бек, что могут твои люди. Но есть вещи, которые они точно не могут.
— Э-э-э? — «Латифундист кавказского разлива» озадачен наглостью встреченного бедняка. — Ты что, со мной споришь?
Похоже, сам факт, что какой-то голодранец смеет противоречить ему, ввёл Санана в ступор. Пока он не очнулся, «включив самодура», я поспешил продолжить:
— Если бы они всё умели, то сумели бы починить твою машину, и не пришлось бы тебе смотреть на бычий хвост!
А я таким ремонтом не один год занимался, пока из дома не уехал. Только там машины были другие. Вот и скажи, уважаемый, кто тебе нужен прямо сейчас: три храбрых джигита или один автослесарь, который заставит ездить этот раритет? Я знаю: ты справедлив и потому захочешь, чтобы твой экипаж ездил сам, как и нужно. Чтобы все видели, какой богатый и уважаемый человек в нём сидит!
Интересно, поведётся бек на разводку или нет? Так-то с виду он просто понтовитый придурок и должен клюнуть, но вдруг он всё-таки не совсем дурной и всё-таки попробует припахать на рытьё канала имени себя любимого? Конечно, я могу копать, а могу и не копать, но второй вариант всё-таки предпочтительнее. Накопался уже на каторге, да и тачек с рудой накатал — другой столько за всю жизнь не увидит.
Бек повёлся.
— Чини, рус!

— Чини, рус!
Ну, чинить-то я всякое чинил — до армейских тягачей и трактора «Кировец» включительно. Так что удивить данным раритетом меня можно, а вот испугать — это вряд ли. Заглянул под машину, предполагая увидеть нормальную, человеческую трансмиссию. Щазз!!! На поперечном валу, прямо под «козлами», где восседал пьяный автовладелец с маузером, насажены велосипедные звёздочки несколько непривычного вида. От них велосипедные же цепи ведут к звёздочкам на задней колёсной оси, сцепленных с деревянными спицами колёс. Не, правда — ретропанк. Оно ж по идее слетает постоянно! Но в данном случае, кажись, всё в норме. Встал, обхожу динозавра автомобилестроения сзади — так и есть! Движок ничем не прикрыт, приходи кто хочешь, ломай чего захочешь… Впрочем, тут и ломать-то особо нечего Корпус чугунный, литой, в овале клейма — «Е. Яковлѣвъ. С.-Петербургъ». Вертикальный цилиндр карбюратора. Пахнет керосином и какой-то гарью. Ну не знаю, доводилось, конечно, читать, что в годы гражданской войны автомобили и даже аэропланы заправляли чем попало, до самогона включительно, однако на мой взгляд керосин для машины — не лучшее топливо. Движок холодный, видно, давно волом машину тащат. Крышка карбюратора, как ни странно, отвинчивающаяся. Ну что же, поглядим на чудо техники изнутри… Пришлось приложить немалые усилия, пока скрутил. Да, «это мы не проходили, это нам не задавал, тарам-пам-пам»: я подобное устройство карбюратора только на картинке и видел, причём в довоенном, начала тридцатых годов, журнале «За рулём». Испаритель простейший, прошу жаловать (любить не обязательно). И да!!! Заправляли машину, как какой-то керогаз, натуральным керосином. А он испаряться-то испаряется, но воздушная смесь с ним, мягко говоря, слабенькая. Чем движок горячее, тем проще воспламенение от искры. К слову, свеча как таковая в этом одноцилиндровом движке не предусмотрена: хотя зажигание всё-таки от кривого стартёра, но вместо свечи приспособлены две параллельные пластинки. Естественно, закопчённые — а что вы хотели от керосина? — и уже слипшиеся воедино. Я нынче человек бедный и мне всякое имущество не лишнее — вот и подобрал, будучи в Ленкорани, бесхозно валявшийся гнутый гвоздь. Этим-то гвоздём и своей резально-бритвенной жестянкой по-быстрому зачистил пластинки, свёл их поближе. Ну, вроде можно и проэкспериментировать.
— Глубокоуважаемый Санан бек! Ваш экипаж должен заводиться такой кривой железкой. Где она? Хочу попробовать запустить мотор.
— Э, совсем глупый рус! Здесь ты не можешь хотеть. Здесь могу хотеть только я! Потому что всё здесь моё, понял, да?
— Понял, почтенный Санан бек! Прости! Но всё же где она?
— Ну не у меня же в кармане! Эй, Мирза, где железная палка?
— Палка? Такая вся такая? — нукер изобразил жестами что-то наподобие карданного вала.
— Такая-такая.
— У Ильяса, наверный! Ильяс, ехай сюда!
Заросший чёрной бородищей Ильяс тут же оказался рядом.
— Железный палка брал? Сюда давай!
Не произнося ни слова, джигит вытянул из петли у седла заводную рукоятку и протянул Мирзе.
— Не мне! Вот этому!
Также молча Ильяс кивнул и швырнул железку мне под ноги.
Ничего, я не гордый… Когда безоружен, а у них — три ружья и маузер… Поклонюсь, спина не треснет…
Бурбухайка завелась с пятой попытки, но всё-таки завелась. Отдав кривой стартёр молчаливому Ильясу, я вернулся за своим узелком.
— Всё готово, уважаемый Санан бек! Пока что машина будет ездить. Но будет лучше, если вылить керосин, который портит мотор, а вместо него заправлять нормальным бензином. Тогда реже ломаться будет.
— Бензин-шмензин — какая разница, да? Пускай будет бензин. А ты хорош, рус, не врал! Умеешь своё дело, да! Держи! Никто ещё не сказал, что Санан бек жадный человек! — и «латифундист» выудил из своего портмоне крупную банкноту, которую я и принял с низким поклоном. Кажись, пронесло, да ещё и заработал неплохо!..
Не пронесло.
Сперва Санан что-то сердито скомандовал крестьянину-талышу и тот суетливо кинулся отвязывать вола от самобеглой коляски.
Второй приказ — на этот раз охранникам — и вдруг крепкая рука схватила меня сзади за шкирятник и, вздёрнув вверх, перекинула вверх поясницей на конскую спину. В ответ на мой возмущённый мат в левый висок впечатался кулак нукера — и сознание отключилось.

4

«На дворе — конец двадцатого века, а у нас в доме одна пара валенок на двоих»…
Фраза из всенародно любимого мультфильма вновь и вновь всплывает в голове. Вот только применительно к ситуации она должна звучать несколько иначе. Не конец, а начало двадцатого века, а на дворе — пусть и на краю крупнейшей по размерам империи, если не считать Великобританию, над которой, как известно, солнце не заходит вообще никогда, — людоловство и полный феодальный беспредел. Занимаясь реконструкцией Русской императорской армии, я никогда особо не интересовался дореволюционной ситуацией в Закавказье. Так, попадались статейки про Тифлисскую экспроприацию, про периодически вспыхивающую «армяно-татарскую резню» (эти горячие южные парни продолжили воевать и во время горбачёвской «Перестройки-Катастройки», и позднее, в двадцать первом столетии не успокоились), про то, что Сталин — тогда ещё не мудрый вождь советского народа, а искренний молодой революционер-подпольщик Коба — сидел какое-то время в бакинской Баиловской тюрьме, а инженер Красин, которого другой вождь, который Ильич, называл «министерской головой», на том же Баилове то ли строил электростанцию, то ли был её начальником… Ну, ещё помню про приятеля детства Кобы товарища Камо: про этого парня в послевоенном СССР аж целых три кинофильма сняли: может, и не гениальных, местами наивных — но лично мне нравящихся. И больше, пожалуй, ничего. Но даже мне при скудости знаний, понятно, что «бек» — фигура в мусульманской феодальной иерархии не самая крупная: ханы позначимее будут, не говоря уж об эмире, шахе или султане. И тем обиднее, что фактически оказался в плену этого аналога европейского «раубриттера», где нахожусь уже пятые сутки.
Только те рыцари-разбойники, если верить литературе и кино, захватывали всё больше купцов да вельмож в целях получения выкупа. А меня попросту заставили работать, что называется, «по специальности», поскольку, как выяснилось, Санан бек в округе считался ревнителем прогресса, что выражалось в приобретении всяческих технических новинок. Без большинства вполне можно было и обойтись — но понты, понты…
До расположенной на невысоком холме возле какого-то села усадьбы меня дотащили на привязи часа через три-четыре — и мне «повезло», что самобеглая коляска умела ехать только на двух скоростях: «медленно» и «совсем медленно», потому я и пробежал весь путь, упав всего несколько раз, при этом окончательно изорвав одежонку и ободрав собственную шкуру о каменистую землю.
Вопреки моим пессимистическим ожиданиям, в средневековую яму-зиндан меня не кинули, а поселили в небольшом сарайчике, сложенном из камня-ракушечника. Жильём служила комнатушка без окон, зато с низеньким топчаном, занимающим почти половину площади и большим глиняным горшком литров на тридцать, прикрытым деревянной крышкой. На специально устроенном выступе стены стоял самый натуральный нефтяной светильник, больше всего напоминающий джиносодержащую лампу из мультика про Алладина. Заправлял светильник нефтью и выносил дважды в день импровизированную парашу наголо бритый смуглый подросток с криво сросшимся после переломов носом и застарелыми рубцами на голой спине. Он же притаскивал бурдюк с тёплой, невкусной водой и трёхразовое питание. Кормили, к слову сказать, меня сытно, в отличие от арестанско-каторжанских харчей, хотя из вкусностей были только сухофрукты — прошлогодние сушёные абрикосы и кишмиш. И то и другое — по горсточке, но зато ежедневно. Основной же рацион составляли просяная каша (вечером сдобренная кусочком варёной баранины) и зачерствевшие обломки чорека.
По сравнению с каторжным бараком, а уж тем более — с залитым по щиколотку холодной жижей тюремным карцером в бывшем монастыре святой Бригитты в Брест-Литовске нынешние условия — почти что курорт! Это, если кто не понял, у меня юмор. Чёрный такой, как те «дыры» в космосе, которые не увидишь до тех пор, пока не вляпаешься…На самом же деле всё грустно: на воле удалось погулять всего ничего, да и свобода у нищего бродяги какая-то неполноценная получается.
За исключением моей каморки вся остальная площадь здания была отведена под мастерскую. Впрочем, толковалось это понятие несколько своеобразно: в каменном сараюхе имелся кузнечный горн с мехами из шкур, заставший если не походы Александра Македонского, то уж точно Тамерлана, небольшая кувалда, молоток, три зубила, два из которых некогда были обычными железнодорожными костылями, клещи и обгорелый патронный цинк с еле различимыми в некоторых местах под копотью английскими буквами, в котором насыпом хранились разнокалиберные гвозди. А вершиной технологии начала двадцатого века был весьма приличный моток медного одножильного провода, явно содранного со столбов линии телеграфа. Бородатых «детей гор» можно понять: висит проволока без дела, никем не охраняется… Ну куда это годится? Пусть лучше в сарае у бека полежит, сохраннее будет. А русские пускай потом новые провода повесят. Потому что вдруг джигитам ещё понадобится?
Первым делом я озадачился переборкой моторизованной шайтан-арбы, заявив беку при этом, что пока он не обеспечит нормальных гсм — бензина и моторного масла — бурбухайка всё равно будет сдыхать в самое неподходящее время, нанося тем самым ущерб его престижу и делая Санана всеобщим посмешищем. Феодал проникся, вероятно, от того, что, наконец, протрезвел и погнал за покупками в город своего то ли управляющего, то ли слугу — по крайней мере, лошадь в бричку тот запрягал самостоятельно, хотя и одет был с претензией на европейскость в пиджак и голубую косоворотку, хотя низ костюма и составляли шаровары турецкого покроя, заправленные в мягкие кавказские сапожки, а плешь прикрывала традиционная низкая папаха. С ним в сопровождении отправился один из бековых охранников с двустволкой, из тех, которые дожидались возвращения хозяина в усадьбе.
Вернулись посланные только на утро третьего дня с бричкой, проседающей на рессорах под весом деревянных (!) бочонков с днищами, украшенными двумя имперскими орлами и изображением некоего строения в восточном стиле. По кругу шли надписи «ТОВАРИЩЕСТВО НЕФТЯНОГО ПРОИЗВОДСТВА» и «БР. НОБЕЛЬ», центр как бы перечёркивали «СМАЗОЧНЫЯ МАСЛА» и «ЛiГРОiНЪ». К их прибытию я уже полностью перебрал всю самобеглую повозку, починил хозяйский граммофон, «наколхозив» что-то работоспособное из сдохшей звукоснимающей головки, за что был «милостиво» поощрён бумажной пятирублёвкой с изображением сидящей на троне женщины в древнерусском одеянии, символизирующей незыблемость Российской Империи.
А весь предыдущий день пришлось провести в компании Мирзы, который единственный из бековых нукеров пристойно изъяснялся на русском языке. Прочие, хотя и понимали, как подозреваю, разговаривать на «гяурском наречии» не могли или не желали.
Впрочем, полностью избежать моего общества «джигитам» не удалось: оценивший мои умения мастера-механика Санан бек загорелся идеей загрузить попавшего к нему в руки «руса» по полной программе и, как правильный раубриттер, пусть и в азиатском варианте, в первую очередь озадачился ремонтом оружия. Ну что сказать… Кто смотрел советский мультфильм про Левшу, должен помнить момент, где в «аглицких» арсеналах красуются наваленные горой старые мушкеты с табличкой «За ненадобностью въ расходъ списаны», а тульский оружейник их осматривает, вздыхая: «Эх, англичане ружья кирпичом не чистют. Это, — говорит, — против нашего не в пример превосходнейше!».
Не знаю, чем чистили старое оружие «дети гор» — возможно, что и кирпичом, — но кучу раритетных винтовок натащили примерно как и в мульте: аккурат мне по пояс. Впрочем, русских образцов обнаружилось мало: пара винтовок Бердана №2 — одна с обломанным бойком, вторая вообще с утерянной когда-то боевой частью затвора и вовсе старинная казачья винтовка образца 1848-го года без курка, зато с клеймом фабрики бельгийца Таннера. В основном же здесь были древние винтовки Лоренца и Верндля-Голуба с изукрашенными непонятной резьбой на фарси прикладами и ложами. Я увлекаясь военно-исторической реконструкцией, в двадцать первом веке подержал в руках немало разных образцов старинного оружия, кое из чего даже стрелял — и не только холостыми патронами. Но такую замшелую древность встречал только на картинках! Нет, понятно, что во времена дедушки Санан бека, который, вероятнее всего, и «прихватизировал» их где-то в Персии, игольчатые винтовки под бумажный патрон были «последним писком военной моды» по сравнению с древними мушкетами «браун Бесс» образца 1722-го года, начавшими свою кровавую биографию на реке Кеннебек и «ушедших на пенсию» после подавления сипайского восстания. Но вооружать э т и м своих людей — пусть и полубандитов — в тысяча девятьсот шестом году это особая форма извращения.
Тем не менее отказываться от этого «мартышкина труда» было нельзя и я провозился с раритетами и тот день, и следующее утро, при этом Мирза торчал в проёме двери, присматривая за мной. С полдюжины винтовок Верндля-Голуба и один Бердан всё-таки удалось привести в работоспособное состояние, «раскулачив» прочие и теперь они аккуратно стояли в рядок, прислонённые к стене сарая-мастерской. Остальной же металлолом, разобранный на запчасти, отмокал в деревянном корыте с керосином, рядом с которым тремя вязанками лежали деревянные части оружия. Благо чего-чего, а керосина в усадьбе оказалось предостаточно: любитель комфорта, Санан бек отчего-то считал себя поборником прогресса — как он сам это понимал — и помимо заправки этим горючим своего автомобильного уродца, использовал в доме исключительно керосиновые лампы вкупе со стеариновыми свечками. Впрочем, хозяйственные постройки и помещения для слуг освещались по-средневековому, при помощи масляных светильников и лучины.
И вот теперь вместо заказанного бензина посланцы приволокли чёртов лигроин! А на вопрос, где же то, за чем их посылали изначально, предъявили шестисотграммовую бутылку из зелёного стекла, именем Аллаха поклявшись, что в ленкоранской аптеке больше не было!!! Доводилось когда-то читать, что до революции в аптеках свободно продавали героин, но чтобы и бензин причисляли к лекарствам — такое для меня новость.
Пребывающий в благодушном настроении бек вознамерился тут же прокатиться на свежепочиненной самобеглой коляске, так что пришлось пошустрить, смазывая и заправляя этого прадедушку отечественного автопрома.
— Уважаемый Санан бек! Желаю лёгкой дороги, но обязан предупредить кое о чём!
— Что ты имеешь в виду, усто?
— Я залил в машину весь привезённый бензин и она, конечно, поедет. Но через каждый час пути придётся доливать по такой же бутылке лигроина, потому что бензина для долгой поездки не хватит и нужно его разбавлять. А если ехать, не разбавляя, то когда весь бензин закончится, запустить мотор с одним лигроином может и не получиться и снова придётся запрягать вола.
— Ты не обманываешь… — Бек внимательно вгляделся мне в лицо. — Но ты точно знаешь, что нужно делать, да.
— Конечно, уважаемый бек! Нужно заправлять машину только бензином! Если его нет в Ленкорани, пусть съездят и купят в Баку сразу много. Это будет даже дешевле, если покупать оптом там же, где его изготавливают. А ещё лучше будет, если переделать систему зажигания. Вот только ни магнето, ни специальных фаянсовых свечей калильного типа ни здесь, ни в Ленкорани точно нет, насчёт наличия их в Баку — тоже сомневаюсь. Да и аккумуляторную батарею было бы неплохо приобрести. Если ты меня отправишь в Баку, я постараюсь всё это найти, твой человек купит, а потом переделаю машину по-человечески, чтобы она долго ездила и не ломалась.
Всё это я говорил, склонившись в покорном полупоклоне, чтобы спрятать выражение своих глаз. Санан бек с минуту промолчал, соображая, а потом громко рассмеялся.
— Ай, хитрый рус! Правду говорят, что кяфиры хитры, как сколопендры! Думаешь, Санан бек глупее тебя? Думаешь, сумеешь поехать в Баку и убежать по дороге? Неправильно думаешь!
Я умнее тебя, умнее любого кяфира! Тебе что, плохо здесь жить? Я тебя кормлю, даю тебе деньги — радуйся! А попробуешь убежать — поймаем! Беглецов полагается наказывать плетью. Ты видел паршивого гебра, который носит тебе еду? Он пробовал убежать, а когда был пойман и наказан, дерзко хулил моего отца, да благословит его Аллах! За это ему обрезали язык и теперь он покорнее любой женщины!
Запомни, рус: ты никуда не поедешь и будешь работать, как работал. Я сам поеду в Баку со своими людьми и сам всё куплю. А ты мне напишешь названия того, что необходимо на своём языке. Я знаю: ты ведь умеешь писать. А если по недосмотру Аллаха, в Баку не окажется нужных товаров— поверь, я не огорчусь. Я тоже умею писать, и не только по-русски, но и по-турецки, по-персидски, по-немецки и по-английски. И я знаю, для чего существует почта. Вот по почте я и закажу прейс-куранты. А потом мы с тобой с их помощью выберем самое лучшее для этого чуда техники. — Бек любовно погладил сиденье самобеглой коляски, рядом с которой стоял на протяжении всего разговора. — А после мы с тобой дождёмся, пока прибудут посылки с заказами — и ты, наконец, сделаешь для меня самую лучшую машину по эту сторону Кавказских гор! А вот если не сумеешь или не пожелаешь… Тогда, уверяю тебя, усто Искандер, ты позавидуешь этому паршивому гебру!

6

Я вернул на место планку с единственным неповреждённым стволом, подбросив свежих углей в горн, несколько раз качнул меха, так чтобы разгоревшееся пламя ярче осветило помещение. Посмотрел незаметно на стража: тот всё также дымил трубкой и, судя по довольной гримасе, «заряжал» уже даже не вторую порцию наркотика. Ну, кто же ему доктор? Поместил греться в горне раздутую часть деформированного ствола и продолжил воплощать в жизнь задумку. Загнал в собираемое обратно ружьё шомпол, чтобы создать упор в канале ствола, затем незаметно для нукера вернул на прежнее место пыжи, пулю и так и не развалившийся цилиндрик спрессовавшегося пороха — ох, не внушает мне он доверия, да и капсюля лучше бы сменить на свежий… Да вот только где взять? До сего дня мне вообще никакие боеприпасы не доверяли, да и этот несделанный выстрел попросту не сумели удалить из-за заклиненного курка. Означенный курок, повозившись с пружиной, мне также удалось привести к нормальному состоянию. Дальше дело за малым: вновь прикручиваю заглушку и, снова глянув, не насторожился ли наркоман-охранник, достаю из-за отворота колпака капсюль, сразу же пристраивая его на брандтубку.
Так… Спрятал в кушак сделанную заточку, сбоку, под правую руку, заткнул молоток: ну нет у меня полного доверия к творению оружейника Лебеды! Поворачиваюсь лицом к двери и в два резких шага оказываюсь в полуметре от стража, большим пальцем взводя курок:
— Не ори, тогда не трону!
Хм-м, а дядька небезнадёжен! Даже в укуренном состоянии попытался вскочить на ноги и успел выхватить из ножен кинжал, открывая при этом рот для крика. Но я-то трезвый, практически здоровый и с незатуманенными мозгами! Да и сто восемьдесят один сантиметр роста кое-чего стоят? Это, помимо прочего, приличная масса тела, пусть и отощавшего по тюрьмам и на каторге, и более длинные, чем у оппонента, руки. В которых, к слову, ещё и ружьё.
Многие мои современники думают, что люди, занимающиеся военно-исторической реконструкцией — это такие не наигравшиеся в детстве в «войнушку» ребята, которые надевают обмундирование прежних времён, бегают, бабахая холостыми зарядами, по полю, а затем коллективно бухают и морально разлагаются с маркитантками. Не спорю, есть такое (хотя вот маркитанток и Тамарок-санитарок обычно не хватает, да и «разлагаются» те, как правило, сугубо с мужьями — обычно реконструкторами же). Однако же люди у нас, как и в любом сообществе, разные и имеют разные подходы. Мне в своё время повезло попасть в клуб, специализирующийся на истории Русской Императорской армии периода Великой войны 1914-1918 годов и совсем немного — по Гражданской. Причём не только «в теории»: один из «совета старейшин» ВИКа, Андрей Хлыстов, не только капитан запаса, хороший строевик и спортсмен, но и отличный организатор, умеющий заинтересовать практической стороной службы. В своё время я оттянул «срочку» с единственным желанием: поскорее дембельнуться и оставит за спиной ворота части. Но Хлыстов доказал на практике, что солдатское дело может быть интересным. И он же привил мне, как и большинству остальных, навыки штыкового боя на винтовках. «Штыком — коротким коли! Прикладом — бей!»
И я ударил прикладом. Заученным движением перехватив ружьё с подшагом и доворотом тела, чтобы пропустить мимо оружие врага. Ударил вперёд и вниз. В последний момент удержался, перенаправив удар — и окованный затыльник, сопровождаемый треском ломающейся кости, врезался в левую ключицу противника. Не в череп…
Да, я точно не праведник, и по законам Российской империи — преступник. Да что греха таить: и в прежней жизни нарушал закон, за что и был наказан. Однако осознанно убивать человека — пусть мерзавца и наркомана — без крайней на то необходимости пока не готов. И очень не хочу, чтобы это всё-таки пришлось совершать.
Инстинктивно выронивший при падении своё оружие, мой «конвоир» с криком схватился за пострадавшее место. Понимаю, больно. И это у него от терьяка ещё и болевой порог снижен, сознание не теряет. А это — ни к чему. Пришлось добавить ногой в голову. Блин, примитивные постолы для такого дрыгоножества малопригодны, в отличие от армейских ботинок с высоким берцем или на крайний случай, кроссовок. На секунду испугался, что повредил себе конечность, но нет, повезло: в отличие от валяющегося в отключке нукера.
Подобрав оброненный им кинжал, снял его ремешок, сдёрнул ножны — ни к чему они наркоше — и скрутил запястья. Поразмыслив, вспорол сзади его шаровары: когда-то дед рассказывал, что так на фронте с немецкими «языками» поступали, поскольку убежать со спущенными штанами весьма проблематично. Спасибо, дедуль, пригодилась твоя наука!
Выглянув из мастерской, осмотрелся. Во дворе никого, даже ворота конюшни, в отличие от заведённого порядка, так и остались приоткрытыми. Ну да, все лошадки — в уехавшем отряде бека. Покинув помещение, как порядочный, закрыл за собой дверь и задвинул толстый деревянный засов. Мало ли, что надумает учудить любитель терьяка, когда очухается? А так и ему соблазнов меньше, и мне как-то спокойнее…
Теперь нужно проконтролировать господский дом. Не уверен, насчёт наличия у Санана гарема — ни разу за эти дни не только не увидел во дворе женщин, это как раз понятно, кто ж их выпустит? — но и голосов женских не слыхал. А чтобы жёны меж собой не поскандалили, пусть они хоть десять раз мусульманки, — в такое не верится. А вот оставлять усадьбу только на не блещущего здоровьем наркомана и мальчишку-гебра, то ли батрака, то ли вовсе раба, латифундист кавказского образца не стал бы. К слову, странно: с момента отъезда бека со слугами пацан куда-то пропал. Хотя в иные дни лётал по хозяйству аки дух бесплотный. Не, конечно, мог заныкаться куда-то и задрыхнуть, но вот отчего-то сильно сомневаюсь. Судя по рубцам на его теле, подобные «залёты» караются не общественным порицанием, а гораздо болезненнее.
Сунул затрофеенный кинжал за свой кушак, взял на изготовку недоружьё и вдоль стены приблизился к главному входу в жилище бека.
Створка украшенной резьбой двери, висящая на толстых кожаных петлях открылась беззвучно, в ноздри проник сложный букет запахов каких-то пряностей или трав, пыли и человеческих тел. Путь внутрь из небольшой прихожей преграждали две двери. Левая, видом попроще, оказалась закрыта на тяжёлый деревянный засов и после секундного раздумья я решил отложить обследование находящегося за ней помещения на потом. А вот правая дверь, как и входная, украшенная резьбой, а на уровне от диафрагмы и выше — ещё и причудливой деревянной решёткой, которая как раз и пропускала все эти запахи, была не заперта, и хоть и прикрыта, но не прихлопнута плотно. Её петли и дверная ручка оказались бронзовыми, что явственно намекало гостям дома о зажиточности хозяина.
Постарался войти максимально бесшумно — и оказался в нешироком коридоре с дверями: три — вдоль левой стенки, четвёртая, запертая не только на засов, но и на вполне европейской конструкции замки — врезной и пару висячих, внушающих почтение своими размерами — прямо в торце. Не доверяет Санан бек своим слугам… Впрочем, если оставшиеся похожи на давешнего наркомана, то таким и я бы не доверял: если и не сопрут чего из хозяйского имущества, то от лихих людей вряд ли защитить сумеют.
За первой дверью слышалось характерное громкое пыхтение. Похоже, горе-охраннички вообще наплевали на несение службы и развлекаются с какой-нибудь кухарочкой? Ну что же, им же хуже: оставлять боеспособного противника за спиной не намерен.
Эта дверь тоже оказалась не запертой, только изнутри почти до пола свисал кусок неплотной домотканины, вероятно, играющей роль занавески от мух и прочих насекомых (а их в здешних субтропиках много, видал комаров длиной с мизинец: впрочем, попыток укусить «великаны» не предпринимали, в отличие от своих мелких родственничков).
Проскользнул за занавеску, вскидывая к плечу своё недоружьё — и остановился, неприятно поражённый увиденным. Помещение было неплохо освещено проникающими через створчатое зарешёченное окно солнечными лучами и я сразу перехлестнулся взглядами с чернобородым мужиком, слегка ниже меня ростом, но гораздо полнее, хотя назвать такого толстяком было бы неверно. Это я заметно потерял в весе, находясь «в гостях у правосудия» Российской Империи. На дядьке была надета традиционная в этих краях низкая папаха, рукава серой косоворотки засучены, обнажая по локоть руки с сильными даже на вид мускулами… А вот шаровары его оказались спущенными, поскольку абориген этот, действительно, пыхтел не потому, что играл в «паровозик». И с ним была никакая не кухарка или служанка. Животом на невысоком столике буквой «Г» располагался тот самый мальчишка-гебр, которому обрезали язык. Бородач перед моим появлением как раз пристроился к нему сзади. Теперь понятно, почему Санан бек сказал: «теперь он покорнее любой женщины».
Вот блин горелый!
Активный педераст оказался активным не только в половой сфере. То ли переоценив собственную ловкость — мало ли, какие «гудини» натренировываются нынче в Закавказье, — то ли попросту забыв от неожиданности о спущенных до щиколоток шароварах, чернобородый отстыковался от пацана и с воплем «А-А-А-ОГРАШ!» кинулся меня убивать.
Сердце дрогнуло и рефлекторно дрогнул палец, вдавливая спусковой крючок. Звонко щёлкнул ружейный курок, пшикнул капсюль… И всё. Выстрела не последовало. Старый дымный порох «скис».
«Очень страшно» — так в старом советском сериале ответил дворецкий Бэрримор на вопрос, слышал ли он вой собаки Баскервилей. Подозреваю, что в этот момент моё лицо выражало схожие чувства. Нет, не страх, как таковой: «телёпаться» мои нервы начинают либо в ожидании драки, либо уже после неё, на отходняке — но предвидения страха. А вот в процессе работают рефлексы. Шагнув вперёд-влево, покинул дверной проём: всё-таки в комнате просторнее, чем в коридоре. Правый локоть прижат к боку, приклад к бедру… Штыка нет, а вот привычка исполнять приёмы штыкового боя никуда не делись, спасибо не родившемуся ещё Хлыстову.
Но ткнуть противника стволом не успеваю: талыш (или татарин-азербайджанец? Не знаю, он паспорт не показывал, а лицами те и другие, на мой взгляд, похожи) всё-таки запутался в собственных штанах и, прекратив от неожиданности вопить, гвозданулся вниз мордой.
Это называется «пруха».
Мужик немногим старше меня но мускулы, даже прикрытые слоем жирка, внушают опаску. Если такой схватит, последствия могут стать очень неприятными, а оно мне надо? Поэтому, наплевав на древнее правило «лежачего не бить» — тут не соревнования и не драчка мальцов в школьном коридоре на переменке — пробиваю правой ногой в голову.
А, зараза! Резкая боль в пальцах. Рефлексы опередили мозг, а обут-то я в самопальные чувяки даже без нормальной подошвы. Удар же рассчитан на сапоги, ботинки с берцами или ещё какую обувь посолиднее. Так самому себя можно искалечить!
Заорав от боли, я перехватил ружьё за ствол и принялся колотить гомосека прикладом. Раз, другой… Он, оставаясь «в партере», умудряется отбиваться… Жёсткие пальцы ухватили мою щиколотку: рывок — и я падаю, откидываясь спиной назад. Резкая боль в затылке… И снова здравствуй, темнота!..

8

По шумама и горама
Наше земле поносне
Иду четы партизана,
Славу борбе проносе…
По шумама и горама
Наше земле поносне
Иду четы…

Что ж она так привязалась, песня эта! Ладно бы что-то популярное в башке крутилось или хоть по-русски. А то уже который час подряд один и тот же куплет по кругу напеваю и переключиться не могу. Ну да, мелодия с детства знакомая, дедушка «По долинам и по взгорьям» на баяне играть любил, и меня, малого, к инструменту приучал. Мама тогда ворчала, дескать, «гармошки ваши колхозные — прошлый век, Андрюшу нужно в музыкальную школу отдать на фортепьяно». Спасибо деду: настоял на своём и теперь я и на гармони, и на баяне мелодии на слух подбираю. Только ноты для меня — всё равно, что японские иероглифы: при хорошем слухе ни дня в «музыкалке» проучиться не пришлось. Дома у меня так и осталось лежать дедово наследство: баян «с перламутром», ценный подарок за освоение целины, да две гармошки-ливенки, одну из которых тогда ещё молодой и красивый политрук, позже — уже капитан сумел провезти с собой от песков монгольского Халхин-Гола до австрийского берега Дуная. Я после его смерти не дал выкинуть старые инструменты, оставил на память. А теперь, когда самого меня занесло на сотню с лишним лет назад — кому они там нужны-то? Я в нашем времени детей так и не завёл, не сложилось… Теперь жалею.
А «По шумама…» привязалась на вторые сутки моего побега от «дикого бека», пока по этим самым «горама» эдаким архарчиком безрогим пёрся на север, стараясь не спускаться к тому самому ленкоранскому шоссе из опасения встречи с Санан беком, кем-то из его людей или просто представителями власти. К слову, издалека этих самых представителей за двое суток наблюдал уже не раз: в сторону Баку проехал в управляемым местным кучером фаэтоне какой-то офицер или, скорее, судя по узким погонам, полицейский чин, да трижды неторопливо перемещались разъезды из четверых казаков в серых черкесках и высоких чёрных папахах. На заросшие диким лесом горные склоны, по счастью, никто из них внимания не обратил.
В три-четыре часа пополудни на второй день я вышел на склон, где деревьев почти не было, но зато приблизительно соток двенадцать-пятнадцать было покрыто иван-чаем. Снова я вспомнил добрым словом любимого дедушку: ветеран двух войн не любил рассказывать про бои-сражения, но вот многими секретами солдатского быта не раз с внуками делился, считая, что практические знания нам могут и пригодиться. Рассказывал он и как вырыть землянку, смастерить в ней печку из железной бочки, пустых патронных цинков или простреленных трофейных канистр, как сладить к той печке трубу из выброшенных «гансами» пустых консервных банок. Научил, как наладить опреснитель для солёной пустынной воды и кустарный рососборник в безлесных горах. Ну и кое-что о дополнении солдатского рациона подножным кормом я от него тоже узнал.
Именно поэтому почти до сумерек я ползал по этой поляне, ковыряя каменистый грунт кинжалом пока не набил свой мешок нарубленными на куски корнями иван-чая. А затем, спустившись к горной речке, долго-долго пережёвывал и глотал деревянистые сладковатые кусочки, запивая из кувшинчика кристально чистой водой. Остановиться с голодухи так и не смог, хотя и опасался обожраться до опасных последствий. Однако наутро выяснилось, что организм спокойно переварил растительную пищу, счастливо избежав как заворота кишок, так и банального, но очень неприятного запора. Доедал остатки корешков я уже на ходу, пока следующим вечером не обнаружил себя глядящим на раскинувшуюся впереди на многие километры низину, в которой поблёскивали укрывающиеся в прибрежной зелени реки, бегущие в сторону моря и дымили очаги в далёких жилищах местных крестьян…

***

По-а-а-ално-у-а-а- во-о-а-а-м с-ы-о-о Бо-о-о-го-у-а-а-м с-ы-о-о пы-ра-а-а-ави-е-е-да-а-ны-о-о-м бр о-а-а-ани-и-и-тьси-й-а-а-а-я
долго ли коротко надо покориться
уж ты дом ты дом Давидов что в тебе твориться
не может земная мудрость в тебе водвориться
от них там заперты царские вороты
туда только входят кроткие сироты
кроткие сироты бедные земледельцы
бедные земледельцы рыбаки простые
рыбаки простые праведные святые…
Это старательно, не жалея молодой глотки и практически на одной ноте распевает, растягивая чуть ли не каждое слово, Фёдор Корсуновский, сын приютившего меня молоканина Фёдора Фёдоровича. Именно Корсуновский-старший две с лишним недели назад обнаружил меня, валяющимся в жару недалеко от дороги между сёлами Масалу и Пришиб, привёз к себе в дом и передал — для ухода и лечения — женской части большого семейства. Мало того: как истинно верующий христианин, он пригласил местного пресвитера, который озаботился не только молитвами «во здравие», но и съездил к аптекарю в городок Сальяны, расположенный за несколько десятков вёрст от Пришиба и привёз оттуда мерзкого вкуса микстуру и жутко горький хинный порошок, не взяв за свои труды ни копейки из моих тридцати рублей.
Ну да: спустившись, наконец, с гор и переправившись вброд — несколько раз потеряв равновесие и окунувшись целиком — через речку Виляш-чай (как мне её позже назвали), я умудрился одновременно подхватить простуду и лихорадку. И если бы не Фёдор Фёдорович, возвращавшийся из Астары, куда его занесло при выполнении гужевой повинности и по счастливой случайности направившийся по нужде именно к тем кустам, где валялся я — всё закончилось бы очень плохо…
Тем не менее, как было принято выражаться в «просвещённом девятнадцатом столетии», «Провидение хранило путешественника». Прошло шестнадцать дней — и вот мы с семнадцатилетним Корсуновским — уже женатым, но пока что не отделённым от отцовского хозяйства русобородым мужичком — едем в наполненной метровой высоты плетёными корзинами в общинный сад, где сегодня начнётся сбор самой ранней вишни. Молокане — достаточно своеобразные «протестанты»: в отличие от протестантов Запада, они, признавая частную собственность, не считают чрезмерное личное богатство признаком божественного благоволения. У этих людей сильно развиты трудовой коллективизм — притом не только в рамках одной семьи — и взаимопомощь между членами общины. Вот и сады эти высаживались, что называется, всем миром лет двадцать-тридцать назад, а уход за деревьями и сбор урожая ведётся уже на закреплённых за семьями участках. Несколько молодых женщин и девчонки-помощницы из большого семейства Корсуновских идут в сад пешком. Это мы с Федей катим в тряской телеге: он — как «водитель кобылы», а я — в качестве недовосстановившего силы выздоравливающего. В патриархальном молоканском хозяйстве крепко придерживаются библейского принципа «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Сам никогда не воспринимал бездельников и тунеядцев как полноценных людей, а потому ещё вчера договорился со старшим Фёдором Фёдоровичем, что на некоторое время останусь им помогать: руки у меня растут, откуда надо, да и в здешней молоканской общине как-то никто не стремится требовать документы или тащить неизвестного человека в тюгулёвку «до выяснения». Здешние жители сами — потомки высланных на окраину империи за стремление сохранить свою веру, и представителям властей хоть в открытую никто и не противится, но и любовью те не пользуются. «Будь милостив ко всем, помогай нуждающимся, не притесняй ближнего» — вот один из главных принципов общественного бытия у молокан и «держать и не пущать» — это не про них. Молокане никогда и ничего не открывают священнику из РПЦ, считая, что тот служит не Христу, а назначенным царём начальникам из Синода, становому, квартальному и губернскому чиновнику — да любому чужаку, на котором увидят форменную фуражку с кокардой и ни форменные пуговицы с двуглавым орлом на казённом мундире. И хотя о том, что Фёдор Фёдорович привёз в свой дом неведомого хворого странника уже к вечеру знал весь Пришиб, никто даже и не подумал отправиться к представителям властей с сообщении о подозрительном человеке.
Корсуновский-старший сразу определил меня, как беглого «от власти», а обнаружив пистолет — кинжалы-то тут многие в открытую носят, они криминалом не считаются — заподозрил в разбойничьем ремесле. Пришибские жители и смит-вессоновский револьвер, помнящий ещё войну с турками, видали только в кобуре наезжавшего несколько раз в год из Сальян полицейского урядника, да ещё винтовки за плечами конников из Закавказской полицейской стражи. Сами молокане от военной службы и тем более участия в боях по религиозным соображениям всячески уклонялись и боевого огнестрельного оружия вовсе старались не касаться.
Чтобы убедить Фёдора Фёдоровича в том, что грехи разбоя и смертоубийства на мне не висят, пришлось рассказать сельскому пресвитеру — ничем, впрочем, не отличающемуся внешне от прочих членов общины бородачу — всю свою историю, начиная с момента, когда, расставшись с друзьями в городке Августов, оказался задержан без документов городовым, который посчитал меня беглым солдатом и заканчивая побегом из усадьбы Санан бека.
Присвоения чужой собственности молокане не одобрили. Сами не нарушающие восьмой заповеди, они не запирают собственных домов, а помещения для скотины снабжают засовами лишь для того, чтобы животные не разбрелись и не попортили посевы. Тем не менее ни оружия, ни прихваченных при побеге кувшина и приспособленного под мешок наперника, ни денег никто меня лишить не пытался. Да и к самим моим побегам — и со строительства тоннеля, и от зарвавшегося феодала — отнеслись очень положительно, процитировав, помимо прочего, библейские слова: «если и можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся»…
Восстановив здоровье, я остался в доме Корсуновских на положении полу-гостя, полу-наёмного работника «за кров и пищу». Летом и осенью селяне от дополнительных рабочих рук не отказываются, а к зиме пастор пообещал переправить меня к бакинским единоверцам, которым, по его словам, посильно будет достать нормальные документы, без которых гулять по Российской империи — рискованное занятие. Не «липу», сварганенную в ближайшем притоне с печатью, сделанной сырой картофелиной, а чуть подправленный «оригинал», кем-то из своих «утерянный». Как мне рассказали, фотографии пока что вклеивают только в паспорта, предназначенные для выезда за границу, для «внутренних» документов это необязательно. Конечно, попадаться на чём-то противозаконным с чужими бумагами не стоит, но от случайных проверок ими прикрыться реально. Да и систему прописки в Империи никто не отменял и документы требуют для предъявления в полицейскую часть все квартиросдатчики и содержатели гостиниц, кроме ночлежек, вроде описанной в некогда преподававшейся в школе пьесе Максима Горького «На дне». Так что придётся задержаться в Пришибе до октября включительно. Впрочем, работы я не боюсь, кормят молокане неплохо, в свою веру, как сектанты в двадцать первом веке, переходить не заставляют… Раздражает только неторопливое течение здешней жизни и своеобразное «информационное голодание»: ни интернета, ни телевидения здесь нет, разрозненные номера газет у крестьян появляются от случая к случаю, едва ли десяток экземпляров за год, а из литературы тут только Библия и другие книжки религиозного содержания.
Но не зря говорится, что человек предполагает, а господь располагает. Планы мои поменялись буквально минут через десять, когда мы проезжали мимо небольшого лимонного садика. В прежней своей жизни отчего-то был уверен, что цитрусовые, кроме как в горшках на подоконниках и в теплицах, у нас в стране не растут. Да и из времён СССР, которые хотя и совсем немножко, но застал в детстве, помнились только мелкие оранжевые мандарины из Грузии и Абхазии, появлявшиеся в продаже только в преддверии новогодних праздников. Здесь — всё гораздо интереснее. Во-первых, Российская Империя ещё существует в прежних, «александровских» границах, и даже по результатам войны с японцами потеряла только крепость Порт-Артур, сохранив контроль над остальными арендованными у китайцев территориями, включая Ляодунский полуостров и город-порт Дальний. А во-вторых, Ленкоранский и юг Джеватского уезда, где я нынче обретаюсь, находятся в самых натуральных субтропиках и лимоны здесь — такой же фрукт, как груши в центральной России: может, и не самые распространённые, но и никак не редкость. И урожай с них здесь собирают летом.
Вот от этого-то лимонного садика и раздался пронзительный детский вскрик боли и испуга.
Не знаю, что меня дёрнуло: вероятно, уже прижился в среде молокан с их готовностью помочь ближнему. Совестно сказать, но в двадцать первом веке мог и не отреагировать. Слишком уж вбили в пост-советских людей моего поколения категоричное: «не лезь, сами разберутся». А тут так нельзя. Тут ближайший полицейский — аж в Сальянах, там же и аптекарь. А ближайший доктор — в строго противоположном направлении, в Ленкорани. И «разбираться» приходится обычным людям. Самим. Так что с повозки я слетел практически мгновенно и побежал на крик. Шагов восемьдесят одолел если не как на стометровке по нормам ГТО, то не намного медленнее, тем более, что кричавшую увидел ещё на бегу.
Мелкая девчонка, лет одиннадцати на вид, одета по-молокански, «как полагается христианской девочке»: крашеная луковой шелухой кофта-безрукавка поверх сорочки, платочек, прикрывающий собранные в косу волосы, тёмно-серая юбка до щиколоток, босые, посеревшие от пыли, ноги. Прямо сестрица Алёнушка из русской сказки!
Вот только сидит «сестрица» на лужке, чуть не доходя до покрытых жёлтыми, чуть недоспелыми плодами деревьев, обхватив обеими руками поджатую ногу, а расширенные от болевого шока и страха глаза уставились на что-то в траве.
А это «что-то», вернее, «кто-то», шипя, будто проколотый волейбольный мяч и извиваясь, быстро ползёт почти в мою сторону. Замри красно-оранжевая змея неподвижно — и её издалека легко было бы спутать с валяющейся в траве палкой. Вот только палки не шипят и не ползают…
Я, вероятно, дурак. Поскольку часто сперва делаю, и лишь после соображаю, что делать-то так не стоило. Как пишут создатели ряда видео в интернете: «не вздумайте повторять этот фокус! Опасно для вашего здоровья». Но я дурак, а интернет пока не создан… И я, дурак, как дурак, умудряюсь наступить обутой в изношенный постол ногой на змеиную спину немного позади её башки. Кинжал в руке, тело реагирует само, не обращая внимания на то, что включившийся разум начинает вопить, распознав опасность: «Это же гадюка! Надо валить!», — резко склоняется, не спасаясь от змеи бегством, а приближаясь к кошмарику. Два резких удара клинка — и голова с ядовитыми зубами уже отделена от гибкого тела.
От дороги — многоногий топот. Ну понятно: бабам да девкам длинные юбки бежать мешают, Корсуновский, хотя и тот ещё «глубокоуважаемый шкап» по комплекции, но бегун так себе. Вот я и успел «первее каждого». А вот девчонке совсем паршиво, хотя с момента укуса времени прошло совсем ничего. Кричать уже не может: мешает начавшаяся рвота, из сидячего положения переместилась в лежачее, согнулась, лёжа на боку… Подскакиваю, поддёргиваю ей подол до колена: плевать на местный «пуританизм». Тут о первой помощи думать надо, а не о голых ножках… В теории про первую помощь от змеиных укусах нам рассказывали в армии, где я служил водилой в ОБАТО. Часть находилась в глухой степи на Алтае: до ближайшего городка с «цивилами», а главное — гражданками надо было ехать километров тридцать, так что в самоход, а тем более в законный увал рядовому Воробьёву выбраться так и не удалось. Есть подозрение, что в те фуруи меня запхали, как хоть и осуждённого «условно», но всё же мелкого воришку, сиречь криминальный элемент. Не спорю: под суд тогда попал по собственной молодой дурости. Но было всё-таки досадно… Ну а змеи в алтайской степи — не редкость, вот нам и разъясняли, как следует поступать. Правда, главным образом упирали на то, что пострадавшему необходимо вколоть антизмеиную сыворотку и вызывать настоящих медиков. А вот тут ни того, ни другого не наблюдается… А наблюдается здесь сильное покраснение и весьма приличный отёк, да и сосудики подкожные начинают лопаться и кровить. Сдёргиваю свой кушак, торопливо мастерю жгут на пострадавшей конечности. Да, не лучший вариант, но всасывание яда в организм должно замедлится. А вот отсасывать яд из ранки — опасно. После избиения в брестской тюрьме «Бригитках» часть зубов у меня не в порядке. Можно и самому травануться… И прижечь ранки нечем, да и поможет ли… А вот это как раз реальное средство!
Поднялся, сделал несколько шагов, поспешно сорвал с ветки чуть недозрелый плод. Клинком развалил лимон пополам, сок брызнул на руки и одежду. Вернулся к девчонке — тут уже хлопочут женщины из семейства Корсуновских. Расталкиваю с невнятным рыком, хоть и крутятся на языке весьма полупочтенные выражения. Тут этого не понимают: за всё время, проведённое у молокан, мата ни разу не слышал.
— Голову её пониже опустите, держите, чтоб биться не начала! А ты — командую самой крупной из четверых собравшихся Марий — любят здесь это имя — ноги ей приподними и держи. Живее!
Вновь поддёргиваю девчоночий подол: вот же бабы, первым делом опустили, лишь бы «неприличий» избежать!
Место укуса из-за отёка видно плоховато, но на зрительную память я не жалуюсь. И крепко прижимаю срез лимона к ранкам от ядовитых зубов.
— Ты! — Имя четырнадцатилетней девчонки, одной из Корсуновских, вылетает от волнения из головы. — Держи вот так! И прижимай, как сок течь перестанет — вторую половинку лимона приложи!
И сую в тонкую ладошку «народное средство».
Вы в детстве с милой непосредственностью не таскали котят и кутят за шкирку? Мне доводилось: что мальчишка соображает-то?.. А вот теперь я в одно мгновение оказался сцапанным за химок и вздёрнутым с травы вверх. И, не успев толком утвердиться в стоячем положении, увидел перед собой раскрасневшегося от бега и крепко рассерженного Федьку и летящий в мою морду его немаленький кулак. Я даже дёрнуться не успел, как оказался сбит ударом наземь…
М-да, «шок — это по-нашему», как трындели в дурацкой рекламе.
***
Всё-таки я везунчик. Умудрился не заработать ни сотрясения мозгов, ни перелома челюсти, хотя Федя Корсуновский удар имеет солидный. Хотя в траве тогда провалялся минут пять, пока в башке всё урегулировалось. Фёдор Фёдорыч после повинился, дескать, «не разобрал сгоряча». Бог с ним. Тоже понимаю, что обычаи тут у народа патриархальные и если до молоканской девчонки дотронешься — могут не так понять. Ну, он «не так» и понял. И ещё хорошо, что я у русских живу: тут неподалёку талыши обитают — так у тех женский пол вообще в глухих мешках с чадрами ходит, точь-в точь, как гарем Абдуллы из «Белого солнца пустыни». Причём лично наблюдал только два цвета одежды: чёрный и коричневый. К тем вообще подходить опасно: «джигиты» не мордобоем ограничатся, а вообще башку отрежут, раз всё равно мозгов нету…
Укушенная девчонка, Варвара Панченкова, к счастью, выжила и даже не охромела. Хоть весна, когда змеи особенно ядовиты, уже прошла, но гадюки на Кавказе, как я слышал, гораздо опаснее, чем в Европейской России, да и много ли малолетке нужно? Отвезли её в село, благо, было, на чём, а там уж принялись лечить народными методами. Вылечили.
Вот только через три недели, которые я провёл на свежем воздухе, собирая урожай в садах и возвращаясь в село только к воскресеньям — в этот день у молокан работать не принято, как в шаббат у иудеев — вызвали меня на «сурьёзный разговор».
Побеседовать со мной решили Иван и Григорий Панченковы, соответственно, отец и дядя укушенной Варвары и некогда спасший лихорадящего в степи меня Фёдор Корсуновский-старший. Мужикам было неловко, но ситуация начала складываться нестандартная. А нестандартного здесь не любят. Если вкратце, то Панченкова Варька, которой, как выяснилось, давно не одиннадцать, а почти тринадцать годков стукнуло, прониклась ко мне некими «чюйствами», из тех, что нередко возникают у девочек-подростков в таком возрасте. И Панченковым-старшим это не нравится, что логично. И не только потому, что я в Пришибе — натуральный чужак и иноверец, хотя и христианин. Но и потому, что эта самая Варька давно по обычаю «сговорена» с хлопчиком из семейства Дуплихиных, и ссорится с ними никто не хочет, по крайней мере из-за постороннего тридцатитрёхлетнего бобыля и девчоночьей дурости.
Откровенно говоря, и меня перспектива женитьбы на малолетке, причём выросшей в повышенно религиозной среде с последующим врастанием в сельскую пастораль как-то не радует. Через семь с небольшим лет, вероятнее всего, Россия вляпается в мировую войну. Возможно, и удастся соскочить: император Николай, прозванный за трагедию на Ходынке «Кровавым», погиб в начале Пятого года, а ставший путём неизвестных подковёрных интриг регентом при младенце Алексее Втором Великий Князь Николай Николаевич как-то умудрился не устроить бойню рабочих-петербуржцев, вошедшую в историю моего мира как Девятое января и Кровавое воскресенье. Так что и войну с японцами удалось свести почти к ничьей, и Первая русская революция получилась какая-то не очень-то активная, хотя были и волнения, и крестьянские бунты — но по сравнению с теми, про которые читал в своём времени, это всё своеобразная «лайт-версия». Вот только не возникли не только Советы, но и о «парламентаризме» и «свободе слова и собраний» никто даже не заикается. Поскольку всех выявленных активистов по указу регента Империи массово хватают и сажают. Причём об «административном наказании» давно забыли, зато пооткрывали новые каторги и начали «стройки века». Сам на такой повкалывал, еле сбежать удалось. Но тем не менее набранные у будущих «старших партнёров по Антанте» кредиты никуда не делись, и отдавать их придётся не «молоком», как в известном мультике про обитателей Простоквашина, а поддержкой кредиторов в предстоящей мировой бойне. И если всё пойдёт, как случилось у нас, то турки впишутся за наших противников. И вот когда они припрутся в здешние благодатные края, всем не-мусульманам может стать очень и очень хреновато. Ибо геноцидить иноверцев эти ребята умеют качественно.
Нет, господа-товарищи, жить здесь, «в глухой провинции у моря» всю оставшуюся жизнь я не собираюсь. Тем более, что где-то на просторах Империи затерялись и двое моих одноклассников, вместе с которыми я оказался в прошлом, Будкис и Трошицинский, по-школьному «Будка» и «Троцкий». Очень надеюсь, что у них всё сложилось лучше, чем у меня и за прошедшее время парни стали, цитируя уже подзабытого в нашем времени поэта, «владельцы заводов, газет, пароходов», и если повезёт повстречаться — так, может, и я на что сгожусь? Стану, например, аэропланы мастерить, как мечталось в детстве — чем я хуже Блерио или Сикорского?
Так что на предложение Панченковых и Корсуновского я согласился без особых колебаний. Предложение было простое и простотою своей подкупающее: не ждать окончания сельскохозяйственного сезона, а уматывать в губернский центр наискорейшим образом. Чтобы облегчить переселение в славный город Баку, мужики пообещали предоставить абсолютно подлинный вид на жительство, со сроком действия ещё в два месяца из трёх возможных и выписанный именно для выезда на заработки, а также организовать за свой счёт отправку туда по морю, минуя все посты и заставы на дорогах. Прямо сказочное предложение, только полцарства впридачу посулить забыли!
Так и оказался я следующим вечером в рыбацком посёлке под названием Божий Промысел с узелком, где среди нехитрой деревенской снеди лежал закутанный в полотенце маузер и казённой бумагой на имя двадцатипятилетнего вдовца Николая Дуплихина, из крестьян Джеватского уезда. Настоящий владелец, по настоятельной просьбе «общества», от поездки на заработки в текущем году согласился отказаться и об «утере» документа в полицию заявит только в октябре. Правда, не совпадал наш возраст и ряд примет, в первую очередь рост и цвет глаз, но тут уж ничего не поделать. Мне важно на первое время устроиться работать на промыслах или фабрике, а там поглядим. Кинжал свой, воспринимаемый в этом времени скорее, как инструмент, а не оружие, я подарил Корсуновскому. К сожалению, больше отблагодарить за помощь его было нечем, а денег Фёдор бы не взял. Напротив, от из своих средств заплатил рыбакам, которые той же ночью вывезли меня на своей шаланде и спустя двое суток высадили на берег у аула Шихово в десяти верстах от Баку.

Народная мудрость гласит, что встречают по одёжке и для того, чтобы искать относительно приличную работу, и выглядеть стоит поприличнее, чем я — ну, оборванец оборванцем! Такому разве что навоз грузить доверят, да и то вилы к телеге привяжут, чтоб не спёр. Никто же не знает, что у меня в наличии целых тридцать рублей бумажных денег, да серебряный гривенник, по обычаю полученный в обмен на подаренный кинжал. Вместе с тем, по бумагам я нынче числюсь простым крестьянином, а в Российской Империи люди «моего» сословия одеваются совсем не так, как, скажем, купцы или дворяне, не говоря уж о духовенстве разных конфессий. Простонародье и выглядит по-простонародному, и отношение к таким, как я, у представителей прочих классов либо презрительное, либо покровительственное (последним грешит, как правило. Либеральная — в хорошем смысле слова — интеллигенция).
Поэтому требуется сменить имидж с «босяк отвратный» на «работяга неприкаянный», благо средства для этого имеются. Выяснив у какой-то девицы, что ближайший блошиный рынок находится аж на Баилове и добираться туда следует поездом от станции Сабунчи, я около часа потратил на поиски той самой станции. Здесь, возле небольшого вокзального здания, я, наконец, увидел местного стража порядка. В Чёрном городе, почерневшем от нефти и дыма, отглаженный белый китель городового смотрелся несколько странно. Одинокий солдатский «Егорий» чуть покачивался в такт шагам, когда тот прохаживался вдоль вокзального фасада.
Внутри меня нервы принялись свиваться в клубочки, хотя, казалось бы — с чего вдруг? Вряд ли ориентировка с моей мордой разослана по всем вокзалам и портреты на каждом стенде «их разыскивает полиция» — тут и стендов-то таких не встречал. С момента моего побега на рывок прошло уже довольно много времени, да и по бумагам я нынче не беглый каторжанин Андрей Воробьёв, а вполне законопослушный крестьянин Николай Дуплихин, приехавший на заработки. Бухлом не воняю, матом не разговариваю, задницу портретом Его императорского Высочества Регента не подтираю — за что меня хватать? А нервишки, тем не менее, пошаливают…
Герой-дальневосточник — уж не знаю, за Китайский поход его наградили или за войну с японцами — окинул меня взглядом, но, видимо, наглядевшись уже на местных оборванцев, заинтересованности не проявил.
Зала для пассажиров «третьего класса» на вокзале не оказалось, так что, приобретя за тот самый памятный гривенник картонку билета, пригородного поезда до Баку пришлось ждать на деревянном перроне, приткнувшись, чтобы спастись от прямых солнечных лучей, к вокзальной стене. Тут же ожидали и прочие «третьесортные» пассажиры: группы рабочих и крестьян, жителей окрестных деревень и посёлков. Русские, армяне, татары-азербайджанцы, даже, по-моему, цыгане — такое ощущение, что недавно рухнула Вавилонская башня и разделённые по языкам работяги-строители просто не успели пока разбежаться кто куда… «Чистая» публика оставалась внутри вокзала вплоть до подхода состава из трёх зелёных и одного синего, самого дальнего от дымящего и сыплющего искрами локомотива, вагонов. Несмотря на зажатый в пальцах билет, втиснуться внутрь поезда удалось не сразу: место в «третьем классе» не указывалось, только время отправления, народу же набилось — мама не горюй, так что все двенадцать вёрст путешествия по железной дороге пришлось простоять притиснутым к вагонной стенке, пялясь сквозь пыльное оконное стекло на местные пейзажи. Пейзажи не радовали: везде голая, серая земля, покрытая чёрными пятнами, да мелькающие деревянные столбы телеграфной линии. Как-то раз вдалеке промелькнул скачущий навстречу всадник, дважды увидал небольшие отары овец, за которыми присматривали чабаны с собаками. Даже непонятно, что те овцы едят-то? Вблизи от железнодорожной насыпи лишь изредка мелькали какие-то сухие кустики, вероятно, тот самый саксаул, про который доводилось читать в школьном учебнике. Хотя я не ботаник ни в прямом, ни в переносном значении, так что вполне мог и перепутать.

Баиловскую барахолку, порасспрашивав народ, отыскал довольно быстро. Проехать по улице в это квартале было бы довольно сложно, разве что на велосипеде виража строго по центру, поскольку мостовая по обе стороны была заложена разнообразнейшими товарами, в основном, как принято говорить, «бывшими в употреблении». БэУшность не относилась разве что к продуктам, но их, по сравнению с вещами, было относительно немного. Люди повыносили на «блошку» почти всё: от прошлогоднего сушёного урюка до валиков фонографа, от старых шёлковых шальвар до траченных молью персидских ковров. Продавцы расхваливали свои товары, хаяли чужие, трепались по-своему меж собой на неизвестные темы, «ковёрщики» играли в ожидании покупателей в нарды и в кости, с весёлым перестуком потрясая кожаными стаканчиками с зариками внутри. Торгующих женщин было немного и все — европейской внешности. Как раз у такой продавщицы я приобрёл малоношенный серый пиджак и чёрную, с жёлто-оранжевым кантом фуражку, над козырьком которой сохранился след от снятой кокарды. Также нашёлся и кожаный ремень с пряжкой, напоминающей солдатскую времён позднего СССР. Только на том, который я носил в армии, была пряга с выштампованной пятиконечная звезда с серпом и молотом, а на этой красовались буквы «бРу». Всё это «счастье» обошлось мне ровно в восемь рублей, из-за чего пришлось искать какого-то Мустафу, чтобы разменять двадцатипятирублёвку. Этот, как бы выразиться помягче, достойный мусульманин, за размен зажал в свою пользу два рубля с полтиной. Да чтоб я ещё раз пришёл сюда с крупными деньгами?! Штаны моего размера не попадались долго, но всё-таки какой-то носатый дедушка в войлочной шляпе с провисающими полями выгреб из здоровенного, мне по плечо, чувала суконные матросские брюки, застёгивающиеся не спереди, как я привык, а слева и справа. Три пуговички на них оказались деревянными, небрежно вырезанными самоделками, четвёртая — медной, от солдатского мундира времён Александра Освободителя (он же Вешатель). Ну да мне не на свадьбу в этих штанах идти, мне главное — чтобы на ходу не спадали.
Нательного белья на барахолке почему-то не оказалось, зато всего за пятёрку у какого-то пронырливого армянского подростка удалось приобрести пару отличных кавказских рубах бирюзового и белого цветов. Подозреваю, что краденых, поскольку армянчик испарился сразу же, получив деньги. Потом уже выяснилось, что рубахи мне малы и запястья сантиметра на четыре торчат из рукавов, но под пиджаком это не слишком бросается в глаза. Привычной мне обуви по гуманным ценам не нашлось: отдавать десять рублей за солдатские сапоги я оказался морально не готов. Пришлось истратить рубль на новые чувяки, которые прямо на месте мне по мерке смастерил из уже раскроенных деталей сапожник-азербайджанец. У его соседа я приобрёл сшитый из старого паласа хурджин — такую полу-сумку, полу-мешок из двух ёмкостей, которую можно как таскать, вскинув на плечо, так и навьючивать на спину ослу или некрупной лошади. Ну не таскать же, в самом-то деле, старое барахло в руках. Выкидывать его я, разумеется, не собирался, поскольку уже заранее настроился отыскать работу в Чёрном городе, а там прозодежду никто выдавать не станет: на дворе начало двадцатого века, а следовательно — капитализм дикий и кусающийся. Придётся личное тряпьё использовать.
Первую ночь в Баку я запомню надолго. Заметно порастратившись на приобретение приличного внешнего вида, я шатался по закоулкам, расползающимся по крутым склонам, присматривался, прислушивался и старался впитать атмосферу этого бакинского пригорода. Однако ближе к вечеру организм начал настойчиво намекать, что неплохо бы подкрепиться, а совсем хорошо — придавить после этого щекой подушку часиков на несколько. За время скитаний я уже попривык спать прямо на земле, но одно дело, когда вокруг — дикая природа, а совсем другое — человеческая цивилизация. Люди, как правило, опаснее природы. Поэтому я с облегчением остановился, увидев над выходящим на улицу крыльцом большого двухэтажного здания вывеску «Трактир». Ничего не имею против кебабханэ или чайханэ, но логика подсказывает, что там не имеется только национальный ассортимент кушаний и напитков, но и национальный же контингент посетителей и персонала. А я, к сожалению, пока почти не владею местными языками. Вывеска же «Трактир» предполагает, что внутри работают люди, с которыми можно объясниться по-русски и удастся избежать возможного конфликта на почве взаимного лингвистического непонимания.
Да, встречают всё-таки по одёжке — даже в трактире. Мой обновлённый, но очень уж бэушный «имидж» узколицего трактирного служителя не впечатлил и в «чистый» зал я допущен не был. Пришлось спускаться в цокольный этаж, где столовались, а больше напивались, местные «простецы»: портовые рабочие, грузчики, мужики в матросской форме разной степени комплектности и тому подобный люд. В центре помещения звонко стукались один о другой шары биллиарда, вокруг стола толклись «болельщики», эмоционально переживая каждый удар и подавая советы вооружённым киями игрокам. Над стойкой красовался литографированный цветной портрет императора с родственниками, на котором малыш-Алексей, по вдохновению художника отягощённый Большой императорской короной, восседал на коленях матери, вдовствующей «Александры Фёдоровны», а сзади-сбоку возвышалась фигура Регента империи в расшитой золотыми шнурами гусарской форме с единственным беленьким крестиком. Не скажу худого слова: свой орден Святого Георгия Николай Николаевич заслужил честно, поскольку проявил немалую храбрость в войне за освобождение болгар и армян от трёхвекового турецкого ига. Честная офицерская награда за отличие на поле боя — даже и не вспомню, кто из потомков Петра Великого получил такую же, не нарушая статута… Да, не погибший в моей истории Николай Второй сумел покрасоваться со «Святым Георгием». Вот только вручили ему орденок придворные подхалимы за то, что царь во время Первой мировой войны выехал на смотр находящихся в резерве полков вместе с раздачей солдатских крестов. И несмотря на то, что муроприятие проходило более, чем в тридцати верстах от передовой, недалеко пролетел аэроплан. Вероятно германский, но поскольку пилот обстреливать или сбрасывать бомбу не пожелал, обошлось без жертв. Вот за этот-то «риск» венценосной особе и вручили чуть позднее покрытый белой эмалью крест, каковой тот и носил не снимая до самого отречения от престола и России.
Официанта, или, как сейчас принято говорить, «полового», бегающего меж столиков, не наблюдалось. Вероятно из-за того, что зал в цокольном этаже предназначался для «второсортной» публики. Зато за стойкой торчал русобородый мужичина в синем жилете поверх ярко-алой косоворотки, а сбоку на неё опирался второй: высокий широкоплечий кавказец с огромным носом над завитыми усами. Но при этом и усы и напомаженная шевелюра были отчаянно-рыжего колеру, что меня, уже привыкшему к подавляющей брюнетистости аборигенного населения, удивило, а потому и запомнилось. Поскольку ни фартука, ни полотенца, перекинутого через руку, ни других примет официантского племени при шатене не имелось, постановил для себя считать его вышибалой или кем-то вроде.
— День добрый! — обратился я к стоящему за стойкой мужику. Владельцу трактира торчать в «зале для лузеров» явно не по статусу, так что бородача для себя я мысленно окрестил «приказчиком». — Окрошка есть? А то жара на улице такая, что хоть в сугроб залазь, да только нет тут сугробов…
— А, приезжий, видать… — Прозвучало не вопрошающе, а утвердительно. — Нету окрошки. Сколь водки наливать и какой?
— Не надо мне водки. Я поесть зашёл. Есть что поесть?
Услышав «не надо водки», приказчик посмотрел на меня озадаченно, но о задаче получить с посетителя денежку не забыл.
— Так что ж не поесть-то… Так еда — она всякая свою цену имеет. Имеется и поболее ценой, и подешевше. У тебя на сколько хватает-то, человек приезжий?
— Ты, уважаемый, мои деньги заранее не считай. Я хоть и не Рокфеллер, но на тарелку борща хватит.
— А нету у нас борщу-то. Не варили сёдни. Хошь — нуту горячего? А можно и лапши. Хорошая лапша, на курочке варена!
— Лапши так лапши. Давай. И хлеба. Ну и чаю, само собой.
— Так а пить-то чего будешь-то? Не хошь водки — пиво есть. Хорошее, баварское! Всего пятиалтынный, то ж не деньги. То смех!!!
— Вот чай я пить и буду. Я зарабатывать люблю, а не тратиться. Так почём, говоришь, заказ мой обойдётся?
Русобородый посмотрел на меня, перевёл взгляд сперва на вышибалу. Потом внимательно оглядел потолок, как президент во время «Прямой линии» на монитор с «бегущей строкой», стараясь уловить смысл на потемневшей побелке и, наконец, огласил результаты подсчётов:
— Лапша у нас, значься, девять копеечек за мису. Не боись, миса здоровая. Ежели с курятиной, то в четырнадцать встанет. Да хлебушек две, а мало будет — подойдёшь, ещё отрежу, копейку ломоть стоит. Да чай — тоже две копеечки пара. Получилось ровно два гривенника, мил человек.
— Нет, «мил человек», не получается. Если с курицей, то восемнадцать копеек я тебе буду должен. — Я усмехнулся. Ну вот что за люди: «не нагребёшь — не проживёшь», как в родной Российской Федерации. ОБХСС на них нету. Того ещё, андроповского. Слыхал от родных, что при Юрии Владимировиче таких вот «хитровыделанных» неплохо к ногтю прижимали…
— Ну, не получилось, значит, не получилось. — Казалось, приказчик даже не огорчился, что не сумел обсчитать простака. — Садись, куда приглянется, скоро принесу! — И, не обращая ни на что внимания, развернулся спиной и, растворив неприметную дверь, исчез в глубине служебных помещений.
Ну что ж, сервис не слишком навязчив. Но от заведения этого уровня ожидать лучшего — наивность высшей пробы. Оглядел помещение: свободных столов нет, но по большей части мужики сидят группками по двое-трое, реже поодиночке. Женщин нет и это хорошо. Как говаривал один знакомый, «баба в кабаке — повод для драки». Хотя конкретно у него характер был такой, что ему выпимши и повода, как правило, не требовалось. Отчего и огребал периодически. Но здесь вроде бы агрессии никто не проявляет, хотя бутылки и стопки с чем-то алкогольным почти на каждом столе. Но пьют явно умеренно.
Вот за столом читает газету дядька примерно моего возраста, чуть постарше — за тридцать пять, пожалуй. Впалые щёки, скулы с азиатчинкой, солидные чёрные усы. Под чёрным пиджаком — кавказская рубаха, снятая фуражка лежит на уголке столешницы. Перед мужчиной три пивных бутылки, недопитая кружка толстого стекла цилиндрической неогранённой формы, блюдце с крупной сероватой солью. Сам он, придерживая одной рукой газету, не глядя щепотью прихватывал горошины нута из керамической миски, макал в соль и отправлял в рот.
Подхожу:
— Здесь свободно? Можно присесть?
Мужик оторвал взгляд от заметки, глянул оценивающе:
— Место не куплено. — и вновь переключился на чтение.
Усаживаюсь, рассчитывая, что ждать заказа придётся долго. И почти сразу по расслабившемуся организму от ног до основания шеи растеклась боль от натруженных мышц. Неприятно, но и не удивительно: с того момента, как я ещё до рассвета поднялся с лодочной скамьи и ступил на покрытый нефтяными пятнами и вонючими водорослями берег у Шихово, мне толком и не удалось передохнуть, за исключением времени, когда ждал поезда у сабунчинского вокзала. Всё ножками, ножками, а они, как известно, не казённые.
Как бы ненароком поглядывая через стол, пытаюсь уловить смысл газетных заметок. Без прессы я маюсь с зимы прошлого года, когда ещё в общей камере августовской «тюгулёвки» читал газетные обрывки, в которые бывали завёрнуты передачки для местных сидельцев. Впрочем, сейчас понять текст получается плохо: сосед держит газету так, как удобно ему, а не мне, порой и вовсе кладёт на столешницу, освободившейся рукой берясь за кружку с пивом.
— Чего косишься-то, парень? Гляди, окосеешь, будешь, как выторопень, глаза в разные углы пялить. — Голос соседа не сердит, просто насмешлив. Внимательный мужик, это ему в плюс. А вот то. Что он мой интерес заметил — мне в минус. Как говорится… Ну, будет говориться в геймерской среде, ловкость не прокачана.
— Извиняюсь. Давно газет не читал. У нас в селе их не выписывают.
— Ишь, каков, «извиняюсь», значит, а извинят или нет — это уж не твоё дело? — Тон расслабившегося от выпитого пива усача дружелюбный, но с эдакой ехидценкой. — Так взял бы, да купил на улице. Алтын — деньги не большие, а так и тебе польза для умственной мозги, и газетчику какой-нито, а доход.
М-да, неудобняк получается… Но я ж не нарочно и без злого умысла!
— Виноват. Исправлюсь. У нас в селе газетчиков не водится, вот и привычки пока не получил.
— Да уж какие в селе газетчики… — вновь усмехается собеседник. — А что ж мужик-селянин в газетах такое занятное ищет?
— Да кто ж знает, что там напечатают. Может, про то, как люди в стране живут и за границей, а может, и закон какой новый вышел, для облегчения жизни. А то я сегодня в Чёрном Городе ходил, глядел — это же жуть, что творится! Ладно, мужики всё время в нефти, у них работа такая. А бабы с детворой за что мучаются? Вот и думаю: раз в России теперь регент при малолетнем царе имеется и вроде как поумнее прежнего царя, гм, «батюшки», — так может, сообразит, что не дело людей злить. А то как в кастрюле: пар греется, греется, а там и крышку сорвать может.
Усмешка из глаз соседа пропала, голос построжел:
— Ты, человече, думай напрежь того, чтоб говорить. Царь ему глупый, глянь-ка! Какой бы ни был, а за такие сравнения могут и дворнику сдать, а уж тот гордаша высвистит. Кто там — он вскинул голову снизу-вверх, устремляя взгляд к сводчатому потолку — кого умнее, то не нашего ума дело. Ладно, ты мне брякнул, не подумавши, а услышь это Мишук Горбатов или, вон, дружок его, Зурабов, — жест оттопыренным большим пальцем себе за плечо, в сторону прилавка, где всё так же маялся бездельем «вышибала» — и был бы ты бедный.
— Да я и так не больно богатый.
— Вот и я об том же. Нынче не богатый, да здоровый, а ежели тебя союзнички в оборот возьмут — станешь вовсе бедным и хорошо, коль не калекой. Гордашу после них даже проще тебя в участок тащить будет, если уже драпака задать не сможешь.
— В каком смысле «союзнички»?
— Да в том самом. Про «Союз русского народа» слыхал? Так они там активуи.
— Слыхал. Спасибо за предупреждение. — Не знаю, как большинство моих ровесников в двадцать первом веке, но я про черносотенцев и читал, и познавательные ролики в интернете просматривал, так что в общих чертах был в курсе деятельности неприглядной этой организации. — При них про царя вообще упоминать не стану.
— Вот это верно. Что же до того, как люди в заграницах живут — так это тебе не газетку, а господский журнал покупать надобно. «Вокруг света» называется. Там и про алеутов, и про ефиопов, и про американов разных рассказывается. И всё, заметь, дозволенное цензурой. Потому как ефиопы с американами — они далеко живут и до российской жизни не касаемы. Вот про американского царя болтай, чего вздумается, а наших на язык не цепляй, кроме как в смысле похвальном.
— Про президента. В Америке царя нет, президенты по четыре года у них правят.
— Ну? Не знал. — Мой собеседник взглянул заинтересованно. — Так за четыре года особо не нацарствуешь. Как же они без царя-то живут?
— Да живут, конечно, по-разному. У кого в миске густо, у кого пусто, но царя себе не требуют. Не для того их прадеды с англичанами воевали столько лет, чтобы одного короля скинуть, а другого себе на шею посадить. И так олигархов развелось — плюнуть некуда.
— Это кто ж такие? Вроде наших дворян, что ли?
— Дворянства в Америке тоже нет, как и короля. Там кто богаче — тот и главнее. Вот олигархи там и есть самые богатые. Если по-нашему, по-русски сказать, захребетники и кровопийцы.
— А откудова ты, «мужик-селянин», — иронично выделил интонацией последние слова черноусый, — всё это знаешь? Я вон сколько лет живу, а и слова такого не слыхал: «олигарх»?
— Да откуда и все люди. Что-то от других слыхал, что-то в книжке прочитал. Писатель есть такой, Джек Лондон, он в романе «Железная пята» много про них рассказывает.
Я почти уверен, что великий американский ирландец ещё не написал один из лучших своих романов: по крайней мере события там разворачиваются в 1912 году. Но не скажешь же этому работяге, что впервые слово «олигарх» я узнал в детстве, пришедшемся на проклятые девяностые»? Я тогда был весьма любознательным ребёнком и жадно впитывал и разговоры старших, и обрывки телепередач, и попадающие на глаза газетные заметки. В итоге в голове был форменный «салат-ассорти» из фактиков, имён и названий. С годами поумнел, конечно — но всё это «ассорти» так и осталось лежать где-то между мозговых извилин.
— Не доводилось читать такого. Ну да всего не прочтёшь: хорошая книжка-то и денег хороших стоит. — Сосед повысил голос, будто специально привлекая внимание. — Я больше душеспасительное читаю, «Псалтырь» да «Жития святых славных и всехвальных апостолов». Ну и газету также, потому в ней, бывает, пишется, как богачество себе создавать. Бог даст, тоже через то богатеем заделаюсь, чтобы всяк знал, кто таков есть Филимон Зиборов!
Возле нашего столика появился приказчик, водрузивший передо мной аппетитно пахнущую миску плавающей в бульоне крупно нарезанной желтовато-серой лапши с куриным боком, хлеб и пару чайничков: фаянсовый заварной и латунный с кипятком. Потемневшая деревянная ложка, стакан и блюдце с несколькими мелкими кусочками колотого сахара дополнили сервировку.
На моё «спасибо» бородач отреагировал недвусмысленно-требовательно выставленной ладонью. Получив два пятака и гривенник, он с грустным выражением на лице, словно отрывая куски от собственного тела, выложил на стол четыре полукопеечные монеты сдачи и удалился к себе за прилавок.
Не знаю, чем кормят в этом трактире «чистую публику», но за день, проведённый на ногах, я успел «нагулять» такой аппетит, что простецкая лапша из явно не первосортной муки показалась редкостным деликатесом. В Пришибе у молокан питание было хоть и сытным, но постным: жаркий влажный климат и отсутствие холодильников в крестьянском хозяйстве ограничивают забой скота и птицы поздне-осенним и зимним периодами. Да и то, как мне рассказывали, большая часть мяса предназначается на продажу: в октябре-ноябре по сёлам ездят купцы-прасолы с приказчиками и гуртовщиками и скупают скотину «живым весом», гоня потом стада в города на перепродажу. Понятно, что мужики при этом теряют деньги за счёт оптовой цены, но самостоятельно тащиться с бурёнками или овцами в уездный центр — а вот чтобы двигаться дальше большинству пришлось бы оформлять виды на жительство: а это также выливается в потерю времени и денег. Потому-то даже в зажиточных, по сравнению с центральнороссийскими семьях закавказских молокан мясные блюда появляются на столе нечасто, а за время, проведённое в тюрьме и на каторге скоромная пища досталась мне лишь дважды, причём один раз — в виде пирожка с жареной требухой, всунутой как милостынька арестанту сердобольной горожанкой на этапе в Астрахани.
Глядя, как я активно работаю ложкой, мой сосед, усмехнувшись, вновь погрузился в чтение газеты. Но ненадолго: едва я покончил с лапшой и прилагающимся к ней кусочком курицы и, отерев губы кусочком хлеба, принялся наслаждаться чаем вприкуску, усач отложил газету и, отхлебнув пива, продолжил разговор:
— Тебя как звать-то, а, «мужик-селянин»? Из каких мест сам? А то что меня Филимоном крестили, ты слыхал, а про себя молчишь невежливо.
— Николай я. — Озвучил я имя, значащееся в моём нынешнем документе. — Из села Пришиб Джеватского уезда. Слыхал про такое?
— Про уезд слыхивал, а село такое не доводилось. Значит, крестьянин, говоришь?
— Крестьянин.
— Ну, крестьянин, так крестьянин. Хоть и болтаешь ты куда там иному студенту. Ты б хоть одёжку себе селянскую подобрал, а то вон, ходишь, бляхой реалиста на пузе сверкаешь, да и фуражка на тебе никак не мужицкая. Подозрительно это. А как я сейчас Горбатова с Зурабовым кликну, да вместе в полицию, как подозрительного, и сдадим? Нынче ведь за словленных смутьянов да мазуриков верноподданным от казны вознаграждение полагается!
Речь собеседника звучит рассудительно, плутоватая ухмылочка пропала, как не было, взглядом внимательно отслеживает реакцию. Ну, следи, следи…
— За меня вознаграждения не дадут. Студентом сроду не бывал, а про реальное училище только слышал, что есть такие на свете. На вашей здешней толкучке не то, что фуражку с ремнём — тарантас купить можно, хватило б денег. Только мне тарантас не нужен: к нему лошадь требуется, а её кормить, поить, навоз ейный сгребать, за конюшню платить… Вот и взял, что нужнее, чтоб с пустой головой не ходить. А полиции пусть преступники боятся, у меня документы в порядке. А захотят проверить — пускай в село запрос посылают, там подтвердят, что есть такой Николай Дуплихин, верноподданный царя Алексея Николаича. Я ответа и в участке обождать могу: небось, там кормёжка с ночёвкой найдутся, отдохну малость, пока взашей не выгонят. Жаль только в первую же ночь в губернском городе за решёткой ночевать, зато на гостинице сэкономлю.
— Вот сказанул так сказанул! Промежду участком и гостиницей выбирать вздумал. Да ты хоть раз в тех гостиницах бывал?
— Бывать — не бывал, да от людей слыхал, как мужик Мирошка на них снаружи поглядал. Чем я плох? Бог даст и сам в министры выйду, по России ездить стану — все гостиницы перепробую. И в которой клопов да блох угляжу — тех сразу дихлофосом прикажу обрабатывать. А тебя, господин Зиборов, к себе возьму, товарищем министра будешь. Чем плохая работа? Оклад, опять же, хороший.
— А что? Стану в богатом кабинете работать, табличку на дверь заведу бронзовую: «Моё превосходительство Фэ Пэ Зиборов, товарищ министра по электрическим делам». И телефон велю туда провести сименсовский. Настаёт время на обед пошабашить, так сразу ручку покручу, и супружнице эдак: «А ну, Ефросинья Гавриловна, тащи-ка мне в министерство борщу с пампушками!» - и не надо самому ноги топтать.
- Весёлый ты, Филимон, человек, и юмор понимаешь. Уважаю. А не подскажешь насчёт работы? Я читать-писать умею, в механике тоже кое-что понимаю…
Зиборов вновь внимательно вгляделся в моё лицо:
- Насчёт работы, говоришь… Насчёт работы — это нынче дело такое… Документы нынче повсеместно требуют, справки о благонадёжности… Это после общей стачки в четвёртом году ненадолго послабление вышло, а как прежний царь — «того», - так при регенте гайки закрутили пуще прежнего. Конечно, многих похватали, да поразослали кого в Буй, кого — в Кадуй, а кого и за Можай — назад не приезжай, и места освобождаться стали. Но на те места желающих много, «мужика-селянина» - эти слова он произнёс с изрядной иронией, не верит в крестьянское моё происхождение и всё тут! — без бумажки про благонадёжность никто не примет. Что до знания механики — так про то диплом с печатью положено иметь, а то много таких, которые машину враз угробят, а хозяевам траты. Есть у тебя печать на дипломе? Молчишь. Ну так и молчи. Был бы инженер Красин нынче на электростанции — вот перед ним я бы смог похлопотать. Так ведь уехал он из Баки, а прочему начальство у нас лучше на глаза не попадаться. Хотя, скажем, в Чёрном городе устроится можно. Туда всяких берут, лишь бы вид с печатью имелся. Платят, конечно, так себе: после стачки рубль в день ввели, а как всяких смутьянов хватать стали — срезали. Кому шестьдесят копеек в день теперь, кому — восемьдесят. Да и то — без подмазки не устроиться, кроме как на самую чёрную работу… Деньги-то у тебя есть, раб божий Николай?
- Малость найдётся. И бумага в порядке, на два месяца выписана.
- Э, парень, за два месяца не заработаешь ничего, кроме болячек. Но, думаю, можно извернуться. Ты вот что мне скажи: место переночевать имеешь?
- Откуда? Сегодня только в Баку приехал, никого ещё не знаю.
- Ну, это не беда. Здесь прямо при трактире ночлежка имеется. Хозяин у ней и у трактира один: купец Дьяков. Дно, конечно, но тебе туда не на всю жизнь. Как выйдешь — ворота во двор увидишь, с калиточкой. Прямо ступай, на той стороне двора спуск в подвальный етаж — так тебе туда. А завтра после полудня будь у входа на нашу электростанцию. Как на обед пошабашат, так я выйду и с человеком одним сведу. У него знакомец есть, Жуков Василий Егорыч и не просто так знакомец, а приказчик на БраНобеле. Ты тому человеку от щедрот четвертку белоголовой казёнки пожертвуй, а уж он расскажет толком, как того Жукова сыскать, да что оговорить, да сколько тому клёпки вперёд уплатить. Только как придёшь — ремень свой с бляхой спрячь куда-нито. Не любят у нас всяких умников, и что «мужик-селянин» никому ты не докажешь…
- Спасибо за совет.
- Завсегда пожалуйста. Повидаемся ещё, а пока что бывай здоров, «селянин» с документом. – Усмехнувшись на прощание, Зиборов поднялся, сунул сложенную газету в карман пиджака и вышел из трактира, лишь ненадолго задержавшись у прилавка, где так и торчали приказчик с вышибалой.
Я тоже не стал рассиживаться: допил уже порядком остывший чай, встал из-за стола, расплатился с Горбатовым и покинул местное заведение общепита.
На улице вечерело. Сильный ветер от близкого залива, пахнущий морской солью и сырой нефтью, мгновенно ворвался под одежду, выдувая всё тепло. И ведь это – лето. А каково же в городе зимой? В поросшим лесами местностях континентальной России даже при очень серьёзных «минусах», но при безветрии, морозы переносятся довольно неплохо, благо, за тысячу лет со времён «призвания варягов» народная одежда адаптировалась к климату, да и дров в лесах, начинающихся чуть ли не за деревенской околицей, вполне достаточно для отопления. Здесь же – шалишь! За весь день я увидел всего три или четыре дерева. Возможно, в центральной части Баку, называемой Белым городом, и есть какие-то парки и скверы, и даже должны быть – ведь там должны жить зажиточные горожане, а такие люди ценят комфорт . Но до тех мест я пока не добирался, мне бы сейчас решить проблему с ночлегом, а затем – с работой на первое время.
Ворота с калиткой, выкрашенные слегка потрескавшейся голубой краской, обнаружились быстро. Войдя, я направился в глубину окружённого задними стенами домов обширного двора. В глубине его стояло ветхое здание неприглядного вида, прямо на жёлто-охристой штукатурке которого красовалась кривая надпись «Ночлежный домъ Е. Дьякова».
Я открыл дверь и, стараясь не оступится, спустился по каменной лестнице в цокольный этаж. В ноздри резко ударил тяжёлый, терпкий дух. Осмотрелся. Свет из единственного небольшого окна с серо-матовым от грязи и чада стеклом, еле-еле проникал в помещение, тем не менее можно было разглядеть и большие извилистые трещины в стенах, и мохнатые пряди паутины, свисавшей с потолка и по углам. Вдоль закопчённых стен в два этажа тянулись деревянные нары – «родные братья» шконок, на которые успел насмотреться, путешествуя по тюрьмам императорской России, откуда торчало десятков пять грязных босых ног здешних постояльцев. Под нижним рядом нара виднелись маленькие дверцы с висящими на кольцах хлипкими замочками «от честных людей». Надо понимать - это своеобразные кладовки для более или менее постоянных жителей. Посреди комнаты громоздился большой, длинный стол «для всех», однако ни лавок, ни табуретов, не говоря уже о такой «буржуйской роскоши», как стулья, я рядом с ним не заметил. Впрочем, это не смущало стоящих возле него троих людей с испитыми отечными лицами и заплывшими глазами, с волосами, всклокоченные, словно клубки перекати-поля. Все босые, в длинных распоясанных рубахах принявших от вечной нестиранности какой-то грязно-бурый колер, в дырявых штанах. На не мытой, вероятно, с момента изготовления, голой столешнице, кроме подозрительного вида бутылки водки, лежала пара селёдок, несколько ломтей хлеба на куске газеты и соленые огурцы, рассол от которых уже расплылся по газетным столбцам. Ночлежники пировали молча, по кругу пили водку из одной кружки, закусывая нечищеной селёдкой, оставляя лишь кончики голов и хвостов.
На меня навалилась страшная безнадёга. В выпускном классе российских школьников заставляют ознакамливаться с пьесой Максима Горького «На дне». Я, откровенно говоря, отнёсся тогда наплевательски. Не то, чтобы совсем не прочитал – так, «пробежался по диагонали», останавливаясь в паре-тройке мест, чтобы только вытянуть на тройку. Впрочем, по-моему, тогда меня так и не спрашивали по этой теме, по крайней мере – не помню, что пришлось отвечать. Помню только, как учительница говорила, что пьеса написана по личным впечатлениям от ночлежек, в которых будущий писатель жил в Ростове-на-Дону и в районе московской «Хитровки». Зато теперь жизнь-жестянка мне предоставила возможность лично соприкоснуться с этой стороной жизни в «России, которую кто-то потерял». Я вообще мало чего боюсь. Но сейчас стало страшно. Страшно, что эта ночлежка может стать для меня первым шагом на самое «дно», откуда уже не будет выхода и стать таким же, как вот эти трое бомжей-алкоголиков и их собратья, расположившиеся на нарах в два яруса….
- С чэм пажаловал, чэлаэк?
Голос с резким кавказским акцентом раздался за моей спиной.
Обернувшись, я увидел невысокого, но крепкого с виду черноусого азербайджанца в недорогом сером пиджаке и непривычного вида кепке.
- Салам! – Не стоит забывать о вежливости, входя в чужой дом. А это приветствие известно мне ещё с будущих времён. – Вот, хороший человек подсказал, что здесь переночевать можно…
- Вас-салам! Правылно пасавэтавал, и ночэват можна, и дынэват тоже можна. Толька тэнга платы и ныкаво нэ рэзай. А то Баиловская турма тут рядам…
- А кому платить надо и сколько?
- Мынэ платы. Я Рашыд, здэс за всэм сматрю. Пашлы ка мынэ падэмэмся, да.
С этими словами усач, развернувшись, стал подниматься по лестнице, по которой я только что спустился. Пришлось последовать за ним.
Он отомкнул длинным ключом дверь у входа в ночлежку, на которую я первоначально не обратил внимания, запрограммированный Филимоном на двора спуск в подвальный этаж. За дверью оказалась площадка с лестницей, ведущей наверх, притулившейся под ней каморкой – предположительно для дворника - и двумя дверьми гораздо более приличного вида. За одной из них оказалась небольшая конторка с массивным столом и стулом, на который Рашид тут же и уселся.
- Бумага эст?
- Есть. Без бумаги человеку нельзя…
- Чэлаэку всё можна. Толка за нэкатарыэ «можна» бываэт сылна плоха, да. Но бумага – чох якши. Гардавой прыдёт, кварталный прыдёт – бэз бумагы яман, пылоха будэт, всэ тэнга атбырёт.
Тыбэ какой мэста нада? С яшык ылы бэз яшык? С яшык дарагой, зато мэнше украдут.
- Я бы предпочёл, чтобы вообще ничего не украли. А то ведь и обидеться могу, тогда точно полицию вызывать придётся…
- Так бэры койка с яшык. Грывенык в суткы платы, я тэбэ замок дам, ключ дам, сам закроэш. Нэ была бы у тэбя бумагы – дарожэ была бы. Пятыалтынный! Ты толка сваю бумагу пакажы, я в китаб запышу, как завут, аткуда прыэхал. А то гардавой прыдёт,ругаца будэт. Хазаин тагда злой будэт. И мнэ яман, и тэбэ – сапсэм яман…
Десять минут спустя я вновь оказался в подвальном помещении, заняв место на нарах нижнего яруса. Первый мой день в нефтяной столице Евразии заканчивался…

Сошлись. Поздоровались. Длинный представился Павлом Дыниным и предложил зайти в ближний духан, где можно будет и пообедать, пока не загудели «с шабаша!», и переговорить.
Духан Ираклия выглядел непривычно: у небольшого одноэтажного здания с крышей из поросшего травой дёрна напрочь отсутствовала стена со стороны улицы. На расположенной в глубине помещения невысокой, но довольно широкой печке стояло несколько совершенно чёрных от въевшейся копоти разноразмерных котлов, источавших ароматы готовящейся пищи, которые смешивались с чадом сгоревшего мазута. С дровами в нефтяной столице Евразии напряжёнка, вот и топят тем, что имеется под рукой в достатке. И имеется сырая нефть и её производные. Тоже недёшево, но куда деваться? Баку в начале двадцатого века – город интернациональный, до провозглашения независимости в девяностые, когда армян – вторую по численности диаспору – частично вырезали, а частично изгнали, да и к иным христианам, которые не покинули его вслед за ними, многие азербайджанцы стали относиться… нехорошо, ещё очень далеко. Пока что здесь живут люди десятков народностей – со своими традициями, обычаями, кухней. В этом грузинском духане и блюда готовят грузинские. Деревянная стойка заставлена мисками и тарелками. В них чего только нет: и густо сваренный лобио, и плов, и маринованная в уксусе черемша, источающая резкий запах, кажется, на половину квартала. Под потолком, нанизанные на бечёвки, свисают куски балыка (само это слово здесь означает «рыба», но я говорю о привычном нам значении), тёшки, серебристые вяленые шамайки, и рядом с ними почему-то – связки кустарных комковатых свечей, как бы не сальных – хотя уж чего-чего, а керосину в городе должно быть хоть залейся! На подносах чореки соседствуют с чурчхелой, алыча с инжиром, кизил с черешней, свежая капуста с прошлогодними – новый урожай пока не дозрел, но вот-вот появится – полосками вяленой дыни… Вдоль боковых стен тянутся полки, занятые разной величины графинами, штофами и бутылками с наливками и настойками, а вот «казённой», запечатанной сургучом, водки не видать: её официально продают на вынос исключительно в казённых же винных лавках. За несколькими грубыми столами восседают на добротно сколоченных лавках посетители: мужчины явно не великого достатка, но и не шелупонь, подобная моим соседям по ночлежке.
Духанщик Ираклий, усатый толстяк с пробивающейся по усам и прикрытой косматой шапкой причёске сединой, стоит за прилавком, одной рукой поигрывая ножом, рукоять которого густо покрыта салом и рыбьим жиром – и теми же субстанциями пропитаны его рубаха и полотняный фартук. На лице его – выражение суровой отрешённости от окружающего мира. Но стоило владельцу духана увидеть нашу троицу, как на губах его появилась улыбка. Ни слова ни говоря, он засунул нож сзади за кушак, развернулся и, прихватив кувшин литра на три, спустился в погреб. Пока мы рассаживались за свободным столом, грузин успел вернуться и, подойдя, поставил на столешницу мокрый от вина сосуд и три небольших глиняных стаканчика.

Чтобы добраться до Солдатбазара, мне пришлось спуститься от Баилова к морю. Идя вдоль длиннющей искусственной набережной, я с любопытством рассматривал причаленные плавстредства. Чего здесь только не было! Пароходы – большие и маленькие, винтовые и колёсные – несколько последних и вовсе были для меня экзотикой, поскольку на довольно высоких мачтах были закреплены паруса. Раньше я думал, что время всяческих «пароходофрегатов» закончилось вскоре после Крымской войны – однако здесь увидел собственными глазами, что старомодные суда на Каспии прекрасно себя чувствуют и не собираются на слом. Да и простых, не снабжённых паровыми установками, парусников у причалов – пожалуй, больше половины: «великанов» вроде чайных клиперов или барка «Крузенштерн», который я неоднократно видел по телевизору, среди них, конечно нет… Зато множество всяческих шхун, барок, барж и шаланд, не говоря уже о болтающихся в бухте совсем уж мелких лодчонок, правильного названия которых и не знаю. Суетились, дымя трубами, портовые буксиры, а в сторону Баиловского мыса медленно двигался длинный двухмачтовый танкер. Огромная надпись «ТАЛМУДЪ» на борту изрядно повеселила. Подумалось: а команда на нём тоже иудейская? Тогда вместо корабельного батюшки логично найти раввина… Интересно, кто хозяин этого судна? Про миллионеров Фрейнкеля, Блиоха и Штиглица, ставшего по монаршей воле бароном, доводилось что-то читать в своей прежней жизни, до перекидывания в дореволюционную Россию. Среди евреев процент богачей, с учётом относительной малочисленности их российской диаспоры, якобы был выше, чем среди иных национальностей. Так почему бы какому-нибудь господину Гершензону или, скажем, Бронштейну и не прикупить себе танкерочек-другой? Не зря же говорят, что нефть – это жидкое золото…
Но морская экзотика хороша, да ведь в Баку она не только морская! Добрался до знаменитой Девичьей башни. Её я тоже знал только по телевизионным кадрам, да ещё по выменянному в детстве значку. Но это, я вам скажу, всё не то. Вблизи же сооружение – внушает! Хотя не очень понятно её фортификационное назначение: и зубцов наверху нету, негде воинам прятаться от обстрела снизу, и окошек-амбразур маловато, да и торчит она как-то одиноко, никак не связанная с собственно крепостью. А учитывая, что набережная построена явно не так давно и уж точно не в Средневековье, то похоже возводили башню когда-то прямо на береговом урезе. Тут что, приливов-отливов не было? Не может быть такого, Луна-то над отдельно взятым Апшеронским полуостровом никуда не девалась… Загадка! Впрочем, поразмышлять над ней можно и позже, а пока мне ещё топать и топать.
Вот крепость Старого города в оборонительном смысле – в полном порядке! Здоровенные стены сложены из вездесущего здесь серовато-желтоватого песчаника, наверху – мощные зубцы, плавно скругляющиеся сверху на острие, узкие крутые улочки… Когда-то в Сети попадалась информация, что именно здесь киношники снимали «Бриллиантовую руку». Захотелось посмотреть то самое место… Но то ли просто не там искал, то ли с дореволюционных времён до киносъемок всё сильно изменилось, но места падения Семён Семёныча Горбункова я так и не обнаружил. Зато сам едва не заблудился. Еле отыскал выход: по-местному я до сих пор изъясняюсь плохо, по-русски же все, к кому ни обращался, то ли принципиально «не понимэ», то ли на самом деле. Наконец отыскался колоритный усач, ответивший на мои расспросы: «Тебе нада Молоканка, иды туда!» - и показал направление.
Что молоканская диаспора в Баку существует, и довольно неплохо, мне поведали ещё в Пришибе. Но что настолько неплохо… После кривых улочек Старого города, не вспоминая уж о насквозь пропитанных нефтью Балаханах, Молоканка выглядела великолепно. Двух- трёх и даже четырёхэтажные богатые дома, по большей части выстроенные в южноевропейском стиле, их парадные подъезды с высокими дверьми, изукрашенными растительными орнаментами и вырезанными прямо на дереве барельефами львиных морд, многочисленные фаэтоны – всё это порождало иллюзию нахождения не в России, пусть и закавказской её части, а где-нибудь в солнечной Италии или Испании. Впрочем, типично казённый вид обелиска у приятно зеленеющего сквера намекал: «это наша Родина»… Подниматься к скверу не решился: хорошо помнилось, как меня именно у подобного парка «для чистой публики», правда, находящемуся на другом конце Империи, задержал городовой, с чего, собственно, и начались мои неприятности… Потому постарался максимально быстро – но не бегом, чтобы не привлекать внимания – покинуть богатые кварталы городского центра.
Солдатский базар Баку являл собой многократно увеличенную версию баиловской толкучки. В отличие от большинства городских лавок и магазинов, куда зачастую попросту не допускали бедно одетых покупателей, здесь большинство людей выглядели если не откровенными босяками – хотя и такие нередко попадались на глаза – то, во всяком случае, стеснёнными в средствах. В толпе, то хаотично, то целеустремлённо перемещались по площади мастеровые, портовые работяги, отставные солдаты, донашивающие чёрные с зеленоватым отливом казённые шаровары и застиранные, некогда белые рубахи со следами от погон на плечах, служанки и сутулящиеся от сколиоза портнихи-подмастерья со слезящимися из-за отвычки к яркому солнечному свету, глазами, русские малолетние шпанюки и чернявые ушаглары, смыкающие по чужим кошелькам, листающие потрёпанные брошюрки у столиков букинистов подростки и разливающий в глиняные стаканчики подозрительной «чистоты» настоянный на табаке самогон хитроглазый армянин и его клиенты – судя по поношенным лаптям и окающему говору, приехавшие в поисках заработка мужички одной из поволжских губерний и примостившийся по-турецки на небольшом коврике старый, возможно, помнящий ещё светлейшего князя Паскевича писец-битекчи неприятно-визгливым голосом рекламирует свои услуги: «Пишу по-русски, по-персидски, по-арабски! Пишу прошенья, жалобы, любовные послания в стихах и простыми словами!...»
…Торговали здесь ворованным и своим, вещами новенькими и бывшими в потреблении, даже совершенный хлам рано или поздно находил своих покупателей. Некоторые мои знакомцы из будущего – большие ценители антиквариата – сошли бы с ума, окажись они здесь, не зная, потратить ли деньги на старинное персидское ружьё и кривые сабли, расписанные сурами из Корана, на кожаную солдатскую каску с двуглавым орлом – прообразом германского пикельхаубе, на серебряные туманы или книги, изданные при Павле и его сыне Николае Первых? Ну, если бы, конечно, у них имелась свободная наличность…
У меня с наличностью было негусто, а потому тратить её я был намерен на подготовку к внедрению в местное большевистское подполье. Результатом двухчасового шатания по Солдатбазару стали упрятанные в хурджин трёхаршинный (как раз на пару рубах) отрез красного сатина, старую малярную кисть, небольшой противень, ржавые ножницы и заполненную на три четверти бутылку анилиновых чернил. Мысленно переживая предстоящее «трёхразовое питание: понедельник, среда, пятница», я покинул толкучку и, чтоб лишний раз не выбираться в город, принялся выяснять у обитателей района местонахождение ближайшей аптеки.
Оказалось, что довольно недалеко от вокзала, на Телефонной улице, в трёхэтажном доме купца Погосова работает аптека Александра Феранского. Стоявший за прилавком продавец – судя по явственному польскому акценту, им был сам хозяин заведения, - при моём появлении лишь взглянул удивлённо, но отрицательных эмоций в стиле «ходят тут всякие голодранцы», к которым я в этом времени уже попривык, выказывать не стал. Наоборот, назвав меня «сударем», вежливо поинтересовался, что мне угодно и на какую сумму?
Услышав, что бедняку с набитым непонятно чем – возможно, что и ворованным имуществом – хурджином угодно купить глицерину на сорок пять копеек, подозрительно прищурился, но всё же достал из высокого узкого шкафчика три пузырька с примотанными к горлышкам жёлтыми бумажными ярлычками:
- Извольте, сударь! Что-то ещё желаете?
- Прошу прощения, а кофеина у вас в продаже, случайно, нет? А то я работаю по ночам и мучаюсь от нехватки сна…
- Кофеин? Увы, сударь, если речь о продукции герра Фишера, то в Бакинскую губернию она не поступает, а синтезировать его в местных условиях невыгодно. Вы второй человек за четыре года, со дня открытия моего заведения, кому занадобился данный продукт: не приобретать же лицензию ради такого мизерного спроса. Возможно, кофеин есть в аптеках трёх столиц Империи, но Баку, увы, всего лишь губернский город. Впрочем, ежели не к спеху, то можно заказать природный продукт из Австрии или Франции, но это будет стоить несколько дороже, даже без учёта почтовых тарифов. Впрочем, если желаете, у меня в продаже есть кокаинум: он, вообще-то, помогает от зубной боли – но также имеет свойство бодрить! По цене же всего два рубля тридцать копеек серебром за золотник. Ничего не поделаешь, лекарство импортное-с…
Ну нет. К наркомании я никогда склонен не был: насмотрелся в своём «прошлом-будущем», как старчиваются нормальные поначалу ребята и девчонки… Не хочу даже связываться с этой дрянью.
- Благодарю, но, увы – вынужден отказаться. Стеснён в средствах, может, в другой раз. До свидания! – Короткий кивок-поклон, звяканье наддверного колокольчика – и я вновь на мощёном булыжниками тротуаре Телефонной. В кармане печально позванивают «остатки былой роскоши»: деньги, которые старался экономить с получек за два месяца, расфуканы почти полностью. Остались серебряные пятиалтынный, пара гривенников да медной мелочи от полукопейки до пятака на двадцаточку – меньше дневного заработка. Нет, похоже, точно придётся ближайшую неделю провести на «трёхразовом питании»: нынче воскресенье, а получку в «БраНобель» выдают вечером в субботу… Но придётся потратиться на транспорт: время к вечеру и опоздать на поезд как-то нежелательно: это ж потом придётся топать до  «Нобелевской гробницы» пешедралом, а на работу подниматься с самого ранья…
Оказалось, что улица Телефонная знаменита не только станцией телефона, но и остановкой конно-железной дороги «Первая линия». Пара крупных, но заметно умученных нелёгкой работой маштаков, впряжённых в открытый двухэтажный вагончик, влекёт его от вокзала до подъёма на Баиловскую гору. Что радует: места в вагоне сидячие, кондуктор не допускает проезда стоймя. Если денег хватит…
Денег хватило. Проезд на втором этаже, предназначенном для «подлаго сословия люду» до Баиловского спуска обошёлся в десять копеек серебром. Правда, кондуктор сперва попытался стребовать от меня абонементную книжку – по воспоминаниям из детства, нечто подобное с талончиками было и у нас в родном городе: талончики с красным цветом – на автобусы, голубенькие – на троллейбусы и зелёненькие – трамвайные. Но потом этот «пережиток СССР» куда-то пропал вместе с повышениями цен на проезд. В пререканиях удалось узнать, что книжку эту положено приобретать в конторе конно-железной дороги на Полицейской улице за полтора целковых и ездить целый месяц. Еле убедил работника городского транспорта, что денег таких у меня нет и вообще в городе бываю редко, а на конке и вовсе еду в первый раз в жизни. Правда, «дошли» до него мои увещевания лишь после пожертвования медной полукопейки ему лично и ещё одной – в пользу кучера. Вот почему как только у человека появляется самомалейшая возможность показать свою власть над другими, большинство тут же – пусть даже в мелочах – становятся взяточниками? Да, не все. Но часто. Всё-таки верно сказал Михаил Боярский в одном фильме: «запомните, джентльмены: эту страну погубит коррупция»…
Второй этаж конки, подниматься на который пришлось по устроенной прямо внутри вагона лесенке, я устроился на скамье и принялся наблюдать за повседневной жизнью столицы губернии. Было занятно мельком бросать взгляды в не полностью закрытые портьерами окна квартир. Беднота центра города, все эти повара, горничные, истопники, белошвейки, слесаря, как правило, ютилась в цоколях домов, народ позажиточней, вроде приказчиков типографистов, мелких служащих, наоборот, под крышами. А вторые-третьи этажи занимали собственно домохозяева и арендующая у них квартиры «чистая публика», от гимназических учителей и господ офицеров до «нераскрученных» пока купцов и чиновников от десятого класса Табели о рангах и выше. Перед глазами появлялись и исчезали то высокие, под потолок, зеркала, то фортепиано с сурово взирающим промеж бронзовых шандалов белым бюстом какого-то обпариченного композитора – не то Моцарта, не то – Гайдна, то сервирующая то ли к позднему обеду, то ли к раннему полднику стол худенькая горничная в белом фартучке поверх мышиного цвета платьишка… Неплохо живётся обитателям вторых и третьих этажей в империи Российской. Почему-то те парни, про которых я читал – ну да, притащившие в прошлое хренову кучу золота, - сразу оказались среди «двух-трёхэтажников». Почему-то сомневаюсь, что в нашем времени они приобрели столько драгметалла законным путём, но это так, к слову… А вот если бы, как наша троица – Будкис, Трошицинский и я, многогрешный, попали с «пятихаткой» на троих – много ли напрогрессорствовали бы? Наверное, это во мне говорит зависть, перемноженная на печальный опыт бытия в «России, которую кто-то там про… потерял, в смысле»… Хотя чего завидовать литературным-то героям? Денег в кармане от этого не прибавится, «чистые» документы не появятся и государь-император за щёчку потрепать не соблаговолит. Я в этой России – никто, как и большинство предков наших современников. Сколько там было дворян в России перед революцией? Полтора процента? Ну, вот для этих полутора – и то не для всех, ибо представителей обнищавшего, служилого дворянства среди них – большинство – и «балы», и «красавицы», и «лакеи»… Юнкера, правда, всё больше и больше из простонародья, «белой кости» немного, а уж с девятьсот четырнадцатого – так вообще «прапорщики Володи» армию заполонят, особенно в окопах… А для девяноставосьми-с половиной процентов – для нас, для наших предков, - ситуация в точности соответствует старой – впрочем, какой старой? Сейчас она вполне современная, только вот на эстраде не исполняется, посодют-с… - песне: «вся наша жизнь – тяжёлый труд». В общем, мы, русские люди, для господ – никто и звать нас «эй, ты!». Но я знаю, чем эта ситуация завершится. Большевики победят, их противники – не смирятся, германцы, турки и всякая антанта влезут не в своё дело… И понеслось по кочкам… Отменить всё это безобразие я не смогу: как было написано в старом учебнике по литературе, который я читал от нечего делать, «плохо человеку, когда он один. Горе одному, один не воин: каждый дюжий ему господин, и даже слабые, если двое». Жизненно! Встретить бы моих парней! У Стасика Трошицинского голова светлая и руки из нужных мест растут, я тоже вроде бы не белоручка, умею кое-что, да и Борька хоть и хитрозадый прибалт, но если за ним пригляд должный установить, то и от его хитровыделанности большие выгоды могут приключиться… Да вот только где их искать, обормотов? Ехать обратно в Августов? Ага, тамошние полицейские меня один раз уже ни за что на цугундер посадили, хорошо запомнили. Приеду, а они мне «Здрасьте! Давно ожидаем!»…
Не, я, конечно, дурак временами, но не идиот же, в самом деле… Да и вряд ли парни в этом польском захолустье останутся. При Стасовых талантах – прямая дорога в Москву или Питер. Или в Варшаву с Киевом… В Киеве у него, кажется, даже какие-то родственники живут – может и помогут родному-то человеку? В общем, наш Троцкий по жизни заточен на промышленность, инженер-механик всё-таки, не жук накашлял… М-да, задачка сродни поиску иголки в стогу. Ну, двух «иголок», разница невелика…
Езда на конке оказалась не слишком быстрой: сплошь и рядом на рельсах попадались не только кучи песка, под которым и самих рельсов не было заметно, но даже и довольно крупные камни. Усталые маштаки тянули вагончик неторопко, порой на подъёмах кучеру приходилось соскакивать со своего места и, ухватившись за конскую упряжь, буквально тащить лошадок за собой… Я уже начал нервничать: успею ли на поезд? Но, как говорится, обошлось. Только спускаясь на конечной остановке, с непривычки запнулся и чуть не грохнулся наземь. Удержался, только жалобно звякнули пузырёчки с глицерином. Проверил: вроде целые.
Зачем мне глицерин? Нет, не затем, о чём можно подумать: я не террорист и взрывчатку материть не планирую. И для смягчения кожи рук и лица применять не собираюсь: у нас, тартальщиков, и так морды лиц всё время нефтью перемазаны. Всё гораздо проще: раз уж решено действовать по завету «кто был никем, тот станет всем», то буду связываться с подпольем. А раз сам паролей-явок не знаю, то пускай не я, а они меня ищут. Для чего собираюсь «заявить о себе». Правда, со стопроцентной вероятностью искать меня будут не только бакинские большевики, но и правоохранители, но тут уж ничего не поделаешь: у них работа такая. Как сказано в одной комедии:
«— А ты почему убегал?
— Привычка. Ты догоняешь — я убегаю. А ты почему догонял?
— И у меня привычка…»
Ну, пусть догоняют. Авось пронесёт. Ну, а если вдруг непруха, то не расстреляют же? А отсидка не за бродяжничество, а «за политику» при царизме в свете предстоящих революций – это жирный ярко-красный плюс при Советах… Ну, если раньше не убьют, но тут уж дело случая.
Глицерин же мне нужен для выпуска листовок. У родителей в библиотеке имелась изданная ещё в двадцатые годы, при НЭПе, книга «В помощь домашнему мастеру» с уймой всяческих полезных советов и рецептур – от изготовления оконных рам и табуреток своими руками, до варки сургуча и столярного клея. Был среди рецептов и такой: «как приготовить гектографическую массу». В школьные годы чудесные был я мальчиком пытливым и рецептуру эту опробовал для тиражирования самодельной колоды карт со всякими Рэмбами, Бондами и прочими голливудскими супермордами, а также танками, самолётами и автоматами для «номиналов» ниже валета. Девяносто процентов глицерина, десять - желатина заливал холодной водой до набухания, старательно перемешивал и получившееся «нечто» грел на водяной бане до растворения. Потом рисовал чернилами «Радуга» чего хотелось, накладывал на размазанную по противню массу вниз рисунком, прокатывал бабушкиной скалкой – и вуаля! Матрица для карт готова!
Нечто подобное я собирался смастерить и теперь. Вот только на желатин пока денег не хватает – ну так не последний день живём, заработаю!