ВСТУПЛЕНИЕ К ВОСПОМИНАНИЯМ.
Двадцать один год в Варшаве! Понимаете ли, господа что это значит? Нет, не понимаете, потому что никто из смертных не провел столько лет в Варшаве в одной и той же должности, кроме меня одного. Варшава для поляка — рай, пуп мира; для русского — станция на большой дороге. Приехал, плюнул и удрал, или приехал на пять лет за получением льготной пенсии и также удрал. Бесконечной вереницей тянутся передо мною тени промелькнувших чрез Варшаву русских карьеристов, кто в звездах и с майоратом в придачу, кто с видом разочарования или отчаяния, а кое-кто и с бубновым тузом на спине. Немногие, выслужив пенсию, остались в Варшаве, да и то лишь на время для окончания воспитания детей или из-за зазнобушки.
Правда, есть еще человек пять-шесть старичков, одиноких или женатых на польках, давно бросивших службу и забывших родину. Но ведь это единицы. А толпа только заглядывает в Варшаву и, не помянув ее добрым словом, снова садится в вагон.
Пора и мне укладываться. Приехал я в Варшаву молодым человеком, полным надежд. Приехал на короткое время, много на два года. Теперь голова моя бела, как лунь; надежды улыбнулись и исчезли; дети понемногу разносятся по белу свету и уже не приковывают к одному месту; из старых друзей и знакомых никого нет. К тому же настали новые времена. Многое из того, что лет двадцать тому назад считалось белым, называется теперь черным, и наоборот. Пора мне очистить место свежему поколению. После каникул еду в Варшаву уже в последний раз вводить в свою должность новое лицо. Там месяц, другой, — и прощай Варшава!
Занимая скромную должность, так сказать, не выезжая из Варшавы с лишком двадцать лет, я видел немного, но все-таки более многих других, стоявших ближе к кормилу, пишу виденное и испытанное, пока оно не исчезло из памяти.

II
Фёдор Фёдорович Витте
Ф.Ф. Витте, как уже сказало выше, был главный начальник учебной части в царстве Польском, а с тем вместе и мой непосредственный начальник. Центральным местом управления считался тогда так называемый совет управления царства. Собственно говоря, это была промежуточная инстанция, чрез которую все комиссии, своего рода маленькие министерства, посылали свои дела в комитет по делам царства, находившийся в Петербурге. В совете управления, кроме главных директоров комиссий, заседали и разные почетные старики-поляки. Прения происходили на международном языке — французском. Помню, раз Фёдор Фёдорович рассказывал мне, как советь управления большинством голосов решил изгнать из средних учебных заведений французский язык, как язык вредный.
— А на каком языке решался этот вопрос? — спрашиваю я.
— Конечно, на французском! — ответил Витте.
Фёдор Фёдорович быль родом латыш, сын простого лесника. Мне рассказывали, что он обязан первоначальной своей карьерой графу Нессельроде. Однажды, когда граф гостил у какого-то знакомого в Курляндии, он крестил у мужика-лесника сына и обещал его воспитать. Ребенок этот был Фёдор Фёдорович. Так ли оно било или нет, не знаю. За что купил, за то и продаю. Как бы то ни было, но Фёдор Фёдорович сделался студентом педагогического института, где шёл первым.
Однажды в институте произошел какой-то скандаль. Директор Миддендорф потребовал от Витте и товарища его Шмидта, как от так называемых старшин, чтобы они выдали виновных, и когда те отказались наотрез, то их исключили из института и отправили уездными учителями: Витте—в Дерпт, а Шмидта—в Ревель. Когда Витте был уже попечителем Варшавского округа, к нему явился старый его товарищ Шмидт, выслуживший 400 рублей пенсии, с просьбою о месте. Витте даль ему место учителя в Лодзи, и темь доставил возможность выслужить через 5 лет пенсию в 1500 рублей.
В Дерпте, будучи уездным учителем, Витте поступил в университет вольнослушателем и выдержал последовательно экзамен на кандидата, магистра и доктора прав. Прослужив несколько лет по министерству иностранных дел, он сделался инспектором классов в училище правоведения, оттуда был назначен на должность попечителя Киевского учебного округа, а в 1864 году главным директором комиссии просвещения в царстве Польском на правах министра.
Внешность Федора Федоровича была в высшей степени непрезентабельна. Невысокий рост, лицо плоское, рябоватое, маленькие узкие глаза и выдающаяся скулы аттестовали его латышско-финское происхождение. Не могу не припомнить одного комического случая. Мой брать Яков (о котором упомянуто выше), приняв его на вечере у графа Берга за лакея, потребовал от него стакан чая и, когда Витте, скорчив гримасу, отвернулся, повторил свое требование еще более категорическим тоном. Тогда Фёдор Федорович еще раз повернулся на каблуке и гордо показал свою звездную грудь.
Но когда Витте начинал говорить, то несчастная его физиономия забывалась. Я никогда не встречал человека с таким красноречием. Он мог говорить о чем и когда угодно, с жаром и увлечением. Слова так и лились, сопровождаемый соответствующими жестами. Слушая его много раз, я пришел к убеждению, что он быль не актер, как называли его многие другие, но что в данную минуту он всю свою душу влагал в предмет своей речи, каков бы тот ни быль. Дар слова был его главной силой, и этой силой он пользовался неудержимо. Этому дару он обязан своей карьерой, потому что, хотя ума в нем нельзя было отрицать, но им он не превышал многих из окружающих его лиц.
Впрочем, Фёдор Федорович обладал еще и другим выгодным житейским свойством — ловкостью. Он умел и угодить и отказать. Рассказывают следующий случай. Однажды к нему приезжает начальник сводного гвардейского отряда, генерал-адъютант, барон Корф.
— У меня, — говорить, — к вам просьба. Ко мне приехали из Берлина два сына, где они блистательно окончили университетский курс (т. е. выпили несметное количество пива). Один из них продувной малый (ein grosser Schlingel), так я его прочу в дипломаты. Другой — глубокий мыслитель (ein tiefer Denker). Вот о нем-то я и хотел поговорить с вами. Нет ли у вас для него подходящего места?!
— Я, — говорить Фёдор Федоровичу — вас от души благодарю, барон, за честь, которую вы мне оказываете своим предложением, и с величайшею готовностью предоставлю ему какое хотите место. Но, право, не знаю, будут ли эти места подходящие для него. Ведь учительского или инспекторского места он, конечно, не возьмет? (В то время не было еще директоров гимназий).
— Еще бы! — говорит барон, — я и не думал о таких мизерных местах; но ведь у вас полагается по штату помощник?
- Это отличная мысль! — восклицает Витте: — и должность эта как нельзя более отвечала бы положению и способностям вашего сына; но, признаюсь, я не знаю, как быть: мой помощник Михневич через два года выслуживает пенсию, и мне как-то трудно отказать этому достойному старику от места...
- Понятно, — говорить Корф — что об этом не может быть и речи — Так, значить, у вас другого подобного места для моего сына нет? Жаль! Что ж делать? Придётся отдать его в уланы.
Таким образом молодой барон не попал л товарищи министра, а поступил юнкером в уланский полк.
Но Витте был не только краснобай и ловкий человек. Это был человек с теплым сердцем и вполне преданный делу. Иностранец по происхождению, он сослужил службу матушке России и принес в царстве Польском громадную пользу русскому делу. Все крупные реформы в училищном деле совершились там при нем и при его личном участии. Хотя постоянно повторяемое им изречение о «русском знамени» вызывало иногда улыбку, но он верил в это знамя, следовал за ним. Теперь, по прошествии шести лет после его смерти *) (Ф.Ф. Витте скончался в 1879 г.), начинают ценить его заслуги, но вполне могут оценить их только служившие под его начальством.

Ещё главка из воспоминаний:

III.
Наместник царства Польского, граф Фёдор Фёдорович Берг.

Конечно, мой первый визит был к наместнику, графу Федору Федоровичу Бергу. О графе Берге писал много его однофамилец Н.В. Берг в «Русской Старине». Он очернил, оклеветал его, насколько возможно. А если кого покойный фельдмаршал облагодетельствовал, так именно Николая Васильевича. Он дал ему место лектора русского языка в Варшавской главной школе, преобразованной затем в университет, хотя Николай Васильевич не имел даже кандидатской степени. Кроме того, он в течение многих лет давал ему по три тысячи на издание истории польского мятежа. И вот, в этой же книге, изданной на деньги графа, Н.В. Берг забросал его грязью с ног до головы. Не хорошо!
Граф Берг был не кондотьер, не авантюрист высшего полета, каким его рисует Николай Васильевич. Эго был государственный человек в полном смысле слова, возвышавшийся над всеми окружающими его друзьями и недругами. Иногда он был слишком ловок, но и эта ловкость была далеко не дюжинная. Мне рассказывал директор Петроковской гимназии, Солнцев, такой случай. Однажды граф Берг приезжает в Петроков и входит, в сопровождении губернатора и директора, в класс, переделанный из монастырской кельи, со сводами, небелеными стенами, с старыми, некрашенными и изрезанными столами. Директор счел долгом извиниться, объясняя, что гимназия недавно основана, что мебель досталась по наследству от монахов-пиаров и т. п. Берг, не отвечая ни слова, простоял несколько минуть, опустив голову; затем, обратившись к ученикам, сказал:
— Знаете, господа, что этот ваш класс напоминает мне лучшие минуты моей жизни. Лет 60 тому назад я учился в ревельской Domschule, также переделанной из монастыря. Обстановка класса была там такая же скромная, могу сказать — бедная. Столы были такие же старые и изрезанные. И между тем это не мешало нам всем любить науку и любить наше заведение. Надеюсь, что и вы, если Бог вам даст достигнуть моих лет, с таким же уважением и с такою же любовью будете вспоминать о заведении, которое открыло вам дорогу к жизни и сделало вас честными и добрыми людьми.
Эффект этой речи, говорить директор, был поразительный. Гимназисты-поляки после этого говорили о Берге не иначе, как с восторгом.
Но — amicus Plato, sed major arnica Veritas. Не могу умолчать и о другом случае, рисующем Берга с отрицательной стороны. Впрочем, у кого её нет? Однажды люблинский губернатор доносить Бергу о следующем возмутительном факте. На одном вечере, где рассказывали об известном покушении Березовского (Второе по счёту покушение на Александра II, произошедшее в Париже 25 мая 1867 года. Шляхтич Березовский стрелял из двуствольного пистолета, но ствол разорвало, а офицер охраны успел ударить по руке. Вместо императора пуля попала в лошадь. - Краском), какой-то помещик-поляк сказал:
— Господа! когда я был еще мальчиком, отец взял меня с собой на охоту. Я прицелился в зайца и промахнулся. Тогда отец высек меня, промолвив: «не смей делать промаха».
— Что же из этого следует? — спрашивают другие.
— А то, что если меня высекли, то Березовского следует повесить.
Губернатор, донося о случившемся, просит резолюции.
— Посадить этого болтана на три дня под арест, — отвечает наместник.
Вот один факт, а теперь сопоставьте его со следующим. Несколько дней спустя, я был с женой у нашего хорошего знакомого, полковника Симонова. Вдруг входить его адъютант капитан Карганов, и говорит:
— Прощайте, Александр Иванович! Я завтра еду в Ташкент.
— Что так?
— По приказанию наместника.
Дело было вот в чем. Утром граф Берг проезжал по Краковскому предместью, как всегда, с конвоем кубанских казаков. Публика, по обыкновенно, снимала шляпы. Только один не снял её, действительный статский советник Нератов, только что приехавший в Варшаву и не знавший местных обычаев. Казак и хвати его за это нагайкой по лицу. За обедом в клубе была речь об этом происшествии. Карганов имел неосторожность назвать графа далайламой и часа через два получил приказание ехать в Ташкент.
Итак, в одном случае — три дня ареста, в другом — Ташкент!
Да, самолюбие было слабой стороной графа Берга, но ведь самолюбие его было и двигателем его к делам, в которых он является государственным деятелем.
У Берга не было детей, т.-е. была только одна незаконная дочь, выданная им за генерала Ляхницкого. Она и младший племянник были его любимцами. Жена его, итальянка и чуть ли на купленная им у первого мужа, была лет на 10 старше его. Я ее знал уже совершенно дряхлой старухой. Она уже почти ничего не видела и не слышала. Рассказывают, что однажды в приемный день посетил ее и архиепископ Иоанникий. Подойдя к её креслу, он сказал несколько приветственных слов по-русски; она ответила казенной французской фразой и затем, когда архиерей отошел, Опросила у сидящего возле неё лица:
— С какой это дамой я разговаривала?
А у Иоанникия была борода необыкновенно длинная.
Когда было получено в Варшаве извете о смерти в Петербурге графа Берга, то вся прислуга его разбежалась. Бедная старуха-жена его, бывшая при смерти, осталась одна. Если бы не учитель французского языка Плонский, обучавшей детей г-жи Ляхницкой, не бывшей в это время в Варшаве, то некому бы было подать последнюю помощь супруге всемогущего наместника царства.

V.
Почетный попечитель Варшавского института Иван Иванович Фундуклей.

Само собою разумеется, что мне пришлось побывать и у почетного попечителя вашего института, действительная тайного советника Ив. Ив. Фундуклей, сенатора варшавских департаментов сената и главного директора высшей счетной палаты. Фундуклей был родом нежинский грек, сын откупщика, человек страшно богатый. Хотя он жил, относительно, очень скромно и был человек холостой, но он ухитрялся всегда быть без денег. Киевские свои дома он отдал под гимназию своего имени; одесские не хотел отдавать в наем, боясь, как бы жильцы не испортили парижской мебели; великолепное его имение Гурзуф на южном берегу Крыма не приносило ему ни гроша дохода; отличное имение в Польше также. Его не обкрадывал только тот, кто не хотел. Человек он был добрейший, неспособный обидеть кого бы то ни было. Казенного жалованья он не брал и делил его между бедными чиновниками. В большие праздники ворота его квартиры были запружены нищими, настоящими и импровизированными, которые все получали при этом случае по 5-ти рублей. Но, Боже мой, что это был за убогий ум! Однажды меня спросили: видал ли я человека глупее Фундуклея, и я должен был ответить отрицательно. Мне приходилось часто иметь с ним дело, как с почетным попечителем института. Однажды я принес ему показать проект новой формы аттестатов для воспитанниц, русской вместо польской.
— Нет, ее нужно изменить, — говорить Фундуклей. — Напишите так, как было в Пулавском институте.
Я говорю, что не знаю этой формы, и прошу его исправить, как он знает, так как он был председателем совета института. Нет, — говорить, — исправьте сами.
— Да ведь я не знаю, как было в Пулавах, — повторяю я.
— Пустяки! — говорит: — все-таки исправьте по-пулавски.
Я — к Витте: так и так. Витте и научил меня, что сделать. На другой день я опять к Фундуклею. Показываю тот же аттестата и говорю, что исправил его по инструкции Он посмотрел и говорит:
— Вот именно, так я вас и просил поправить. Странно, что вы не поняли с первого разу!
Когда была основана русская гимназия в Варшаве (нынешняя первая), и директором её был назначен младший ординатор Уяздовского госпиталя Орлов за то, что с утра до вечера кричал о необходимости «высоко держать русское знамя», Фундуклей принял звание почётного попечителя этого заведения. Ловкий Орлов, прикрываясь именем убогого, невменяемого старичка-попечителя, сделался вполне неограниченным повелителем гимназии: распоряжался экономическими суммами бесконтрольно, определял и увольнял служащих по усмотрению, раздавал места своими родственникам и проч. До самого упразднения комиссии просвещения Витте не смел и носу показывать в гимназию. Так как Фундуклей ежегодно жертвовал значительный суммы на заведение, то Витте и наместник решили не мешать ему. «Пускай, мол, тешится старик». Нужно полагать, что слухи об автономической русской гимназии, этом status in statu, дошли и до покойного государя. По крайней мере, рассказывают, что когда Берг предложил посетить гимназию, то государь с улыбкой ответил:
— Не смею; ею управляют лишь Фундуклей да Бог.
Раз, уходя от Фундуклея, я ошибкой взял было его шляпу.
— Нет, это не ваша! — закричал старик. — Ваша хотя и новее, но моя дороже. Она стоит 10000 рублей.
— Как так?
— А вы думаете, что жонд народовый позволил бы мне даром носить цилиндр, когда за ношение цилиндра полагалась смертная казнь? Я не хотел расстаться с своим цилиндром, ну, и заплатил 10000 рублей жонду.

VII.
Начальница Варшавского института, Анжелика Ивановна Случевская.

Пора, однако же перейти к рассказу о моем вступлении в должность. В назначенный день Витте привез меня в институт и представил служащим и воспитанницам, собравшимся в большом актовом зале. При этом случае, как и всегда в первые два года, Витте говорил по-французски, не рискуя произнести русское слово перед поляками. Затем, уезжая, приказал мне по возможности скорее представить проект преобразования института. Если бы не начальница, незабвенная Анжелика Ивановна Случевская, то я, конечно, не только не справился бы с своим делом, но, вероятно, на первых порах улетучился бы из Варшавы, подобно многим другим приезжим. Поэтому, прежде, чем говорить об институте, я считаю долгом посвятить несколько строк этой достойной женщине, которой не забуду, пока буду жив.
Анжелика Ивановна по происхождению и воспитанно принадлежала к тому кругу общества, из которого у нас обыкновенно выбираются начальницы институтов, — к великосветскому, т.-е. именно к тому кругу, который менее всего представляет данных для серьезного и дёльного ведения дела. Но ведь нет правила без исключений, и таким исключением из общего правила была Анжелика Ивановна. Она была дочь зажиточного витебского помещика Зарембы, поляка, но протестанта. Хотя мать Анжелики Ивановны была православная, из фамилии Львовых, но сама она и её братья были крещены по реформатскому обряду. Выйдя замуж за члена совета министра финансов Случевского, брат которого был первоприсутствующим сенатором, Анжелика Ивановна, женщина необыкновенно красивая, сделалась центром тогдашнего петербургского beau monde‘а. Все перед ней преклонялись, в честь её писались стихи и сочинялись романсы; словом, все сложилось так, чтобы вскружить голову и баловством испортить ее до мозга костей, как это случается у нас с красивыми и знатными дамами, а между тем Анжелика Ивановна не потонула в этом омуте. Она сделалась примерной, верной женой старика-мужа, отличной матерью своих детей и, не отказываясь от общества, находила время чтением серьезных книг пополнить свое поверхностное воспитание. Когда муж её умер, оставив самые незначительные средства, Анжелика Ивановна принялась за постройку дома, желая обеспечить судьбу своих детей. Но своих денег у неё было мало; пришлось занять у кредитного общества; наконец, когда и этих денег оказалось недостаточно, и доход от дома не покрывал процентов, требуемых кредиторами, Анжелика Ивановна обратилась к своей приятельнице, графине Толстой, с просьбой о казенном месте. В это время было вакантно место в Варшаве, так как прежняя начальница института, занявшаяся специально переводом православных воспитанниц в католичество, была уволена от должности. Анжелику Ивановну назначили начальницею института в июле 1864 г. Кроме врожденного ума и необыкновенного такта в самых затруднительных случаях, Анжелика Ивановна обладала еще другими свойствами, который облегчили ей исполнить трудную её задачу. Во-первых, она, не будучи ни католичкой, ни православной, не была поставлена в необходимость пристать к одному из враждебных лагерей; во-вторых, она говорила хорошо по-польски; в-третьих, она не хотела ломать, не изучив среды, в которой приходилось ей действовать. К моему приезду она уже знала заведение, как свои пять пальцев, но не тронула никого и ничего, выжидая назначения инспектора.

IX.
Учитель географии Котковский.
Учителем географии был никто Котковский, доктор медицины Киевского университета. Он был жената па православной, но дети его остались некрещеными, в ожидании лучших времен. Он выслужился перед родичами тем, что, во-первых, брать его, ксендз Котковский, был одним из самых важных главарей жонда народового, во-вторых, что перевел на польский язык Нестора, доказывая, что Нестор был поляк, и церковнославянский язык есть не что иное, как древне-польское наречие. За эти заслуги доктору Котковскому дали кафедру славянских наречий в Варшавской главной школе, а в придачу уроки географии в институте.
Господин этот сразу показался мне подозрительным, и потому я обратил на него особенное внимание. У него было одно достоинство: он чертил прекрасно карты, даже слишком хорошо, потому что, начертив сгоряча какую-нибудь лишнюю реку, он тут же сочинял для неё и название. Говорил он красно, с необыкновенным жаром, в особенности, когда дело касалось Польши. Та или другая местность внушала ему больший или меньший интерес, смотря по отношениям её к Польше. Так, например, Магдебург был важен тем, что оттуда вышло в Польшу Магдебургское право. Лейпциг тем замечателен, что в протекающей мимо его речке Эльстер утонул Иосиф Понятовский и т. п. После каждого урока мне приходилось увещевать его не уклоняться от своего предмета. Наконец, вижу, что нужно с ним расстаться. Предлог скоро явился. Слышу я, что Котковский, рассказывая об итальянских школах живописи, позволил себе шутя покощунствовать над православием.
— Все вы, — говорит он воспитанницам. — видели копии с знаменитой тайной вечери Л. да Винчи. Вот картина, так картина! Не то, что русские образа, где представляется одно чаепитие: в середине самовар, а кругом сидят бородачи и дуют себе чай.
Я сам, конечно, не был на этом уроке, но узнал о случившемся через православную воспитанницу. «Ну, думаю, попался голубчик!» Зову к себе Котковского.
— Что, мол, вы изволили рассказывать в классе?
Он — туда, сюда.
— Ну, — говорю, — вот вам лист бумаги. Пишите прошение об отставке, а то, если это дело через воспитанниц распространится в городе и дойдет до Трепова (генерал-полицеймейстера), то вам не миновать Владимирки.
Он молча взял перо, написал, что следует, поклонился — и был таков.

XI.
Классные дамы, польки и русские.

Классные дамы первоначального состава были отчасти переведены из Пулавского института, частью назначены по протекции, за «заслуги» своих родственников. Муж одной классной дамы был сослан в Сибирь, муж другой, командуя бандой убит, сын третьей также участвовал в восстании. Из числа 14-ти дам было 11 полек, две немки и одна француженка. Кроме того, были две сверхштатный русские классные дамы, присланный для надзора за православными воспитанницами, после попытки совращения их в католичество, о чем сказано выше. Это были личности также в своем роде замечательные. Приехав в Варшаву в момент междуцарствия, между отчислением одной начальницы и назначением другой, обе надеялись занять этот пост и, разочаровавшись, накинулись с остервенением на Анжелику Ивановну. Никогда в жизни не видал я таких злых до циничности старых дев. Так как они, в виду исключительных обстоятельству были назначены по высочайшему повелению, то не хотели признавать никакой местной власти. Не проходило дня, чтобы они не делали какой-нибудь неприятности начальнице и мне. А об их отношениях к классным дамам-полькам и говорить нечего. Это был ряд вызовов на скандалы. Одну из этих дам, фан-Дезин, скоро удалось сплавить, по случаю назначения её главною надзирательницею в новую русскую женскую гимназию. Там она также отличалась своим поведением, была уволена от должности и с горя умерла, не въезжая из казенной квартиры.
Другая, Венедиктова, была еще почище. Ее перевели в Варшаву из какого-то другого института, поставив ей альтернативу: вон или в Варшаву. Службой она вовсе не занималась, а только ходила по коридорам и говорила всем дерзости или же, развалившись в кресле, заставляла воспитанниц щекотать себе в затылке. Полек, классных дам и воспитанниц, она называла не иначе, как мятежницами, Случевскую и меня ругала в глаза, как нельзя лучше. Вечный её гейши был: «я назначена государыней императрицей, и потому никого знать не хочу. Все вы, начиная от Берга и Витте и кончая Случевскою и инспектором, — немцы; я же — русская, и мне плевать на вас!»
Ездила Случевская, ездил и я к Бергу и к Витте. Те только пожимают плечами и говорят:
— Устройте так, чтобы она подала в отставку. Мы уволить ее не можем.
Наконец подошел случай. Она заболела глазами и перестала выходить из комнаты. Вот я и убедил ее подписать рапорт о болезни и невозможности продолжать службу. С этой бумагой я немедленно отправился к Витте, тот — к Бергу. Берг тотчас представил Венедиктову к увольнению в отставку с половиной пенсиона, которой она еще далеко не выслужила, и неделя через три была получена из Петербурга высочайшая резолюция.
Посмотрели бы вы на Венедиктову, когда ей вручили бумагу об отставке. Это была Медея, фурия, нечто ужасное!
— Хорошо! — говорит: — припомните вы меня, подлецы, начиная с мерзавца Берга и кончая вами! Я так этого дела не оставлю!
И, действительно, она сдержала, или, по крайней мере, попыталась сдержать слово. В следующем году институт ожидал посещения их величеств. В вестибюле перед парадным подъездом собрались: принц Петр Георгиевич Ольденбургский, в ведение которого предполагалось отдать институт (это было в 1867 году), Фундуклей, Витте, начальница и я. Вдруг открываются двери, и входить Венедиктова. Я бросился ей навстречу.
— Госпожа Венедиктова! — говорю я, — мы каждую минуту ожидаем их величеств, и потому я покорнейше прошу вас прийти в другой раз.
Она ехидно улыбнулась.
— Знаю, — говорит, — потому-то именно я и приехала из Петербурга. Задам же я вам трепку!
С этими словами она, оттолкнув Случевскую, пытавшуюся остановить ее, быстро направилась чрез классный коридор в парадный зал, где собрались воспитанницы. Я к принцу:
— Ваше высочество! так и так; что нам делать?
Принц был вне себя.
— Вон ее, скорее вон! Ведь это сумасшедшая; я ее потому и выгнал из X. института; скорее вон, вон!
Я бегу в канцелярию и посылаю эконома с двумя сторожами ей вдогонку и, слава Богу, не опоздал. В тот момент, когда их величества подъезжали к институту, Венедиктова, поддерживаемая с двух сторон сторожами и подталкиваемая экономом, выпроваживалась из боковой калитки и сдавалась городовому. На следующей день она пыталась остановить государя на улице, став с бумагой поперек дороги, но предупрежденная Случевскою полиция остановила ее. Через несколько лет она умерла в сумасшедшем доме.

XIII.
Русские учителя.
Несравненно более возни было у меня с преподавателями русского языка. Их при мне переменилось в институте 15 или 16 человек. Эти частые перемены объясняются следующими причинами. Во-первых, из поляков у меня был громадный выбор. Лучший, известнейший учитель-поляк с готовностью принимал мое приглашение, тем более, что плата в институте была лучшая, чем в других заведениях. Между тем русских преподавателей было вообще немного, выбора между ними почти не было. Во-вторых, с обнародованием известных правил о правах и преимуществах чиновников русского происхождения в царстве Польском, русским учителям не было никакого расчета поступать на действительную службу в институт, на который эти преимущества не распространялись. Во все время моей службы только один преподаватель русский состоял на коронной службе по заведении, а именно, учитель географии и естествоведения, П.К. Стефанович; преподаватели же русского языка были все по найму. Двое из них: П.Н. Полевой и Плутенко, были действительно прекрасные учителя. Но первый скоро оставил Варшаву и переселился в Петербург, где занялся изданием своих сочинений. Второй умер от чахотки. Были учителя и довольно порядочные, и так себе; эти в скором времени сделались инспекторами и директорами разных гимназий. Наконец, были и совсем плохие учителя, которых пришлось уволить за окончательною их неспособностью.
Много мог бы я рассказать о всякого сорта преподавателях, приехавших просвещать Польшу и только срамивших Россию. Но это уклонило бы меня от моего рассказа, и потому Бог с ними.

XV.
Учебная часть и канцелярия института.
Учебною частью заведовал я при Случевской вполне самостоятельно. Посещая постоянно классы, следя внимательно за успехами воспитанниц, она никогда не вмешивалась в мою часть. Сделанные ею наблюдения она умела передавать в такой умной и вместе деликатной форме, что я только с благодарностью мог принимать её замечания. Курс института был тогда 6-ти-летний. Кроме того, был 7-й дополнительный класс, куда принимались лишь те воспитанницы, который хотели посвятить себя педагогической деятельности. Окончившие курс в этом классе получали звание домашней наставницы с правом преподавать один или два предмета, специально избранных ими, и заведовать женскими пансионами.
До 1866 года преподавание происходило на польском языке по всем предметам, за исключением русской истории. Затем, в течение года, я постепенно ввел русский язык по всем остальным предметам, так что к переходу института в 1867 году в ведение принца Ольденбургского это преобразование было окончено, а именно полугодом ранее, чем во всех прочих заведениях царства Польского. Смею гордиться тем, что на эту реформу я не получил от казны ни копейки денег, хотя пришлось приобрести тысячи русских руководств и за бесценок продать польские. Кстати об учебных пособиях. Не могу без смеха вспомнить, что я застал в институте.
Выше я сказал, что институту досталось в наследство имущество трех заведений: мужского шляхетского института, Пулавского женского института и казенного Мариинского варшавского пансиона. Все это имущество было доставлено в института неизвестно кем и когда, без описей и инвентарных списков. Еще за несколько месяцев до основания института, вице-директор канцелярии Ф.Ф. Витте, Пржистанский, выпросил себе позволение выделить из всего собранного в здании будущего института все то, что, по его мнению, окажется годным для гимназий, учреждавшихся в это время в Варшаве и других городах. Получив это позволение, он взял все лучшее и оставил один хлам. Вот этот-то хлам и пришлось принять мне в наследство. Боже, чего тут не было! Тысячи две растрепанных латинских и греческих учебников; физические инструменты, годные лишь в лом, а главное — полное собрание запрещенных польских книг. ЭТИ последние книги я, с разрешения Витте, отправил в Петербургскую Публичную библиотеку. Оставляя институту, после 20-ти-летнего заведывания учебною частью, около 20.000 номеров разного рода учебных пособий, я с гордостью могу сказать, что собрал их своими трудами, не получив на это от казны ни гроша, кроме несчастных десяти рублей, полагаемых ежегодно на учебную часть по числу воспитанниц.
Паузы между уроками и послеобеденные часы я посвящал канцелярии. Секретарем был некто Лозинский, почти ни слова не понимавший по-русски, человек донельзя легкомысленный. Накатает, бывало, бумагу и ни за что не пересмотрит её. Вследствие того мне нужно было возможно внимательнее пересматривать его письма. Когда, с введением переписки на русском языке, пришлось его уволить, то он просил меня выдать ему свидетельство, что он уволен за незнание русского языка и за нежелание ему выучиться, говоря, что подобное свидетельство послужит ему рекомендацией во Львове или Кракове, куда он собирается перейти на службу. (Напоминаю: Львов и Краков в тот исторический период входили в состав Австро-Венгерской империи где, в отличие от Царства Польского, входившего в Россию, польские земли не имели никакой автономии — Краском).
Бухгалтером и казначеем был Зигмунт, скрипач и поэт, также не знавший русского языка. Его назначили еще в 1863 году, после того, как его предшественник, обобрав институтскую кассу и оставив в ней, как будто на смех, польскую трехгрошевую монету, надел высоте сапоги и ушел в банду. Вот с этими-то господами мне пришлось работать.
Вся переписка между главным директором и начальницей института шла по-польски. Ни Витте, ни я не знали этого языка. Вследствие этого приходилось делать так. Я пишу ему бумагу по-русски; секретарь переводит на польский язык. Я пересматриваю. Начальница подписывает и затем обе бумаги, черновая русская и чистовая польская, посылаются к Витте. Он, со своей стороны делает также. Или же дело происходило еще проще. Я ему говорю: «Я пришлю вам польскую бумагу следующего содержания, а он мне обещает прислать такой-то польский ответ, — и оба мы смеемся.

XVII.
Учреждение совета института.
22-го июля 1867-го состоялся высочайший указ о переходе Варшавского института в ведение IV Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Первые полгода по получении этого указа институт находился в каком-то странно-неопределённом положении. Витте от него отказался, а никто не принимал заведение. Мы пишем одну бумагу за другою в канцелярию IV Отделения, спрашиваем, как нам быть, — и не получаем ответа. Со дня перехода в новое ведомство прекратился наш кредит из сумм царства Польского. Мы просим об ассигновании нам денег, пишем, пишем, — молчание. Наконец, видя, что из бумаги ничего не поделаешь, мы с Анжеликой Ивановной решаемся ехать в Петербург. Это было о Рождестве 1867 года. Нужно заметить, что в это время Варшава была еще на военном положении, и никому не выдавали железнодорожного билета без предъявления письменного разрешения от начальства. Как нам быть? Вот мы и решили великодушно уволить друг друга в отпуск. Я выдал ей свободный проезд, она — мне. С этими свидетельствами мы и приехали в Петербурга.
Начальство вполне одобрило наш приезд. Н.И. Свечин, в то время заправлявшей всеми делами IV Отделения, пригласил нас к себе, и вот мы в течение двух недель просиживали у него часов по 4 — 5 для ознакомления его с нашим институтом. Тут же был решен вопрос об учреждении совета; мне было поручено составить проект преобразования, и затем, покончив дела и снабженные целым ворохом разных циркуляров, служащих дополнением к уставу женских учебных заведений 1866 года, мы возвратились домой.
Кстати об этом уставе. Естественно, что с переходом в новое ведомство нам прежде всего нужно было познакомиться с существующими по этому ведомству законоположениями. Между тем в целой канцелярии главного управления был только один экземпляр, который нам, конечно, не могли дать. В продажи тоже не было ни одного экземпляра. К счастью, мне удалось добыть таковой от одного знакомого служившего когда-то в Белостокском институте.
В 1868 году был учрежден совать. Первым членом совета по хозяйственной части был, рекомендованный Анжеликой Ивановною, Г. С. Завадский, служивали при Петербургском почтамте. Это был премилый, честный человек. Но он не успел приехать в Варшаву, как уже стал рваться домой в Петербург. В хозяйстве он ничего не понимал, так что мне по-прежнему пришлось заниматься этим делом; он соглашался на все, лишь бы его не беспокоили. Через полгода он уехал.
На его место был назначен барон Н. П. Фредерикс, занимавший перед тем место смотрителя в С.-Петербургском Екатерининском институте и потому вполне приготовленный к ожидавшим его у нас обязанностями. Вместе с тем, это был человек чрезвычайно умный, деятельный и энергичный, даже слишком энергичный, так что у нас с ним в первое время, пока мы не узнали друг друга поближе и не убедились, что оба мы имеем одну цель—пользу заведения, происходило немало недоразумений. Благодаря своим близким отношениям к Свечину, Фредерикс выхлопотал для института новый штат, который на 30.000 рублей приблизительно превышал старый. Этот штат вошел в силу с 1870 года. Конечно, с такими средствами, при тогдашней дешевизне, можно было сделать весьма много. К тому же сам Фредерикс, как сказано выше, был отличный хозяин. Он вымуштровал эконома и прислугу, самолично учил кухарок делать котлеты и правильно делить порции, — словом, входил во все мелочи хозяйства. Понятно, что на Анжелику Ивановну не могло особенно приятно подействовать ограничение власти, которою она пользовалась столько лет. Но, как женщина умная, она сумела покориться обстоятельствам и впоследствии прекрасно уживалась с Фредериксом. Что касается моих с ним отношений, то они вскоре определились очень ясно. Мы провели черту: это — ваше, а то — мое, и баста, и затем никто из нас не мешал другому.
К несчастью для института барон Фредерикс не долго оставался при нашем институте. Боясь застрять в Варшаве навсегда, он, по собственному его выражению, решился сделать шаг назад, чтобы лучше разбежаться. С этою целью он предложил контролеру при IV Отделении, Г.П. Шухову, поменяться местами, на что тот и согласился. Фредерикс не ошибся в расчете. Вскоре его сделали директором Московского воспитательного дома, затем помощником управляющего делами IV Отделения.