«Свидетельствуйте чудеси страшному»
Рождественская стихира

Морозным декабрьским днём свежая кровь парит, её характерный запах, смешанный с вонью испражнений и сгоревшего чёрного пороха, лезет в ноздри, перебивая запах ещё недавно чистого снега. Придавившая собой своего хозяина рыжая лошадь с пропоротой грубым штыком яремной веной заходится в предсмертном крике, из большущих её глаз вытекают слезинки.
Мартыну Молчанову, сыну безлошадного крестьянина, до сердечного щемления было жаль божье создание, виновное лишь в том, что людскою волею оказалось под седлом у басурманина, минуту назад заставлявшего мчаться на них, чтобы сшибить с ног, порубить кривой саблей, а после и ограбить мёртвые тела и его, рядового Молчанова, и его товарищей-солдат из третьего батальона. Ружейная пуля, посланная в нехристя, обмишулилась, вот и пришлось ему принимать на душу грех убийства бессловесного существа. Теперь он торопливо обтирал подхваченным из-под ног снегом испачканный в крови штык: сразу не отчистишь, так к вечеру засохнет – не отдерёшь! А значит, Иван Успенский вновь наорёт, а может и в рыло треснуть: не любит фельдфебель непорядка в содержании оружия!
До невысокого вала, какими здесь, в Валахии, принято межевать поля, доскакали и остались, сражённые пулями и штыками тобольцев, всего несколько башибузуков, зато несколько десятков подстреленных во время атаки табора на русский арьергард басурман и их коней теперь валяются по истоптанному копытами снегу. Слабодушны оказались, нехристи: не сумели ни сами сбить численно уступающего противника, ни оборониться при контратаке батальона. Слыханное ли дело, чтобы конница драпанула от пехоты? Ан так и есть: вон они, турки, скачут к оврагу, нахлёстывая коней, а за ними, топоча сапогами по мёрзлой земле гонится, выставив перед собой штыки, людская масса в серых шинелях и кожаных остроконечных касках с латунными орлами.
- Фельдфебель! – Голос у прапорщика сиплый, не иначе – сорвал. С утра, чай, командует. Первый год Косач носит офицерские эполеты, горло ещё не успело загрубеть.
- Слушаю, ваше благородие!
А вот Успенский – старый служака, для него нынче уж вторая война по счёту идёт: хаживал со всем Тобольским полком по государеву повелению на усмирение венгерцев, был там поранен саблею, а на Пасху за двадцать годов беспорочной службы удостоен Анненского знака отличия.
- Видишь, турецкие пушки с прикрытием от своих отбились?
- Так точно, ваше благородие, вижу!
- Так надо бы забрать. Небось, нам и самим они сгодятся.
Улыбается прапорщик, доволен – отбились от атаки супостата. А ежели ещё и вражьи пушки захватить удастся – так за такое по статуту офицеру «Анна» полагается, а нижним чинам – Знак отличия. Большое дело: егорьевских кавалеров Государем за провинности шпицрутенами пороть не велено, да и жалование, считай, на треть выше выплачивают. А ежели Господь сподобит из солдатчины на вольную жизнь возвернуться – так с крестиком на груди на хлебное место пристроиться куда проще: швейцаром там, аль сторожем при каком-нить департаменте, а то и в помещичьи стражники податься, угодья барские от хитников блюсти! Одна беда: именные-то крестики редко присуждают, обычно дадут на весь полк пяток Знаков отличия, много – дюжину. А там уж солдатское опчество своею волею распределяет, кому награда достанется. Вот фельдфебель обязательно должон иметь – он человек уважаемый, да и сроки все выслужил. А остальным – как опчество решит!
- Взвод, в колонну – ста-а-ановись! Лево плечо вперёд, за мной супротив басурманов – скорым шагом сту-пай!
Топочут солдатские сапоги, побрякивают ружейные антабки, посверкивает латунь на чёрной коже касок – что привычным пехотинцам те две с небольшим сотни саженей, которые отделяют замешкавшиеся при отходе турецкие орудия? Вот только многовато вокруг них толпится турков из артиллерийской прислуги и прикрытия. Но приказ надобно исполнять, иначе что ты за православный воин будешь? Так, чига востропузая, а не воин!
Взвод споро сближается с врагами. Столько народа в чистом поле не скрыть, да и османы не слепые. Османы засуетились, пушкари принялись разворачивать орудийные стволы, чтобы встретить атакующих картечью с полусотни шагов. Успеют – беда!
Но чу! Позади и чуть правее слышен конский галоп. Швыряясь из-под копыт снегом с криком «Гой-да!» промчались пятеро всадников. То хорунжий Нечаев заметил атаку тобольцев и кинул своих казаков в отчаянных рывок. У чубатых к османам давние счёты: мало у кого в семьях не передаются рассказы об убитых и угнанных в рабство турками и настропаляемых ими кавказскими муджахеддинами родных и соседях, о найденных после бегства башибузуках безголовых телах зверски запытанных пленных, о постоянных покражах лошадей и иного скота абреками… Казарлюги тоже не святые праведники, следуют сказанному в Писании: «кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом», потому и пугают турчанки детей своих: «придёт москов казак, горе нам будет!».
Белый снег, рыжая валашская грязь, пасмурный день, хрип коней, шорох клинков, рубящих по шеям и ключицам, звяк стали о подставленную сталь, крики… Не видавшим кавалерийской рубки такое не объяснить. Кирей Маглахин и Леон Бурналивой вместе с урядником Петром Карповым крутятся в конной свалке с башибузуками, прикрывающими полубатарею. Трое – теснят восемнадцать: не больно-то рабы падишаха стремятся к райским гуриям. А топчу? Какое дело башибузукам до топчу и их пушки?! Головы бы сохранить!
А у пушек уже приказный Мишка Молтынов, сечёт по туркам клинком, сшибает на снег конской грудью, втаптывает в озимое поле железными подковами. Славный урожай по весне будет у православных братьев-валахов!
Одна беда: нету у приказного глаз на затылке и небритый топчу с одурелыми зенками железным банником сшибает его с седла. Ещё чуток – и со святыми упокой станишнику. Но – чу!
- Р-Р-А-А-А!
Крик и хрип из глоток пехотинцев, топот сапог, чьё-то «Бей!»…
…И добродушный здоровяк-малоросс Яков Толстоноженко всаживает длинный гранёный штык в бочину турка. Валится на землю банник. Замельтешили, закрутили на позиции полубатареи серые шинели третьего батальона. Дрогнули султанские воины, кинулись от пушек через поле – к спасительному оврагу, пятная белый снег синими кафтанами и красной кровью. Мало кто добежал.
- А ну, братцы! Хватайся за пушки да ящики с колёсами! Не дело здесь бросать!
Чей голос – не разобрать: лицо офицера перемазано сажей, кровью да грязюкой, как и мундир с горжетом на груди. Видать, упал да извазюкался их благородие. С кем не бывает. По голосу – вроде бы поручик Марченко, у Косача голосок позвончее будет.
Навалился Мартын на орудийное колесо, проворачивает, торопиться укатить к родному Тобольскому полку. Не один он – целый полувзвод орудия тащит. Ухайдакались знатно, но всё же подтащили к самому валу, за которым стоит наша пехота. А позади уже опамятавшие башибузуки верхами кинулись утраченную полубатарею отбивать, ан схлестнулись с казарлой, а тут на помощь казакам и гусары. Не дали пропасть православным душам!
Навели стволы орудий на басурман, дождались, когда остатки гусарского эскадрона да казаки порскнули в стороны – грянули почти в упор картечью. Поручик Марченко, ровно артиллерист, командовал. Но всё же вновь пришлось штыками поработать: не всех османов залпом положили, случились и такие, кто проскочил. Того же поручика клинком в бедро достали, стоптали и двоих солдат конями – но и сами вобрат не возвернулись, так и остались на русских штыках.
Пять часов дрался Тобольский полк в поле у села Четати. Один полк, одна батарея, сотня казаков и гусарский эскадрон. А турок было восемнадцать тысяч…
Так праздновали православные Рождество тысяча восемьсот пятьдесят третьего года.
А потом подоспел Одесский пехотный. Чудо совершилось – но совершили его не святые чудотворцы. Полковник фон Баумгартнер и генерал Жигмонд, штабс-капитаны Столбин и Грицай, поручики Грицай, Калакутский и Марченко, хорунжий Нечаев, прапорщики Доманский, Кудрявцев, фон Раабен, Гром и Косач, фельдфебель Успенский, урядник Карпов, казаки Бурналивой и Маглахин, солдаты Молчанов и Толстоноженко и тысячи иных.
Воины России.
Помните о них!