Все должно окупаться, не так ли?
То ли жизнями, прибылью то ли…
Белый полдень на сером тракте.
Белый полдень под вражьими траками.
Белый полдень и черное поле.
Перепахано все. Оккупация.
Ночь зубами по-волчьи клацает:
«Ок-ку-па-ция… Ок-ку-па-ция…»

Ты поди отсидись-ка в панцире,
откупаясь от оккупации
послушаньем и рабским трудом.

Где-то колокол вымолвил: «Дом-м-м…»
Славный колокол – вечевой.
Вечевой – он вечно живой.
Дом. Мы честь свою не растратили.
Мы защитники, не предатели…

Нас не вспомнят.
А вспомнят – кстати ли?
Тут же походя оболгут.
Оккупация щерится: «Гут!»

…Пересилим забвенье и сплетни.
Только верь в нас. Товарищ. Наследник.

Сандра Белокозельцева, октябрь 2014 года, запись в дневнике

Был ясный день, был вечер тих и светел,
И разливалось по земле тепло.
Вдруг налетел внезапно черный ветер,
И счастье наше кровью истекло.

В руинах города, в огне родные нивы,
Я слышу детский крик, я слышу зов и плач.
И вижу я, как скалится глумливо
Моей любимой родины палач.

Засел у нас, но будто на иголках:
С возмездием мы не привыкли ждать.
И на Советской Родины осколках
Тебе, злодей, вовек не пировать!

Шура Столетова, октябрь 1941 года, запись в дневнике

– Ну! – Шитов быстрым оценивающим взглядом знатока прошелся по комнате (угу, не даром собакинцев народ наградил прозваньем «Что Плохо Лежит»), быстро встал и, рывком открыв шкаф, принялся швырять в корзину мамины ботики, Танюшкину кофту домашней вязки, пару вышитых полотенец из бабушкиного еще приданого… мама все жалела, память.
Шурка, подчеркнуто не глядя на него, вертела куколку на вытянутой руке, любовалась. Наконец выцедила:
– Мне сегодня саму Ляльку Любищенскую причесывать, куда ж я вот так вот сорвусь?
– Дура! – через плечо бросил Гришка, старательно прикрывая полотенца газеткой «Новый день». На фото – Мишка Кочергин стоит руки в брюки на фоне музейной полочки с расписными самоварами, подпирает головой тяжеленные буквы заголовка «Новая культура – путь в завтрашний день». Любопытно все-таки, почему они с упертостью попугая из зоосада повторяют эти самые слова – «новый» и «день»? Может, потому, что чуют: получат-то они по-старому, наповал, аж самим чертям будет тошно. Да и ночей наших боятся до дрожи в поджилках…
«Как сейчас Мишка-то?»
Не думать! Не думать ни о чем, кроме того, что перед глазами! Что это у куколки на лбу?.. Пятнышко какое-то красное…
– Все, насиделась. Давай, подъем, – Шитов не повысил голоса, но Шурке стало ясно: была бы сейчас винтовка не у стены, а у Гришки в руках, точно двинул бы прикладом. И еще она поняла: на лбу у куклы кровь… да, точно, вот – палец порезан. Ниткой, что ли? И как это не заметила? А Шитов, как назло, ухватил именно за эту руку, да цепко так, не вырвешься.
Прель и дым…
Они были уже в сенцах, когда в дверь начали ломиться, крючок судорожно задребезжал о скобу. Шурка смотрела на крючок. Даже тогда, когда в сенцах невозможно стало ни протолкнуться, ни хотя бы повернуться – четверо вооруженных мужчин, считая Шитова, да сама Шурка, – она продолжала смотреть поверх чьего-то плеча на крючок, только на крючок. И не уступала дорогу. Быстрее всех надоело ждать толстощекому Хомяку.
– Ну что, р-рыбонька моя, я ж тебя предупреждал – попадешься дурр-рища, – радостно прорычал он, втаскивая Шурку в кухню и толкая на табурет. – Ну что, братва… тьфу ты, пропасть! господа полицейские, танцуем от печки?
К печке он, конечно же, не пошел – шагнул прямиком к комоду, начал выворачивать ящики, забренчал ложками-вилками.
– Хома, кончай дурью маяться, успеется! – прошепелявил незнакомый сморчок в кителе будто с чужого плеча и ожесточенно поскреб затылок, сдвинув пилотку чуть ли не на нос. – А ты чего встал столбом? – пилотка переехала на левое ухо, круглая башка повернулась вправо, к Гришке. – На чай, что ль, зашел? Девку в «будку» доставить велено, нехрен прохлаждаться.
– А кто прохлаждается? – лениво протянул Хомяк. – Вторые сутки не спим, умаялись, как… – и выдал длинную заковыристую фразу, наполовину из таких слов, каких Шурка отродясь не слыхала, хоть и выросла в рабочей слободе. – …и ты хочешь, чтоб я без сувенира ушел? Во! – в воздетой руке тускло блеснула старая серебряная ложка, Шурка краем уха слыхала, что ее маме на крестины подарили. – Молодой, ты чаю попил, не? Теперь работай давай, – он дернул головой в сторону Шурки.
В эту секунду звонко разлетелось выбитое прикладом стекло. Гришка больно дернул Шурку за локоть, через мгновение она вскочила на ноги уже в палисаднике, пружинисто оттолкнувшись от куста жасмина. Кровь стекала с рассеченного осколком лба, заливала глаза.
У калитки уже ждали.
Ногу на кривой ствол яблони – и через забор!
На той стороне ее подхватили. Она ухитрилась обернуться – жаль, не вывернуться! – и увидела круглоголового сморчка, пилотка на затылке, взгляд чуть ли не сочувственный, тонкие бледные губы искривлены в усмешке.
– Хомяк, связать ее, что ль, для верности, ась?..
…Мама рассказывала, что раньше на свадьбе связывали руку жениха с рукой невесты красивым полотенцем – на верность. А эти… Додумались же, гады… бабкиным рушником!
Хомяк, конечно же, вернется, одной ложки ему мало. Только бы не нашел тетрадку… только бы…

Глава 1

Наскальную живопись придумали первобытные хулиганы. Это в учебниках и прочих книжках пишут – неистребимая тяга к прекрасному, бла-бла-бла. Приукрашиваем действительность, как новогоднюю елку, а потом чувствуем себя по-детски несчастными, когда она, действительность эта самая, осыпается, остаются голые ветки и ошметки мишуры. И где-то у самой макушки – испуганная девочка Снегурушка, проще говоря – правда-истина…
Стоп! В какие дебри ты полезла, а? С чего бы вдруг?
То-то и оно, что вдруг. Случайное впечатление: перед тобой покачивается спинка сиденья, на коричневом кожзаме черным маркером уверенно начертано: «ЗОЖ – фигня и ложь!»
Знакомая аббревиатурка. Настька, как в Дом детского творчества работать устроилась, этим самым здоровым образом жизни всех достать успела до нездорового хи-хи, ее там какую-то программку припахали делать… тоже, разумеется, имеющую крайне мало общего с реальностью, наблюдаемой, осязаемой, обоняемой и тэ дэ… «Терпи, дух, дедушкой будешь!» – ободрял чахнущую над бумагами Настурцию Юрка Татарин. Получалось тоже насквозь фальшиво…
ЗОЖ-ж-ж… Как циркуляркой по нервам. Но расшифровка еще отвратнее. Хотя бы потому, что градус брехни зашкаливает. Вот при дедах никакими ЗОЖ и прочими монстрами детвору не пугали, зато были ОСОАВИАХИМ, нормы ГТО, парады физкультурников…
«ЗОЖ – на нож», – это чуть ниже, шариковой ручкой, буквы как пьяненькие. Вот они, чаяния народные!
И некая Сандра Аркадьевна Белокозельцева двадцати одного года, русская, блондинка, ай-кью, если виртуальный тест не польстил, 121, – тоже вполне себе народ. Ибо здоровый образ жизни мало совместим граммами с тремястами (минимум) красного вина и граммами ста пятьюдесятью (максимум) водочки под салат из выращенного в неволе чахоточно безвкусного зеленого огурчика и краюшку хлеба. Татарин непременно подколол бы: Сандра пьет «Массандру»… Хотя нет, для азиатской его души это простовато и недостаточно чернушно. Вот насчет того, что напиваться на утреннике совестно, прошелся бы точно. А что, она виновата, что ли? У Алинки вечером поезд, человека, между прочим, малая родина настойчиво позвала. Так что ж теперь, ее днюху не праздновать, хотя бы и экспромтом?.. Ха, когда Татарин заводит бесконечную унылую песню о том, сколько любителей экспромтов их бригада экспромтом же в больничку доставила, это даже познавательно! И вообще, Сандра любит Татарина! Не только под пьяную лавочку, но и во всякие там дни сомнений и тягостных раздумий, и даже тогда, когда он нудит и читает мораль… одним словом – всегда-всегда!
Павильончик остановки оклеен объявлениями о гастрольном концерте певца, имя которого Сандра припоминает не раньше, чем успевает прочесть, а вот черты лица с выраженной татарщинкой – очень даже знакомые. Более возрастной двойник Татарина… бывает же такое!
Что-то он сегодня из головы не идет. Запропал – вот и не идет. Люди говорят, незваный гость хуже татарина. Ну так это же ж определенно! Татарин – это всегда здорово, и пофиг, что в девяти случаях из десяти он заявляется без предварительного звонка, сопровождая свой торжественный выход а-ля чертик из табакерки каким-нибудь не в меру жизнерадостным мотивчиком. «Счастье вдруг… тра-ля-ля… в тишине постучалось… пам-пам… в двери! Неужель ты ко мне? Ну дык а к кому же?»
Представилось: вот она подходит к дому, а Татарин, живой, здоровый и нахальный, сидит себе на лавочке за кустом пожухлой сирени, вроде как в засаде, но так, чтобы Сандра его точно не проглядела. «Эх, давно я чтой-то не был в греческом зале – в греческом зале», – нарочито гнусавит он и, на радость всем окрестным старушкам, дворовым и заоконным, кидается лобзать Мышь Белую.
Мышь Белая – оно, конечно, громоздко, а урезать прозванье до просто Мыши Татарину понты не велят (а понты у него такие, что настоять на своем им раз плюнуть). Так что…
«Привет, Бээмдэшечка!» – руки раскинуты, будто крылья ветряной мельницы.
«Молодой человек, это вы мне?» – ловкий уход от объятий.
«Доработалась, мать, – сокрушенное покачиванье головой, – себя не узнаешь! Бэ эм дэ – Белая Мышь Декоративная, чего непонятно?»
«А с чего это, – шумный выдох, – декоративная?»
«А чо, тебе никто до сих пор не говорил, что ты красивая? Охохонюшки! Вынужден с печалью в сердце и смятением в уме признать: все мужики – козлы!»
«Не скатывайтесь в пошлость, Юрий Владимирович! И вообще, прозвище какое-то… с женщинами легкого поведения почему-то ассоциируется».
«Бээмдэшка – легкая?! Это ты моему бате, который в период бурного романа с теми бээмдэшками грыжу нажил, скажи, вступи добровольно в ряды врагов народа. И вообще, он всегда твердит: бээмдэшка – подруга верная. Так что гордись!»
И не поспоришь. Хотя спорить с Татарином – это что-то! Впрочем, если заранее смиришься с тем, что главное не победа, а участие, даже удовольствие получишь, факт. Побеждать удавалось одной только Ксю, да и то по очкам. В том смысле, что когда Татарин окончательно ее доставал, раздавалось грозное: «А по очкам?!» Потом он, в тщетной надежде проскочить в военное училище, разорил предков на операцию, но на медкомиссии его все равно завернули… или правильнее сказать «тем паче»?
«Если по пьяни ты ищешь нужное слово, значит или водки было мало, или ты Сандра». Еще одна сентенция Татарина. А что, у каждого свое жизненное предназначение. У кого-то – старательный поиск приключений на табуируемую в письменной речи часть тела (только бы не нашел! ну пожалуйста, пусть не найдет!), у кого-то – не менее старательное рытье старых бумаг в поисках пресловутой истины (ау-ау, Снегурушка, ау-ау, подруженька!) и подбор самых правильных слов, чтобы донести ее до слушателей.
«В греческом зале – в греческом зале… мышь белая!»
Вход в логово Белой Мыши выглядел необычно. Проще говоря, дверь была гостеприимно распахнута настежь.
Первая мысль: «Ой, мамочки!»
Вторая: «Может, стряслось чего?» (На случай всяких житейских подлянок, сантехнических и не только, Сандра давным-давно вручила дубликат ключа баб Любе, шустрой пенсионерке с тяжелым педагогическим прошлым.)
Третья: «Баб Люба дверь прикрыла бы», и тут же: «А может, проветривает? Что же тогда там…»
Обычная Сандра кинулась бы названивать маме, испуганно и смущенно скрестись к соседям и даже, еще больше конфузясь и мучительно собирая вдруг рассыпавшиеся и раскатившиеся по темным уголкам сознания слова, набрала бы заветное «02». В одиночку в квартиру не сунулась бы ни за какие коврижки… да что за коврижки! За первое издание мемуаров прославленного партизанского командира Дементьева – и то не сунулась бы!
Но сегодняшняя Сандра отличалась от обычной почти на сто пятьдесят граммов водки и более чем на триста – красного вина. С учетом массогабаритных характеристик вместилища выходило аккурат вровень с отметкой «до хрена».
Вдобавок – день на дворе, сквозь дверной проем солнечный свет сочится, бледненький, октябрьский, но все едино – свет. Откуда-то тянет дымком – не отталкивающе, уютно так, словно листву жгут…
И она пусть не бесстрашно, но вполне решительно шагнула через порог.
И упала.
Не вперед и не вбок, а вниз, будто мягко съехала с невысокого холма по мокрой траве.
Ее никто не бил и сама она ни обо что при падении не ударилась, да и боли никакой не было, но сознание растеклось жидким киселем, и…
И ничего.
Просто ничего – и все.

* * *

Вж-ж… Тудух-тудух. Вж-ж…
«Революционная езда – час едешь, два стоишь». А какая красота была бы вечерочком да с ветерочком: вжж-жжжжж!!! Желто-черный Вольтанутый Шмель радостно устремляется к светящимся тычинкам далеких фонарей, напрочь игнорируя ближние. Шмель – он ведь похож на свою хозяйку. И отнюдь не только потому, что нынче она напялила любимую черную кожанку поверх дареного вырвиглазисто-желтого полувера. Нет, ей по жизни подавай такое, до чего фиг дотянешься. И обоим нравится эпатировать: он ни разу не заглох в городе, всегда выбирает для спокойного отдыха под аккомпанемент хозяйкиной брани пустынные участки шоссе и время после полуночи, а она… да что и говорить, она даже на скорости ухитряется поглядывать по сторонам, чтобы убедиться: прохожие и водилы не ленятся вознаграждать их с Вольтанутым старания не вполне цензурными определениями. Слов, конечно, не разберешь, но все понятно. Увы, сейчас встречные-поперечные лишены зрелища, а они со Шмелем – не в меру восторженных оценок: в середине дня по городу фиг полетаешь.
Ксю сегодня с удовольствием пролеживала бы диван до самого вечера, нахально пользуясь выходным и доставшейся в наследство от папаши способностью сказать решительное «нет» жестким планам (в народе сей психологический феномен носит незамысловатое название «пофигизм»). С удовольствием – это значит зарядив в плеер диск с самыми кровавыми вампирскими анимешками из немалой своей коллекции, вооружившись пультом и заранее озаботившись, чтобы гренок с чесноком хватило с избытком. А уж ве-ечером…
Ее сдернула с места эсэмэска от Ганса. И как это у мужиков язык поворачивается про женскую логику анекдоты травить? Вот яркий образчик логики мужской: позвонить бывшей гордость ну никак не позволяет, а написать почти истерическую эсэмэску – дескать, надо срочно встретиться – это вполне в пределах нормы… непостижимо! Но она перед Гансом вроде как виновата, а Ксю-сан умеет признавать свои ошибки.
«Слабовато сказано – признавать, – уточнил внутренний голос с Юркиным ехидством. – Да ты их коллекционируешь, как мульты японские и всякие байкерские примочки!»
Все-таки Юрка, что бы он там сам о себе ни думал, – правильный и… западный, что ли, хоть и Татарин. А Ксю-сан – восточная, ей – обе стороны, и светлая, и темная. Татарин ищет истину, уступая в маниакальном упорстве разве что Сандре, а Ксю бесконечно движется к пределу, все равно в какую сторону. Как-то они по приколу проходили по Ксюхиной студенческой тетрадке один тестик. Препод, помнится, уверял, что выбор той или иной геометрической фигуры может многое рассказать о характере человека, Ксю скептически кривилась – и не таясь разгадывала судоку. В итоге вместо ключа к тесту в тетрадке обнаружилось что-то вроде вконец проржавевшей отмычки, и Ксю, махнув рукой на потуги кабинетных умников объяснить необъяснимое и переврать очевидное, изложила суть по-своему. «Ты вот, далеко идущее последствие ига, выбрал треугольник. Это и есть твоя жизнь – вон она, сияющая вершина, к ней полагается идти, брести, ползти. А я выбрала круг… колесо. В общем-то, кто бы и сомневался!»
Ксю-сан никогда не сомневалась. Ни тогда, когда, изображая пиратского капитана, крутила кое-как присобаченную к плоту имитацию рулевого колеса (их тогда, всех пятерых, унесло на середину реки и за ними пришлось снаряжать самую настоящую спасательную экспедицию… вот здорово-то!). Ни тогда, когда впервые усаживалась на Вольтанутого Шмеля, купленного в кредит под грабительский процент (но Шмелюшка того стоит! от фары, что ярче ста тысяч солнц, до надписи готическим шрифтом: «Там, где мы ездим, даже волки спать боятся»; буковка «п» в слове «спать» преизрядно кривовата… это чистюля Настурция расстаралась, смягчила – а заодно и изуродовала - формулировку). Ни даже тогда, когда (единственный раз в жизни, чесслово!) попробовала «колеса», ибо правильнее узнавать жизнь по испытанному на собственной шкуре, а не по вычитанному в Википедии.
И делая выбор между белым и черным, тоже не сомневалась – уверенно выбирала красное.

Красный свет – прекрасный свет!
Разогнался – и в кювет.
И лежи себе на дне,
Посылай привет родне.

Замечательная дорожная песенка. Вдвойне… нет, втройне замечательная потому, что рокочущий голос Вольтанутого Шмеля скрывает отсутствие голоса и слуха у его хозяйки. И на нотацию не нарвешься: Мыша и так слишком часто стала повторять, что Ксю играет со смертью. По ходу, у нее, у Мыши, маниакально-депрессивный психоз развивается на почве того, что она в разы больше копается в судьбах мертвых, нежели общается с живыми. Сколько Ксю ее знает – лет пятнадцать… ага, точно, как раз в сентябре сравнялось, столько он родимый и развивается. А избавь Мышу от него – и той Мыши, которую все они знают, не будет. Это ж ведь не то же самое, что отвадить от нее красавчика с выраженными замашками будущего домашнего тирана. Тут ей вряд ли шибко полегчает. Так что обзовем психоз профессиональной деформацией и на этом успоко…
Успокоишься тут, как же! Каждая потенциальная груда металлолома о четырех колесах так и норовит оттереть бедняжку Вольтанутого к обочине! И на этом вот светофоре можно было бы проскочить, если б не подрезали… и кто! типичнейшее блондинко на идиотской божьей коровке!
Ксю гипнотизировала взглядом светофор, пила теплую минералку из мятой бутылочки – и наливалась злобой к Гансу. Что за стих на него нашел – назначить встречу в мотеле? Голливудщиной разит. Интересно, спецэффекты будут? Или одна только заунывная текстовка? Если так, то Ксю, пожалуй, предпочтет Болливуд. Ага, и спляшет Гансу, и споет об ушедшей любви. А что, отсутствие слуха и голоса – тоже бонус, если правильно восполь…
Вж-ж-ж… Уф-ф, тронулись помаленьку. Драйв по-прежнему убогий, зато кайфа прибыло – а всего-то и нужно было вообразить, как от нефиг делать томится там, в мотеле, Ганс. Тем паче что опоздания действуют на его интеллигентские нервы, как кока-кола на ржавчину.
Картинка, нарисованная воображением, так понравилась Ксю-сан, что даже вырвавшись на оперативный простор, сиречь на загородную трассу, они со Шмелем продолжали тащиться на поражающей байкерское воображение скорости шестьдесят кэмэ в час. И Ксю ни за что не позволила бы стрелке спидометра перевалить за эту цифру, если бы их не нагнала сирена. Не успела Ксю обернуться, как рядом с ней проскочила пожарная машина, следом – еще одна. Отчетливо потянуло гарью и жутью. Пришлось остановиться. И сделать над собой усилие, чтобы сообразить: первое – почудилось. А вот второе… второе будто из детства донеслось.
Ксю глубоко вдохнула свежий – все-таки свежий! запах выхлопов не в счет – воздух.
А выдохнуть уже не смогла.

Перед мысленным взором Даньки, как не преминул бы написать какой-нибудь застрявший в «золотом веке» романист, тут же возник уютный трактирчик с заманушным названием «Радость купца»: шпалеры под шелк, солидный, как цыганское надгробье, темный стол и лавки ему под стать, поднос – кажется, даже взаправду мельхиоровый – с исходящей паром вкуснятиной в горшочке и аутентичным историческому штофом зеленого стекла. Ежели не врать, стимулирование творческого процесса было куда приятнее результата. Да и возможности благодаря дружбе с Алексом открывались… ну, не сказать чтоб соблазнительные, однако же… Что там доморощенные орнитологи говорят про журавля и синицу? То-то же!
Только вот почему-то никто не посчитал нужным заранее предупредить о паскудной привычке журавля как-то враз, без долгих прощальных слов и прочих сантиментов, усыхать до синички. В тот же понедельник, в смысле послезавтра, вслед за вампирско-негритянским бубнежем в эфир пойдет записанное нынче между утренним опохмелом и ланчем быстрого приготовления интервью без пяти минут классика, которого Данька когда-то в школе обзорно проходил в ряду прочих современников, а воображал и вовсе чуть ли не равным Пушкину. И с трудом мог представить себе, что этот вот небожитель из года в год запросто ходит по тем же обычным, даже ему, Даньке, уже изрядно поднадоевшим улицам. А уж чтоб запросто сидеть с ним за шатким столом в заваленном останками старой аппаратуры полуподвале и писать беседу на страхолюдный диктофон, перетянутый изоляционной лентой, будто матрос – пулеметными… это вообще из сферы фантастики. Однако ж оказалось реальней реального. А вот фантастику, как выяснилось, мэтр на дух не переносил, не надо было при нем и заикаться про аишки… Но нельзя признать, громил их старичок как римский стратег – не в меру диких пиктов. Гвозди бы делать из этих людей… хотя бы для того, чтоб забить, наконец, в гроб производственного романа.
Даньке обидно было за любимые аишки, и надоело слушать нудного деда, и эти грязно-синие стены надоели, домой хотелось … хотя бы домой, раз уж насчет кабака сегодня несрастуха. Но он улыбался самой потасканной из голливудских улыбочек и с любезностью профессиональной кокотки продолжал задавать вопросы, вполне уместные, а иногда даже слегка остроумные. Нет, на то, чтобы перестать быть романтиком радиожурналистики, ему с лихвой хватило полутора лет. Но с его образованием иную работу хрен найдешь, что же до перспектив… когда еще удастся пройти по мосту, который он несуетливо ладит на сваях дружбы с Иванушкиными? Это к славе надо кавалерийским наскоком… не забывая о том, что куда верней голову безвестно сложишь. Идеалисты, вечные школяры, конечно, ставят знак равно между славой и успехом, их ведь так научили. Но едва включается собственная думалка, сразу доходит: успех – нечто такое, чем можно гарантированно воспользоваться при жизни. И верх глупости рушить пусть временный и убогий, но обжитой домишко, когда мост еще не достроен. Мэтр, вон, при всех его красивых лозунгах тоже нифига не энтузиаст, всякие стипендии и премии исправно получает. Ну, и губернатор его любит, вроде даже студентом его был во времена оны, в сети Данька по этому поводу ничего не нарыл, но знающие люди просветили. Так что формула та же: побольше восторга, кашу маслом не испортишь. Это не хорошо и не плохо. Это профессионально, только и всего. Что же до испорченного выходного… ну так мы не можем ждать милостей от природы, все в наших руках и так далее. Можно позвонить Милке… но не нужно, иначе до получки потом наверняка не дотянешь, и родительские дотации нифига не спасут отца русской демократии. То ли дело Алекс… Платит без разговоров за всю компанию, да и Милка на горбоносого бескрылого вампирюгу стопудово не поведется: он, Данька, спасибо предкам, – архиудачный экземпляр ариославянина… ну, и за словом в карман не лезет, хоть рэпа отродясь не читал.
Ну что ж, любимая тахта – пусть и не равноценная, но вполне сносная замена Милке, а ежели присовокупить баклагу темного пива и боевичок с пострелушками…
Настроение как-то резко улучшилось, и Данька, быстро и цепко, как полагается киногерою, охватил взглядом пустой коридор, нырнул за выступ стены, уходя с линии воображаемого огня, и, сложив руки с оттопыренными пистолетиком пальцами, «выстрелил» в полумрак. Конечно, без выразительного «тудух!» кураж не тот, но вдруг за одной из дверей притаился вполне себе настоящий коллега-трудоголик, давно разучившийся мечтать о чем бы то ни было, кроме эфира и пива? В голове Даньки первое и второе мирно уживалось с такими вот сценариями. Кабы за приключенческие книги пристойно платили, он давно подался бы в писатели… гы, и однажды тоже давал бы интервью, а какой-нибудь молодой, но борзый журналюга маскировал бы любезной улыбкой тривиальную мысль: придушить бы прям щас этого бородатого сморчка, чтоб больше никто с ним, занудой, не мучился… Эх, не надейся, Даниил Симоныч, тебе по жизни если и не бегать резвым кабанчиком в поисках сенсации, то творить эту самую сенсацию прямо в студии. В общем, Данила-мастер, как хошь извернись, но чтоб в понедельник, в семь сорок пять по Москве, каменный цветок был, во всей красе. Отрабатывай радости будущих выходных – новый DVD-привод и неизменные две баклаги пива.
Чередуя эти приятные мысли с не менее приятными вариациями вечного сюжета «как наш герой всех вражин поборол», Данька дотрюхал на старчески неторопливо трамвайчике до родной остановки, заглянул в местный гибрид круглосуточной палатки и универсама, и, нагруженный пятилитровой радостью немецкого бюргера и русского пролетария, неторопливо двинулся домой. Где-то поодаль, и не разобрать толком, где, кто-то жег костер… эх, к жидкому богатству еще бы и шашлычка! Но придется довольствоваться жареной колбасой. Тоже неплохо!
Нормальные герои всегда идут в обход, а вот воображаемому не возбраняется ни через пропасть по хлипкой веревочной лестнице, ни через ручей, громко именуемый краеведами речкой Пересыханкой, по склизкой кладинке.
Доска переломилась, когда Данька был аккурат на середине.
И упал он – неудачней не придумаешь. Физиономией в грязную жижу. Долго и старательно отплевывался и протирал глаза. И озирался в поисках баклаги с неведомо откуда взявшимся ощущением, что потерял куда как больше. Не нашел.
Зато нашли его.

Новый вариант самого-самого начала (нормальные люди пишут проды, а я все начало подращиваю )

Я встретила ее возле военторга на Красных Кавалеристов. Проще говоря, вне времени и пространства. Потому что нет в городе никаких Красных Кавалеристов, есть 2-я Столичная, которая от 1-й отличается только тем, что на ней, на 2-й, никогда не было винно-водочного. Но мы-то коренные, в бог весть каком поколении тутошние, фабричнослободские. Так что за спиртосодержащими жидкостями деловито устремляемся на Столичную – тут уж и дурак не ошибется, подсказка аккурат на него, а за хлебушком привычно бегаем в старую булочную на Красных Кавалеристов. Когда я была маленькой, мне здесь кукурузные палочки покупали. Теперь беру хлопья – вот и вся разница. Булочная, вечная, как лучшая из легенд, – в первом этаже купеческого доходного дома. Единственное здание в нашем районе, пережившее оккупацию. В соседнем доме, типовом шлакоблочном Ноевом ковчеге, – военторг, не выстоявший в эпоху перемен. Теперь здесь – приветливо улыбаюсь иронии судьбы – магазинчик, торгующий всякой хрень… ну, то есть эзотерической продукцией из Китая. И этот тоже не выстоит. Никакие эзотерические премудрости не спасут от произвола арендодателей. В общем, то, что мы по-прежнему зовем этот магазин военторгом – не наша прихоть и даже не попытка удержаться за иллюзию стабильности. Не успеваем мы привыкать к калейдоскопически меняющимся названиям, вот и весь секрет.
Мы вообще по жизни никуда не успеваем.
Я встретила ее – ну и что такого? Полдень, людное место. Да и в ней самой – ничего особенного. Не задержи она на мне взгляд, я бы целеустремленно проскочила мимо – Зоя Анатольевна, терзаемая административным дерматитом, пятиминутное опоздание с перерыва ничтоже сумняшеся приравняет к измене Родине. А я весьма трепетно отношусь к своей трудовой репутации… не правда ли странновато для архивной мыши, сидящей на голом, как ветка саксаула, окладе?
Но когда ты вне времени и пространства, всё на свете – и твои сверхценные комплексы тоже – теряет значение. Разом – и кажется, что навсегда.
Она тоже была вне.
Не знаю, почему я так решила. Кадр из давно знакомого черно-белого фильма, ни с того ни с сего промелькнувший в программе местных новостей, – не повод для того, чтобы падать в бездну подсознания или чего-то еще, чему и названья-то нет. Но…
«Может, она из консерватории или еще какой филармонии?» – попыталась перехватить инициативу заботливая объективная реальность.
Белая блузка, черная прямая юбка чуть ниже колена странновато, конечно, смотрятся среди тропически пестрых сарафанов и платьиц самых что ни на есть ядовитых расцветок, однако ж – на все времена.
А она – вне времени.
Она смотрела на меня в упор. Обыкновенная девчонка, моя ровесница. Глаза серые, не темней, чем мои. Но, наверное, должны казаться темней, потому что с карими крапинками.
А я застыла, как соляной столп. И думала о том, что наверняка выгляжу по-идиотски. И до конца перерыва пять минут. И перед Зоей Анатольевной я в неоплатном долгу, потому что она подобрала меня, как щенка беспородного, буквально на пороге биржи труда. И…
Нет, я ее не знаю. Но я ее видела. Или кажется?..
«Родной район, в десятке шагов – твоя школа, в полутора – садик. Чему удивляться?»
Объективная реальность, ну вот зачем ты лжешь, а? Меня не надо успокаивать. Я не боюсь, ну ничуточки. Хотя, возможно, и стоило бы. Но…
Она смотрела. И это не был взгляд узнавания – так смотрят только на хорошо знакомого, и не просто знакомого… Очень похоже глядела на меня мама, когда я в девятом классе единственный раз в жизни принесла четвертной трояк. Правда, мама еще и заговорила с порога…
Она молчала. А я думала о том, что волосы у нее тоже почти как у меня, но мои – рыжевато-русые, а у нее – каштановые, с золотинкой… и при этом, кажется, некрашеные. Да и стрижка… знать не знаю ее названия на профессиональном жаргоне парикмахеров, но определенно какое-то есть, не может быть, чтоб такая красота – и безымянная.
Господи, Сандра, о чем ты думаешь?!
– Сандра...
Мне бы удивиться. Хотя бы – удивиться. А для меня вдруг все стало правильно… хоть и неясно… Но и ни одного вопроса не осталось, как если бы в моем имени загодя были припрятаны все ответы, для которых однажды придет время.
Пахло свежим хлебом. Самый уютный, самый целительный запах на свете.
– Спасибо. – Она улыбнулась одними глазами – и порывисто зашагала к перекрестку. Остановилась, пережидая поток машин, подняла руку – то ли поправила выбившуюся из прически прядь, то ли помахала кому-то на той стороне.
Я смотрела ей вслед, все надеясь, что она обернется – и тогда я уж точно вспомню.
Каким образом я ухитрилась очутится в своем кабинете вовремя – до сих пор не понимаю. «Гм… Полторы минуты», – то ли почудилось, то ли Зоя Анатольевна и вправду это сказала. Только вот ничего похожего на удовлетворение я не почувствовала: голова как-то сразу отяжелела. Я склонилась над скучнейшим экстрактом по запросу краеведческого музея, мучительно борясь с желанием уткнуться носом в бумаги и полежать… хотя бы до официального конца перерыва.
И вспомнила.
Я видела ее как раз таки в краеведческом. На стенде, у которого всегда, еще со школьных лет, останавливалась.
А что не узнала сразу – ну так карточка в пол-ладошки, выгоревшая до желтизны.
Шура Столетова. Подпольщица из группы Владимира Семакина. 1920–1943.
Правильно говорит Юрка Татарин: есть в жизни такое, чего лучше не понимать.