ПУТЬ ДАЛЁК

В разных там книжках и американских фильмах герои, попадающие в прошлое, быстро заставляют окружающее население оценить их немерянную круть, за полтора часа чтения или, соответственно, на десятой минуте фильма, выходят на контакт с самым крутым местным «бугром» — Сталиным, Петром Первым или, предположим, королём Артуром. После чего означенные герои, движимые исключительно благородными чувствами русского или англосаксонского — в зависимости от национальной принадлежности автора «бестселлера» — патриотизма, очень быстро объясняют про Двадцать Второе Июня, крайнюю нежелательность рубить змей на Кемланнском поле при переговорах с Мордредом или про пригретого на груди в качестве гадюки заслуженного бандеровца Мазепу. Бугор, естественно, проникается, назначает героя своей левой рукой (место в правом плечевом суставе уже прочно занято Лаврентий Данилычем Ланселотом). Затем свеженазначенный на роль шуйцы герой шустренько так, за пару-тройку месяцев, переналаживает всю систему подготовки армии по образцу спецназа ВДВ СССР, переводит всю экономику на военные рельсы с госзаказом на выпуск ста тысяч автоматов Калашникова еженедельно и заключает, подальше от греха, в монастырь Гвиневеру. Но и после столь титанических трудов и утомительных достижений нашему герою не удаётся спокойно опочить на лаврах: лавровый лист — он сухой, излишне ароматистый и ломкий, и, что особенно неприятно, имеет препаскуднейшее свойство забиваться в самые неожиданные места организма. Начинается Великая Битва с Главным Супостатом, которая, однако, при непосредственном активном участии вышеозначенного героя достаточно быстро завершается разгромом подлого Врага и установлением Светлого Царства (феодализма-капитализма-социализма-нужное-подчеркнуть) в масштабах как минимум конкретной страны, а как максимум — всего континента (а то и двух-трёх), благополучно освобождённого из-под ига поверженного Главного Супостата.
И всем приходит хэппи энд.
А тут-то у меня не кино и не фантастика, здесь доброго и мудрого Отца народов, только и ждущего, кого бы из гостей из будущего к себе в тайные советники назначить, нету и не предвидится. Зато Супостатов — вагон с тележкой. Монголы (они, как выяснилось, уже давненько сюда добрались, захапали сколько сумели — а сумели много: вместо одного Последнего моря до побережий аж трёх вылезли: Балтики, Адриатики и собственно океана. Атлантического, понятно, но — пройдя насквозь всю Нормандию. Неплохо для немытых степных кочевников родом с Забайкальского ВО? Римский папа вместе с итальянскими городами, когда-то шугавшимися от батыевых туменов, а теперь на какое-то время считающимися монгольскими союзниками. Раздробленная бывшая Священная империя германской нации, чьи земли, вернее, их жалкие остатки разбросаны по горным массивам бывших германских земель, ближайший из которых — Судетское герцогство. Гораздо западнее мечутся, разрываясь между тремя «фронтами», войска короля Филиппа Красивого, раз за разом проигрывая битвы монголам, англичанам и испанцам Хайме Арагонского. Впрочем, говорить «проигрывали монголам» не совсем справедливо: давно прошли времена, когда основная масса войска Чингизидов состояла из монгольских всадников: теперь на их стороне сражаются — и сражаются храбро! — русичи, поляки, чехи и немцы из признавших главенство степняков земель. Попутно за Пиренеями христиане режутся с арабами, англичане за Проливом пытаются утихомирить бесштанных горцев Брюса — того самого, про которого фильм «Храброе сердце» в моё время сняли, — а севернее какая-то Ганза заклято дружит с Фландрией и новгородцами против шведского регента Торкеля Кнутссона.
И кому мне тут, спрашивается, секретные чертежи «калашникова» рисовать? Куда ни кинь взгляд: «все воруют, кидают, режут друг дружку, в общем — всё, как обычно», как говаривал незабвенный Пендальф в «гоблинском» переводе…
Всю эту информацию мне удалось наскрести среди груд словесной шелухи о яйценоскости кур, планах на будущий урожай и сетований по поводу грядущей выплаты десятины и денег за аренду земель, которую щедро вывалили мне, как «свежим ушам» Йосип Коковач и его соседи-односельчане за те двое суток, которые я провёл, гостя в Малом Коуржиме. Солдатская лопатка, в качестве эрзац-приспособы для вспашки, стала весьма популярной. В благодарность за её «аренду» крестьяне неплохо пополнили мой запас еды. Продукты, правда, если не считать прошлогодних кислых яблок и прекрасно сохранившейся зимой в песке репы, на мой избалованный кулинарией будущего вкус казались малосъедобными, но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят: сложил весь образовавшийся «стратегический запас» в кожаную торбу, также полученную за пользование лопаткой. Чтобы не бросаться в глаза предполагаемым излишне бдительным наблюдателям, после долгого и бурного торга сумел приобрести по бартеру у одного из малокоуржимцев довольно поношенный, но ещё вполне крепкий серый плащ с капюшоном. К сожалению, для этого пришлось пожертвовать последней плиткой гематогена…
И вот поутру четвёртых суток моего пребывания в этом странном времени я распрощался с Коковачем и его женой. Ведь, что ни говори, а если я не желаю превратиться вот в такого же крестьянина, понукаемого и эксплуатируемого абсолютно всеми стоящими выше по социальной лестнице, то мне придётся самому построить достойную жизнь в этом обществе для себя и окружающих. А для этого надо не сидеть сиднем, — вода, как известно, под лежачий камень сама не потечёт, — а действовать. И желательно — поактивнее. Потому-то, накинув на себя плащ и опираясь на самолично вырезанный из здорового сука походный посох-ослоп, я отправился из гостеприимной деревни в ближайший город, лежащий в четырёх днях пешего пути.
Часа через два с половиной добравшись до места пересечения колеи с большой дорогой, я, следуя указаниям, полученным в Малом Коуржиме, зашагал на северо-запад по местному «автобану». По средневековым меркам это была весьма обустроенная и оживлённая магистраль. До конца дня я успел обогнать группу разномастно одетых людей, предположительно — паломников, исходя из массы выставленных на всеобщее обозрение крестиков, чёток и облепивших шляпные тульи оловянных образков «неизвестной итеологии». Несколько раз пришлось отскакивать обочь дороги, чтобы не быть стоптанным скачущими всадниками как цивильного, так и откровенно милитаризованного вида, причем однажды — от целого отряда, численностью примерно с отделение, конников с короткими копьями, возглавляемого дядькой в типично европейском кольчужном доспехе с хаубергом, но с совершенно азиатской косоглазой рожей абсолютно бандитского вида. Высоковат для монгола, какими я их представлял по книжкам и по фильмам Би-Би-Си: вероятно, метис — их после вторжения туменов Бату-хана в Европе должно было появится немало.
Один раз пришлось пройти через возвышенность с оплывшим земляным валом, где по сторонам дороги даже сквозь буйство некошеной травы виднелись фундаменты разрушенных зданий, а в отдалении одиноким памятником запустению торчала заброшенная каменная церковь явно католической архитектуры.
Весь мой опыт военной археологии указывал на то, что на этом месте некогда стоял небольшой город. Был ли он стёрт с лица земли в ходе монгольского нашествия или более поздних войн с германцами — сложно сказать: требуется копать шурфы, проводить нормальную археологическую разведку, опросы местных жителей... Впрочем, какие тут могут быть жители?! Те, кто не погибли на стенах и улицах города при штурме, с вероятностью 99,9% были угнаны в плен торжествующими победителями.
Однако же стоит запомнить это место: при старательном копе здесь вполне можно найти, помимо обязательных останков людей и животных, ещё много полезностей: предметы быта, утерянное оружие, да и клады, запрятанные оборонявшимися, которые торжествующие победители не сумели отыскать, тоже наверняка где-то здесь лежат и ждут того, кто извлечёт их из подземного мрака к сиянию солнечных лучей.
Ближе к вечеру дорога спустилась к речному перевозу, рядом с которым на берегу притулился выселок из четырёх хаток и стоящей чуть в отдалении серой степной юрты. Неподалёку под присмотром всадника, вооружённого длинным шестом с петлёй на конце, пасся табунок лохматых мелких лошадок голов в сорок, а возле юрты занимались какими-то своими хозяйственными делами первые встреченные мною в этом времени монголы. Видимо, проходящие путники были для них привычны, и на ещё одного пешехода никто из четверых не обратил никакого внимания. Женщина большим ножом соскребала с разделочной доски в парующий над костром казан накрошенные сушёные листья. Сидящий на кошме старик в облезлом рысьем малахае что-то многословно разъяснял молодому парню, наставительно подняв палец. Четвёртый же монгол занимался тем, что укреплял наконечники на свежеизготовленные стрелы.
Как я понял, это был ям, или, как его гораздо позже стали называть у нас в России — почтовая станция. Ну, помните, у Некрасова в стихах такая описана, в «Генерале Топтыгине». Скачут, допустим, куда-нибудь ханские гонцы, торопятся, однако же лошадь — не «мерседес», её загонишь — сдохнет. Вот и пересаживались на таких ямах вестники ханской воли с усталых лошадок на свежих и мчались себе дальше куда им требуется.
Однако привлекать к своей скромной персоне излишнее внимание местного «ограниченного контингента оккупационных войск» мне казалось совершенно ненужным и посему, миновав юрту с её обитателями, я направился к перевозу.
Переправочное средство представляло собой бревенчатый плот примерно пятиметровой длины с закреплёнными по бокам двумя лодками-плоскодонками. На плоту сидели с удочками двое пацанов лет тринадцати-четырнадцати настолько типичной славянской внешности, что на мгновение я ощутил себя вдруг очутившимся дома, возле известного всей рыбалящей ребятне заветного ерика. Но наваждение развеялось, как только я попытался обратиться к рыболовам с просьбой перевести на ту сторону. Немецкого языка пацаны явно не понимали, а попытки адаптировать мой русский с вкраплениями украинского к их старочешскому терпели одну неудачу за другой.
Однако пресловутый языковой барьер вовсе не помешал им торговаться так энергично о сумме оплаты, что, казалось, сумели бы вырвать лишние деньги даже у самого Плюшкина. Но на человека, который всё детство и отрочество провёл в Закавказье и имеет опыт тесного общения с продавцами тамошних базаров, где сядешь, там и слезешь. В конечном счёте я расплатился за переправу новенькой блестящей монеткой номиналом в пять копеек с драконом, прикалывающимся от копья святого Георгия.
Решив к обоюдному согласию все неясности по вопросу форсирования водной преграды и её справедливой оплаты, мы со старшим из хлопцев отвязали одну из лодок, и через полчаса я уже оставил реку за спиной и вновь устало зашагал по грунтовке навстречу приключениям.
Как всё-таки обидно, что кроме «своих двоих» никаким местным транспортом я пока не обзавёлся, да и вряд ли вскоре смогу это сделать. Скот здесь, как рассказывал Пепка, стоит весьма недёшево, а уж лошадь с телегой — не говоря уже о верховом коне! — по аналогии с нашим миром по цене не уступит неплохой иномарке. Вот и приходится, как когда-то моему дядьке в 1968-м, попирать чешскую землю подошвами русских солдатских сапог. В смысле — берцев, и скорее, учитывая место их производства — всё-таки белорусских, но тут важны не тонкости, а сам принцип.
«Вот помру я от чего-либо здесь: не проломят башку, так сам от какой-нибудь холерной дизентерии загнусь или на костре спалят в качестве колдуна (кстати, а при монголах ведьм с еретиками жгли или как?). Зароют хладный труп простого русского студента в ямку неглубокую, а лет через пятьсот-шестьсот найдут его, — в смысле — меня тогдашние местные «архиолухи»: ну очень будут удивляться… А помереть с такими темпами не хитро: как ни спеши, а до города ещё шагать и шагать. Однако же топать ночью по данному «направлению, условно названному дорогой» — ну совсем не хочется. Ведь и вправду могут башку проломить робингуды кудеярычи здешние, и зверюшки проголодавшиеся прибежать вполне могут: те же волки… Оно мне надо? Оно мне не надо. Так что пора по-быстрому организовать себе место для отдыха».
Устроился на ночлег возле огромного валуна, притащенного сюда не иначе, как языком морены в один из ледниковых периодов. Судя по имеющемуся кострищу, вытоптанной площадке подле него и минимальному количеству хвороста в пределах досягаемости, я далеко не первый, кто решил скоротать здесь ночку. Место удобное, никто не спорит: на взгорбке, тыл отдыхающих прикрыт валуном, отлично просматриваются дорога и подходы с двух направлений. С четвёртой стороны, правда, метрах в ста раскинулись заросли кустарника, и что происходит за ними — не видать совершенно. Это минус. Но, опять же, как говорит мой братец, «во всём плохом есть что-то хорошее». В моём случае кусты не только затрудняют обзор, но являются источником дров для костра. Ночи ранней весной холодные, а застудить что-нибудь полезное лично у меня нет никакого желания.
Пока ещё солнце достаточно высоко, быстро развожу костерок с помощью линзы. Газ в зажигалке надо экономить, а то ведь даже бензиновые образцы появятся не раньше, чем в веке девятнадцатом. Я столько точно не проживу, так что случая купить ещё одну зажигалку не представится.
Подождав, пока костёр разгорится, направляюсь к кустарнику за хворостом. Притащил охапку, другую... А вот на третьей ходке, подбирая сухие ветки с земли — свеженаломанный-то кустарник горит плоховато, зато дыму от него столько, что к утру из меня неплохая копчёная ветчина получится, — вдруг слышу:
— Добрый пане, подаждь ясти убогим кметям во имя Йса, убо други дён гладно!..
Я сперва даже не понял, что не так. Выпрямляюсь, хватаясь за нож разворачиваюсь. По сторонам двое: парень помладше меня и мужик средних лет. Третий мужик стоит шагах в пяти позади них: то ли страхует, то ли ещё что. И как только подошли, что я не услышал?

У того дядьки, который ближе, голова скособочена влево, стоит, странно сбычившись. А лицо... Блин, а лицо искорёжено: шрам от правой скулы до шеи, правый глаз вытек, кончик носа и почти половина нижней челюсти обрублены. Рана недавняя, но уже подзажила, хоть и выглядит отвратно... Брр... Не дай бог кому такое...
Задний уставил на меня единственный уцелевший глазн на изжёванном ожогом лице. Был у меня товарищ, у которого похожим «узором» руку испятнало: в раннем детстве ухитрился самовар с кипятком на себя перевернуть, хорошо травмпункт рядышком находился, вовремя помощь оказали.
Из троих только парнишка вроде бы целый. Хотя... А рукав рубахи-то культю у запястья прикрывает!
И тут я понял, отчего услышанная фраза показалась какой-то «не такой». Говоривший произнёс свою просьбу по-русски! Пусть язык был сильно устаревшим, звучание слов непривычным, но понять-то можно было вполне. Землячки!
Однако землячки-то эти — ребята явно не самые безобидные: у передних топоры за кушаками торчат, причём не обычные плотницкие, а скорее типа «бердыш недоразвитый», с характерно выдающимся вниз бойком и довольно длинным прямым топорищем. Ножи из-за голенищ рукояти показывают, но само по себе это ни о чём не говорит: как я заметил, такое оружие в данном времени — признак любого свободного человека. Хлоп и раб носить нож без приказа господина права не имеет — кара за это предусмотрена весьма и весьма суровая. Широко известный «принцип Аттилы» в действии: «Свободный должен носить оружие. Раб — безоружен». Эх, то-то я смотрю, у многих россиян моего времени психология-то рабская… Слепец тоже отнюдь не безоружен: увечный воин (вроде «кметь» — это по-современному «дружинник»?) сжимает здоровенный прямой ослоп, по всей длине отшлифованный и изъязвленный вмятинами от частого употребления. Оголовье посоха представляет собой солидный бронзовый шар с полтора моих кулака объёмом, а нижний край снабжён острым конусом подтока… Такой «оглоблей» и на слух можно противника с размаху так «отоварить» по голове, что не каждый шлем спасёт…
Ну что ж, раз народ по-человечески пришёл, то почему бы не пообщаться? Места у костра не то, что на четверых — на целый десяток хватит!
— Здорово дневали, люди добрые! Пойдёмте-ка к огню, там и поснидаем, чем бог послал!
Смотрю, гости-то мои тоже слегка в изумлении: явно ожидали ответа на старочешском или старонемецком. Хотя одет я всё-таки несколько необычно для данной местности, так что и иноземцем вполне могли посчитать…
— Слава богу! А ты, пане, никакъже руську речь веди? — откликается молодой.
— Вашу — могу!
…Да, нелёгкое это занятие: разговаривать с собственными предками. О значении половины слов можно только догадываться по созвучию, многие за прошедшие столетия сильно изменили суть. Ну как можно догадаться, что «сорок» обозначает вовсе не число, а связку шкурок пушного зверя, «векша» — не вешку, отмечающую что-то, а вышеозначенного пушного зверя — белку, а «задница» — не место, откуда у наших «реформаторов» растут руки и размещаются мозги, а наследуемое по завещанию имущество?
Однако если очень нужно, наш человек способен добиться сносного уровня понимания при общении с любыми славянами — даже ортодоксальными польско-хорватскими русофобами. Чаще, конечно, лаской… но может и таской.
Гости оказались ребятами хозяйственными. Вытащивший из своей котомки примерно двухлитровый медный казанок «сбыченный» деловито утопал куда-то к подножию возвышенности: «до джерела по воду», как пояснил «молодой». Вот так-то: а я сам бы и не узнал, что так близко есть источник, хотя явно проходил неподалёку. Пока добровольный водонос ходил туда-обратно, мы с «молодым» занялись «ревизией» продпайка из моей торбы. Слепцу был выдан единственный шмат пожелтелого сала, и тот аккуратно, на ощупь принялся мелко крошить его кривым ножом на плоской тарелке. Если я что-то ещё понимаю, тарелка была явно серебряная. Не иначе — «остатки былой роскоши», то бишь военной добычи: не зря же мои гости назвались кметями: здесь, в средневековом обществе, присвоение чужого общественного статуса чревато…
На шерстяной плат были выложены мешочек с пшеном и упрятанной в него для сохранности парой яиц, несколько луковиц и репок. Когда котелок с водой был, наконец, подвешен на перекладине, водружённой на рогульках, сало в тарелке, стоящей на углях, уже скворчало, и парень аккуратно сыпал туда нарезанный лучок, предоставив мне заботу о нарезке кубиками имеющейся в наличии репы. Когда вода заклокотала, пшено и репа были засыпаны в кипяток и подвергнуты методичному перемешиванию. Тем временем тарель с зажаркой, на которой на фоне слегка золотистого лука коричневели дольки сала была отодвинута от костра и «сбыченный» выбил в остывающую вкуснотень оба имеющихся яйца, также равномерно перемешав всё до однородной массы. Пшено, как известно, уваривается достаточно быстро, так что вскоре в казан была отправлена и зажарка, после чего версты на три вокруг распространился такой аромат, что в данном радиусе все хищные звери попросту были обязаны захлебнуться собственной слюной. Я, конечно, совсем не зверь, но как же не походила эта каша на здешний «европейский» вариант «подмётки из круп», которым угощал меня Пепка Янович!
Разумеется, никого не пришлось приглашать к трапезе дважды. Ели по-братски, из одного котелка. Только «сбыченный» отложил себе кашу отдельно — в рожок, скрученный из коры: питаться с помощью ложки без половины челюсти весьма затруднительно.
Словом, в процессе совместного поедания полевой-походной каши мы с мужиками довольно быстро нашли общий язык. В общем, понимая смысл их речи с пятого на десятое, я выяснил следующее.
Все трое — действительно русичи. Бывшие воины хашара. Хашар состоит из воинов покорённых монголами стран, которых «наследники Чингисхана» используют на войне в качестве пехоты, чаще всего во время штурма неприятельских крепостей. Вооружение и доспехи у бойцов хашара заведомо слабые, хотя любой счастливчик имеет теоретическую возможность воспользоваться трофеями, доставшимися при дележе добычи. За одним исключением: запрещено даже прикасаться к лукам и арбалетам. Вообще, как это ни странно, из метательного оружия всем немонголам нельзя иметь именно эти два вида, тогда как у каждого кочевника имеется по паре луков — для стрельбы как на дальнее, так и на близкое расстояние. Хотя ту же пращу использовать никому не возбраняется. Вот на этом-то деле как раз и вышел «залёт» у Илейки Повалы — самого младшего из всей честной компании. По пьяной лавочке после очередной тризны под стенами поверженного города Доля ему вздумалось проверить на пробиваемость шлем-цукренпайн . Быстро выяснилось, что и клевец  и обычная секира с него попросту соскальзывают при ударе. Тогда Илейка приволок откуда-то трофейный арбалет и с тридцати шагов выпустил железный болт в шлем. Как ни удивительно — попал! И пробил-таки! Вот только на его беду рядом проезжал монгольский юзбаши , который, увидев столь наглое попрание дисциплины каким-то «урусутом» тут же приказал схватить дерзкого стрелка.
За свою пьяную забаву парень поплатился отрубленной кистью. А если бы дерзнул взяться не за какой-то там трофейный бургундский арбалет, а за лук свободного монгола, то со стопроцентной вероятностью лишился бы и жизни… Да уж, хреновая судьба ожидает на оккупированной территории всяко-разных робингудов и вильгельмотеллей: с отрубленной рукой особо метко не постреляешь. Сурово, однако.
Из хашара Повалу, естественно, «попёрли». Вдоволь поскитавшись, он в конце концов встретил своих нынешних спутников: Ивана Верещагу и Молчана Зубоволока. Оба они пострадали при штурме стен восставшего Дижона. Верещаге действительно сильно не посчастливилось — попался под вылитый со стены котёл вара, ну а Молчана бургунд секанул через лицо новомодной глевией . Как только мужики остались живы при нынешнем-то уровне медицины — ума не приложу. Видимо и вправду русский человек от природы двужильный: ни захватчики-азиаты, ни спесивые европейцы — никто не может вынести того, что вынесет наш человек и встать во весь рост, отряхнув с себя позор проклятого ига! Не зря чубатый Тарас скажет в будущие времена: «Уж если на то пошло, чтобы умирать,— так никому ж из них не доведется так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!»
— А куда ж вы бредёте-то, браты? Франция да Бургундия отсель далеконько…
— В землю православную пробираемся. Потому что с католиками жизнь и нищему калике за ад кажется. Простые-то люди многие приязнь являют, за труд наш оделят когда хлебцем, когда кашею да пивом. А вот попы тутошние от храмов гонят, стража панов-рыцарей из градов и весей в тычки берёт, богатеи псами травить норовят… Вот и порешили мы добираться до единоверных: удастся, так на Русь светлую, а коль не удастся — в болгарскую землю: там и люд веры нашей держится и языком сходен.
— А что у вас за труд-то? Ни земли у вас для пахоты нет, ни рукомесла, а в охрану, небось, и не примет никто, даром, что биться вы люди привычные?..
— Да ходим, песнопения духовные добрым людям поём, поединки примерные представляем. Беда только — здешних слов мало знаем. Ну-ка, Верещага, давай-ка порадуем доброго пана!
Слепец на ощупь раскрыл свой заплечный мешок и бережно достал… гусли? Верно, самые настоящие, какие в иллюстрациях былин про Садко рисуют! В два голоса под аккомпанемент струнного перебора, Иван с Илейкой принялись плести песенное кружево:

Восстани, восстани, что спиши, что спиши,
Душа нечестива, по что нерадиши?
Придет тебе время: расстанешься с телом
И сможешь спастися лишь верой и делом.

И будут грехами тебя истязати,
И нечего будет тебе отвечати.
С каковым ответом придешь перед богом
В день страшный, последний, сотворша зла много?

Слезами горючими будешь рыдати
И не от кого будет помощи ждати.
Но кто тя очистит, лишь Бог наш единый —
Душе покаянной отпуститься милый.

Да уж, какое время — такие и песни!
А с чего им иными-то быть? Вон, мужики эти — за что искалечены, за какие идеалы их однополчане легли в землю Германии, Бургундии, Франции? За Родину? Так уже шестьдесят годов, как Русь под монгольским игом, да и нет её — Руси Великой: земли новгородские, княжества Рязанское, Тверское, Черниговское и прочая «мозаика» феодальной раздробленности. До Куликовской победы ещё долгонько, да и будет ли она? Тогда драться пришлось с одним Мамаем, и то кочевники потом сколько раз по русским землям набегами проносились да Москву сжигали? А если кинут против непокорной России не только свои конные тумены, но и тот самый хашар со всей покорённой Европы? Огненной метлой по русской земле пройдут ведь, огненной метлой с железными прутьями…
В мою «легенду» о путешествии дедушки в христианское Царство пресвитера Иоанна, расположенного в глубинах Азии русичи, похоже, не слишком-то поверили, но в открытую никто из калик сомнений не высказал. Однако Верещага, чей дед, как выяснилось, то ли был некогда в Господине Великом Новгороде в ватаге повольников, то ли знатно попутешествовал с купцами, которые, похоже, нередко и сами не брезговали разбойным повольничьим промыслом, устроил целую лекцию о восточных странах.
— Ежели на всход от Нова-Града водой бежать, то допрежь вотяцкие улусы встретишь. После того злую пермь повстрецаешь: ясак с той перми зело худой, а бежать след вельми сторожко! Ибо — слепец поучительно поднял палец — та пермь норовлива стрелой язвить из лесу и на походе, и на стане, а наконецники за обыцай зельем травиць. Яко с туей язвы стрельной враз зелье не отсосаць да не прижець, вборзе огневица прикинется, и язвленый во два, много во три дни помре. Дале перми всяка самоядь обитает. А дале всех самоедов — эвены, оленные люди. На всход от эвенов уж никто из православных не бегал. От них на всход мало кого найти можно: одна тундра голая, а совсем на краю земли — горы огненные: не инаце, пекельные пещи под теми горами пышут!
А коль, наприклад, на полудень Волгой бежать, то там за морем Хвалынским персюки живут, а от них на всход по слухам — сплошь бусурманы трухмены, хинды да катаи, а за ними — хани и прочия языцы сибира. А над всеми ними длани простёрли цари из рода цингизова.
«Да, Макс, продвинутый народ тут, оказывается, встречается по части географии... Хреновый из меня «штирлиц» получается: «легенда для внедрения», как выясняется, совсем не продумана... Надо выкручиваться — только поменьше брехни: мужики тёртые, почуют».
— Верно говоришь, Иван, да не про всё ты слыхал! И туркмены есть, и китайцы — всё так. А вот после их земель, пустынь да гор, когда пойдут леса дремучие — тайга называются, а по правую руку — степь монгольская, есть великое озеро. Местные люди его Байкалом нарекли. Размером Байкал велик — как море малое, но воды морские — солоны, а байкальская вода чиста, для питья хороша.
Людей там живёт не так много, как в русских княжествах: и русичи, и из других народов многие. Вот в тех-то местах православный народ живёт. И я сам оттуда родом.
— А как же тебя в здешние края занесло-то? — вновь Повала однорукий интерес проявляет. — Понимаю, коль гость ты был бы торговый, аль кметь, яко мы, многогрешные. А то мастером прозываешься, а мастера, как всем ведомо, всё более по своим градам сидят, по сотням, аль, как в здешних местах, по цехам делятся. Что подмастерья меж двор бродят — то слыхать приходилось, да и видать тако же, а вот мастера впервые встречаем!
— Да вышло так... В семье я меньший из братьев: родители выучиться помогли, а вот дело отцовское брату старшему досталось. Купец из меня плохой, с копьём да щитом неловок, в попы-монахи идти — недостойным себя почитаю. Вот и пришлось в путь отправляться, чтоб счастливую долю самому добыть...
— Так в чём мастерство-то твоё, человече?
«Блин, что отвечать-то? Ведь менеджеры в этом мире, слава богу, отсутствуют как явление, до изобретения компов и автомобилей — как до Марса пёхом, с кузнечным делом да лошадьми у меня знакомство более, чем поверхностное... Даже навыки чтения и письма, судя по разговорному языку, в этом времени совсем иные. Ничего из того, что умею, тут не пригодится, всего-то и навыков полезных, что умение поесть и поспать. Э, брат! А, пожалуй, и не всё! По части «поесть» я всегда не дурак был, матушка покойная у меня — профессиональный повар, в таких кафе-ресторанах работала, таких людей кормила, что о-го-го! Так что и я сподобился кухонному искусству немного подучиться. Так, решено: буду, шо тот сатирик, «студентом кулинарного техникума»».
— Кулинар я.
— Это что же такое?
— Ну как... Харч сготовить могу, и не просто щи да кашу, а такие блюда, что и князю на стол не стыдно! Из моей стряпни здешние люди не всякое не то что пробовали — и не слыхивали о том!
«И ведь не вру ни слова! Тот же салат «оливье» ни один местный король не пробовал, готов поспорить! А той кашей, которую в средневековой Европе простонародье ест, в наше время свиней кормить постеснялись бы»
— Так вот оно что! Выходит, по-нашему ты кухарь! Однако ж, смешно у вас там кухаря прозывают: «кули-нар»! То ремесло славное! Добрый кухарь везде згоден — и в боярской усадьбе, и в палатах княжьих, и во граде! Что ж ты в такую даль исшед, давно бы место себе приискал?!
— Искал, где люд живёт поспокойнее, да вот сюда и добрался. А то ведь сами знаете: кругом война да разорение простому человеку. Если удастся — в этих местах останусь, да своим ремеслом займусь. Может, если сложится по-моему, то и кондитерским делом тоже. Вот, отведайте, да скажите: станут ли здесь подобное покупать?
С этими словами я достал кусок пиленого рафинада из полиэтиленового пакетика, который лежал в набедренном кармане штанов, расколол его обушком ножа и протянул собеседникам.
Недоверчиво повертев предложенные кусочки, калики, тем не менее, всё-таки отправили их в рот. Как я и предполагал, реакция бывших воинов на редкое в эти времена сладкое лакомство была весьма положительной. Это мы в будущем привыкли к постоянному присутствию сахара на столе — и отдельно — к чаю, кофе, и в качестве ингредиента в рецептуре множества блюд. Даже болеем от его переизбытка: диабет недаром «сахарным» называется. А здесь, насколько я помнил со школьных времён, сахар встречался крайне редко, был привозным из Индии тростниковым, неочищенным и стоил он как золото — по весу, а возможно, и дороже золота.
Похоже, мне всё-таки удалось убедительно сыграть свою роль в сегодняшнем эпизоде «внедрения» в средневековые реалии этого мира. К середине ночи всех четверых всё же сморило сном, и лишь холодная роса в качестве утренних водных процедур сумела нас пробудить.
Размявшись после сна и «прикончив» остатки каши из казана и почти все яблоки из моей торбы, мы распрощались с земляками. На память о встрече я подарил странникам три больших куска рафинада, а те отдарились той самой серебряной тарелкой и обрывком серебряной же цепочки в три звена толщиной с гвоздь-«десятку». Пробираться через бывшую Венгрию, ныне — улус Шебайни — на Русь или в Болгарию мне, честно говоря, боязно, в сжигаемую войнами Западную Европу идти — и того хуже. Так что буду стараться устроиться здесь, в относительно спокойной Богемии, среди родственного славянского народа. По крайней мере, в наше время было известно, что здесь ближайшие глобальные потрясения должны произойти лет через тридцать, если не позже. То ли таборитские, то ли гуситские войны чехов против немецких рыцарей-католиков: те ихнего чешского попа сожгли, который обещал всех вином поить, вместо того, чтоб пресным хлебом давится. Как-то так... Вот только убей — не помню, чем вся эта история кончилась. Ну, раз Чехия в двадцать первом веке есть, то наверное наши, славяне, победили. Эх, надо было раньше историю как следует учить, а не уроки прогуливать!  А то из всей истории Средних веков твёрдо помню только про феодальную лестницу, короля Ричарда Львиное Сердце, который в крестовом походе то ли утонул, то ли в плен попал, хотя в фильме про Айвенго он с тамплиерами в Англии дрался, да ещё про «вассал моего вассала — не мой вассал»...
Одним словом, распростились мы с новыми приятелями как в доброй старой песне: «на Запад поедет один из вас, на Дальний Восток — другой». Они, соответственно, зашагали в сторону поднимающегося солнца, ну а я привычным «пешкарусом» отправился «вперёд, на запад!». Как неоднократно доказывали русские солдаты, наш человек — пеший пехотинец — способен своим ходом дойти куда угодно: хоть до Берлина, хоть до Нанкина, про всякие там Парижи с Варшавами и упоминать нет необходимости, и, дойдя, наконец, до парадных ступеней очередной рейхсканцелярии, ласково так спросить местных «бывших хозяев жизни»: «Ну что, довыплёвывались, с-суки?» Так что буду соблюдать национальные традиции пеших переходов....

ЗА ГОРОДСКИМИ ВОРОТАМИ

Через час с небольшим, расплатившись с угрюмым Прокопом за пиво и еду, мы с братом Филиппом перешли по мосту реку и продолжили путешествие к местному центру цивилизации — городу Жатецу. То, что постриженник  возвращался в жатецкую бенедиктинскую обитель, оказалось мне весьма на руку. По словам монаха, всю дорогу вертевшего в руках честно заработанный китайский ножик — кстати, о его происхождении из Поднебесной я откровенно предупредил, что вызвало ещё большую заинтересованность грамотея — и то и дело щёлкавшего складными лезвиями, в монастыре имелся странноприимный дом для паломников, где я за скромную плату мог провести нынешнюю ночь. Оставаться на ночь вне городских стен, как я планировал изначально, по словам монаха было чересчур рискованно, потому что, несмотря на то, что в монгольской державе большие дороги и были в основном очищены с помощью жесточайших репрессалий от разбойничьих шаек, вблизи городов всё-таки периодически находили раздетые и ограбленные трупы неудачников, попавшихся в руки городским татям, решившим выбраться на вольный промысел из уличной тесноты.
Что такое «морг», упоминавшийся моим спутником в качестве мерила расстояния, я так и не понял, однако уже через полтора часа пути, когда заходящее солнце уже опустилось к лесу, наша группа, к которой по пути присоединился ещё один попутчик, представившийся Ясем из Будейовиц, бродячим подмастерьем мельника, наконец-то добралась к каменной воротной башне, запиравшей проезд в недостроенной стене, протянувшейся по гребню двухметрового земляного вала. Крепкие городские ворота, сколоченные из чуть подтёсанного горбыля висели на громадных, сантиметров сорока в высоту, петлях со стеблеобразной железной оковкой. Над воротами рядышком укреплены деревянное католическое распятие с полустёртой позолотой и прямоугольная пластина с какими-то не то китайскими, не то монгольскими иероглифами и рельефно выжженным орнаментом ханской печати-тамги. Рядом с ними тянула службу группа стражников, причём, судя по разномастному снаряжению и оружию, только двое из них были профессиональными вояками, видимо, назначенными присматривать за присланными для отбытия повинности городскими ополченцами.
Вояки были облачены в высокие сапоги, кожаные куртки-безрукавки с позеленевшими от времени медными блямбами и открытые шлемы, чуть сужающиеся к маковке. Рогатины в их руках явно предназначались для того, чтобы удержать на расстоянии атакующего всадника, а топоры с полуметровыми рукоятями, висящие в лопастях на бедре и солидной длины кинжалы на поясах достойно могли встретить пехотинца. В отличие от «профи», горожане-ополченцы были защищены кто чем: от простёганной многослойной хламиды из льняного полотна до нагрудника из досок, укреплённых на хитроумной ременной системе. Головы ополченцев венчали шлемы, похожие на заострённые шляпы-канотье и полусферические туристские котелки, а также суконные шапки-колпаки со свисающими на спину «хвостами» наподобие петлюровских шлыков. На всех приходилось только одно копьё с узким гранёным наконечником, топоры в лопастях явно уступали числом молотам-чеканам на длинных рукоятях и булавам, однако разномастные кинжалы имелись у всех, а у одного с перевязи свисала даже широкая кривая сабля явно азиатского вида.
Преградив нам дорогу, один из стражников что-то спросил на старочешском. Ответы моих спутников были явно отрицательными — уж что-что, а «не», «ниц» достаточно походят на русское «нет», чтобы сообразить. Потому и я, качнув головой, буркнул стражнику «найн!». Охранник вновь заговорил, обращаясь при этом к нашему попутчику. Ясь стянул с плеча заплатанную холщовую торбу, и, поставив её к ногам воина, принялся распутывать завязки. Присев на корточки, стражник с полминуты ковырялся в раскрытом мешке. Однако, не найдя ничего опаснее горшка с квашеной репой и тщательно увязанного тючка со стамесками, фигурными ножами, коловоротом и парой железных шестерней, спокойно поднялся, и, кратко побеседовав с будейовицким подмастерьем, получил от него серебряную чешуйку, после чего указующе махнул в сторону открытых ворот. Тот, понятливо кивнув, увязал торбу, и, вскинув вновь на плечо, скрылся из поля зрения, войдя внутрь и свернув за поворот.
Монах, вероятно в силу своего сана, вообще не привлёк к себе почти никакого интереса: так, взглянули, фиксируя прибытие, и, даже не стребовав плату за вход, посторонились. Однако моя персона, облачённая в столь колоритную по местным меркам одежду, привлекла особое внимание стражников. После того, как в ответ на обращённый ко мне вопрос я произнёс сакраментальное «их нихт ферштее», охранники подобрались, их взгляды из заинтересованных стали превращаться в заинтересованно-подозрительные. Усатый ополченец, вероятно, лучший в смене знаток немецкого, принялся опрашивать меня на более знакомом языке:
— Германец? Из Империи? Имя?
— Немец. Зовут Макс Белов. Не, не из Империи, издалека, с востока.
— С какой целью идёшь в город?
— Хочу вступить в цех, работать.
— Что умеешь делать?
— Я кулинар.
— Что ещё за «куринал»?
— Кулинар. Повар высшей квалификации... Ну как это по-вашему? Кухарь, да.
— Здесь такого цеха нет!
— А это уже моя забота.
— Чем можешь подтвердить?
— Да вот святой отец Филипп может подтвердить всё сказанное, есть и документ...
Стоящий в ожидании бенедиктинец подтверждающе закивал:
— То так есть. Мастер действительно из далёкой страны.
— Ладно. Так ты говоришь, что хочешь вступить в цех. А цеховое свидетельство у тебя есть?
— Да, разумеется, свидетельство, что я являюсь мастером-кулинаром, у меня имеется, причём и на моём родном языке и на латыни матери нашей Святой апостольской Церкви. Предъявить?
— Предъявишь в ратуше письмоводителю в ближайшие дни. Если тот решит, что всё хорошо, будешь искать себе или цех, раз уж вашего у нас в городе нет или же второго «куринала», с которым на пару сможешь обратиться к светлейшему князю за хартией на создание такового. Но в этом случае готовьте каждый не меньше четырёх марок серебра, имей это в виду, мастер Макс!
А пока что — плати два хеллера за вход в город и ступай себе с богом!
Ничего не поделаешь, с такой толпой спорить бесполезно, да и не хочется начинать жизнь в Жатеце с конфликта с местной милицией . По прежнему опыту представляю, насколько это может быть чревато — пока что я для здешнего народа никто и звать никак. Вот когда всё устаканится, обрасту связями — тогда и можно будет понты колотить, коль потребуется.
Тщательно покопавшись в кошельке, выуживаю сиротливую однокопеечную монетку. Как она там оказалась — слабо представляю. Скорее всего в аптеке на сдачу дали, когда йод и обезболивающие таблетки покупал.
— Нет у меня мелких денег, уважаемый. Вот копейка. Сдача найдётся? Можно долларами.
Н-да, наглость — второе счастье. Если бы я просто сунул денежку стражнику и попытался пройти, боюсь, что опять повторилась бы утренняя история в таверне «У моста». А так — страж порядка крутит блестящий кругляшок в пальцах, подносит к глазам, суёт, пробуя на прикус, в полускрытый шикарными рыжеватыми усами рот... На лице — выражение полного охренения и непоняток. Его камрады, заинтересовавшись тем, что же так озадачило сослуживца, сгрудились рядышком. Прямо-таки не личный состав поста, а групповая мишень «мечта пулемётчика»! И чему их учили? Нет, чтобы подстраховывать товарища, так наоборот: сами сбиваются в гурт, шо та баранта.
Бенедиктинец протискивается ко мне, требовательно протягивает руку за монетой. Взглянув на неё, спокойно говорит:
— Да, действительно, копейка. Франта, дай мастеру сдачу в семь хеллеров, да мы пойдём потихоньку с божьей помощью. А то солнце уже почти закатилось...
Да, видать, брат Филипп в городе человек достаточно известный и его мнение пользуется авторитетом. Сохраняя офигевшее выражение на лице, старший из воинов, тем не менее, лезет в кошель и отсыпает мне в ладонь шесть монеток серебром и дюжину тёмно-бронзовых. Все монеты неправильной формы, различной степени потёртости, местами обрезанные с краёв. Одна серебряная чешуйка продырявлена: явно когда-то служила украшением девичьего мониста.
«Ну вот, теперь у меня и местные деньги завелись. Надо будет отыскать в городе менялу, которому удастся всучить мою россиянскую валюту в обмен на местные хеллеры и марки. Гм, кстати, а марка — это сколько? Думаю, побольше, чем хеллер: князь явно не гроши за выдачу разрешений требует. Не то, что я уже совсем не надеюсь вернуться домой, в своё время, однако что-то мне подсказывает, что и при возвращении средневековые монеты будут стоить го-о-ораздо больше, чем съедаемые инфляцией рубли и копейки Госбанка РФ периода реформ и демократии».
Доблестные средневековые милиционеры, вняв, видимо, предупреждению бенедиктинца о заходе солнца, принимаются возиться, закрывая тяжеленные створки городских ворот. Мы же вдвоём вступаем за черту стен, ограждающих славный город Жатец от остального мира.

... Пообщаться с итальянцем мне не удалось. Через несколько минут появился давешний послушник и пришлось вновь тащиться за ним по полутёмным коридорам бенедиктинской обители, освещаемым лишь лампадками у образов в наддверных нишах и одинокими факелами, потрескивавшими в железных «лапах» у редких лестничных площадок. Вскорости паренёк остановился у одной из потемневших дверей, ничем не отличавшейся от ряда ей подобных, постучав, распахнул её и посторонился, пропуская меня внутрь. На всякий случай при входе я перекрестился по-католически, и, наклонившись, чтоб не боднуть низкую притолоку, шагнул в келью.
Впрочем, это помещение правильнее было бы назвать «кабинетом». Из предметов религиозного культа в нём были только распятие на стене, да массивные монашеские чётки, лежавшие на столе совершенно не монастырского вида поверх ... да-да, поверх самой настоящей карты. Нет, конечно, не армейской «тактички», и даже не простой схемы из школьного атласа — но всё равно: как ещё можно назвать лист пергамента, изрисованный извилистыми синими линиями рек, пятнами морей и озёр, чёрными горными хребтами и зелёными пятнами лесов, если не картой? Ну не скатертью же... Рядом с чётками блестел всеми лезвиями тот самый китайский ножик, и ровным рядком — разложенные по размеру монеты Банка России, «пожертвованные» мной «на церковь». Ближе к краю стола громоздились стопка книг разного формата и толщины и десятка три свитков. В отличие от коридоров монастыря, келья-кабинет была освещена довольно прилично: пять светцев с горящими лучинами, настежь распахнутое окно, и две скворчащие свечи в керамическом шандале, которые наполняли помещение непередаваемым ароматом жареного сала. За столом, в тени узкого шкафчика-горки, восседал монах лет сорока пяти в такой же рыже-коричневой сутане, как и у примостившегося на чурбаке у стены брата Филиппа. Пальцы его левой руки, украшенной перстнем с резным камнем-печаткой, размеренно постукивали по столу, пальцы же правой... Впрочем, на правой руке хозяина кабинета красовался лишь большой палец, на месте же остальных остались лишь ровно обрубленные половинки нижних фаланг. Лоб и щёки церковника скрывала тень от капюшона, но выдающийся подбородок белел застарелым шрамом.
— Итак, ты говоришь, что тебя называют Макс Белов и ты прибыл издалека?
— Именно так, святой отец.
— Именуй меня «ваше преосвященство».
— Виноват, Ваше преосвященство!
— А как тебя д е й с т в и т е л ь н о зовут?
— В смысле?
— Како амин имя твоэ?
««Како имя?» — в смысле «как зовут»? Что-то мне это напоминает… А ведь перешёл на славянский — но не чешский: похоже, так говорят сейчас на Руси. Подыграть или не стоит?»
— Моё имя — действительно Макс Белов. — На этот раз я не стал умышленно искажать ударение. — И я действительно пришёл с Востока, из города Штальбург, называемого также «Сталинград».
— Ты не герман.
Так, не спрашивает — уверен в том, что говорит. Ну, что ж…
— Да. Я казак.
— Ложь. Ты не монгол.
— Я КАЗАК! Конечно, я не монгол и не германец!
— Ты понимаешь немецкий, но говоришь плохо. И руську речь такоже розумешь, але же не мувишь. Так?
— Так…
— Реки что на своей речи!
«Блин, что ж сказать-то? Просчитал меня этот поп как Мюллер Штирлица… А, ладно, где наша не пропадала!»
— А что говорить? Вирши можно?
— Что хочешь.
— «Мы в свинце утопим Сан-Франциско, кровь поганых пусть течёт рекой.
Просыпайтесь в страхе, миллионы, жрите свой ублюдочный фастфуд. Маршируют красные колонны, чтобы растоптать ваш Голливуд.
Трепещите, грёбаные янки! Пусть расскажет ваше Си-Эн-Эн, как идут к Лос-Анджелесу танки, в пыль кроша бетоны ваших стен.
Пусть от страха сводит ваши скулы, ваши «Таймсы» пусть сойдут с ума: над Айдахо – «чёрные акулы», а над Аризоной – «МИГов» тьма.
С нами Бог и с нами наша Вера. Мы устроим вам Армагеддон! Очередью с башни бэтээра разнесёт башку твою, мормон!
Ваши города поглотит пламя, и накроет ядовитый смог, и волна у берега Майами будет мыть наш кованый сапог.
Царство Сатаны из Пентагона сгинет, будто проклятый Содом. Мы войдём в руины Вашингтона, красный флаг украсит Белый Дом!
И когда, дырявя гимнастерку, нас стрела ужалит, как пчела, мы умрём на подступах к Нью-Йорку, зная, что Добро сильнее Зла» .
Нет, я, конечно понимаю: не то место, не то время не тот язык и не то восприятие мира у этих двоих — но раз уж сказано: «говори, что хочется» — то почему бы мне и не сказать того, что действительно хочется? Тем более, что сейчас на берегах Майами одни голоштанные индейцы мирно бегают, и никакими Нью-Йорками там и не пахнет. И дай-то бог, чтобы и дальше так было… Тут одни монголы в качестве хозяев половины Европы чего стоят — так что янкерсы — это вообще перебор!
— Я не знаю, что за народ — казак, но твой язык нам родствен. Так?
— Да, так. Мы тоже славяне.
— Хорошо. Значит, ты подтверждаешь свои слова, сказанные брату Филиппу, что не служишь государям ни Западной, ни Восточной империй?
— Верно. Я не служу ни немцам, ни византийцам. Я никому не служу.
— Вот как? Зачем же ты прибыл в Богемию?
— Я мастер. Я готовлю дорогие кушанья для достойных господ. Но в наших местах мне не нашлось возможности открыть своё заведение, а поступить в услужение к владетелям не так-то легко — в городе Штальбург достаточно гораздо лучших кулинаров, чем я, Ваше преосвященство. А служить у ханов, нойонов  и прочих нехристей — не желаю. Возможно, я, грешный, и не самый лучший христианин — но не басурман же! Вот я и отправился в странствия, чтобы найти свою удачу.
— Хорошо, Макс Белов, допустим, что ты не лжёшь. Но ты всё время говоришь о городе, о котором никто здесь не слышал. О Царстве пресвитера Иоанна слышали многие, но никто не может точно указать путь к нему. Подойди-ка поближе.
Подхожу. Палец хозяина кельи упирается в лист карты:
— Знаешь ли, для чего сие?
— Видал. Эта вещь помогает путешественникам узнать, где в чужих землях что находится.
— Однако… Действительно знаешь… Тогда покажи, где находится твоя страна?
— Ваше преосвященство, да я же здесь половину не понимаю! И язык надписей незнакомый…
— Вот гляди: ты Прагу проходил?
— Не совсем, Ваше преосвященство. В Праге не был, но рядом проезжал.
— Прага — вот она, видишь крепость?
— Да, вижу. Значит, эта линия — река Влтава?
— Верно. Показывай, как ехать от Праги к вам!
— Ну, значит, так… Вот Прага… Значит, примерно вот тут — Киев… — Растопыренной пятернёй я отмеряю несколько пядей от Влтавы до синей извилистой прожилки, которую решил условно считать Днепром. — Если ехать всё дальше на восток, то примерно через два месяца на пути ляжет река Дон, который греки именуют Танаисом.
«Насчёт двух месяцев я не слишком уверен: за пятьдесят или за шестьдесят дней этот путь когда-то прошли будёновцы от Ростова на Запад ? Лучше сказать побольше, для подстраховки».
— Далее путь продолжится через степи к Волге, которую ещё зовут Итиль…
«Не, ребята, пулемёта я вам не дам… В смысле — пусть Сталинград где-нибудь на Дальнем Востоке поищут, а то что-то мне подсказывает, что с Волгой они тут хотя бы теоретически знакомы».
— Потом вновь будут степи, река Яик , огромные леса, вновь степи, откуда некогда пришли сюда монголы. А рядом с теми степями расположено огромное озеро размером с море, но с пресной прозрачной водой. Вот на берегах этого озера, именуемого Байкалом, и живёт мой народ… — Мои пальцы, во время всего рассказа отмерявшие пяди на пергаменте, наконец, сомкнулись в кулак примерно над северо-восточным краем монгольских степей. Можно было бы показать и более дальнее расстояние, но за пределы карты вылазить не хотелось…
— Далеко же забрались… А не врёшь? — монах ткнул культяпкой мне под нос. — Не советую лгать в святой обители, ох, не советую… Всё равно узнаем, ибо нет ничего тайного…
— Что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы! — Я вновь с торжественным выражением лица осенил себя крестным знамением. — Нет, Ваше преосвященство, не лгу. Берега Байкала действительно населены христианами. Но, разумеется, и с не принявшими Христа встречи случаются.
— Марка-евангелиста знаешь? А вивлиофик наш говорил, что ты малообразован и молитвам не умудрён… Странный ты кухарь. Ох, странный…
— Простите, Ваше преосвященство, но брат Филипп совершенно прав. Я ведь действительно в делах и обычаях церковных неуч и молитв не ведаю толком. Наше дело мирское, а возносить молебствия — дело святых отцов. Одним сподручно служить Господу на ниве духовной, а другим — на ниве телесной, готовя пропитание для наслажденья и насыщенья…
«Блин, что-то я загнул… Общение с местными доведёт до гекзаметров…»
— Ну, легко проверить, что тебе сподручнее: яству ли варить аль тайны прознавать… Уж больно ты странен!
— Каков есть.
— Ну что же… Если ты даже и доглядчик, то нам не страшен: больно далека твоя земля от богоспасаемого Жатеца. Да и тьмы тем кочевников, кои живут в степях меж нами — достаточная преграда для войска. Так что ничем ты нашей обители и всему городу грозить не можешь… Потому я, как здешний аббат, дозволяю тебе жить при обители, если ты на деле докажешь своё искусство и обещаешься, что достоверно и без утайки станешь сообщать сведения о тех землях, по которым странствовал.
— Повинуюсь, Ваше преосвященство! Благослови Вас бог за доброту!
— Не добр я и не зол. Справедлив. Сейчас тебя проводят в монастырскую трапезную, покажи там, что ты способен изготовить, чтобы кушанье было действительно достойным стола властителей. И поверь: и мне, и иным неким смиренным братьям доводилось вкушать всячески изощрённую снедь!
С этими словами хозяин кабинета поднялся, протягивая мне левую руку… Очень непривычно протягивая: полусогнутая кисть свисает расслаблено вниз ладонью, на красном камне перстня шевелятся тени от неровного освещения…
Нет, всё-таки я сообразительный! После секундного замешательства, когда я пытался додуматься, что именно надо сделать, мне вдруг вспомнились подобные жесты православных священников в церкви и разных ледей из фильмов про «высший свет». Склонившись над столом, ткнулся неловко в руку священнослужителя, попутно цепанув взглядом по вырезанному на камне перстня коронованному одноглавому орлу с пятипёрым хвостом и опущенными крыльями.
Выпрямившись, я вновь перекрестился на настенное распятие, коротко склонил голову и, развернувшись, вышел из кельи в коридор, где дожидался меня прежний послушник в компании с широкоплечим бородатым монахом, поигрывавшим короткой дубинкой.
Увидев в раскрытую дверь спокойно стоящего аббата, монах ухмыльнулся, оглаживая бородку, и тут же дубинка исчезла в складках коричневой рясы.
— Ты, значит, и есть странник?
— Я и есть.
— Куда его, Ваше преосвященство?
— Сведите в трапезную. Он знает, что там делать, ни в чём ему пусть не препятствуют!
— Слушаю!
Этот командный тон настоятеля и унтерская повадка бородача окончательно убедили меня в том, что не всё так просто «в королевстве чешском», раз в монастырях вояки окопались. Может, здесь они вместо рыцарей-крестоносцев, всяких там тевтонов и прочих тамплиеров партизанят помаленьку, чингисхановцев отстреливая? Не удивлюсь…
Минут через десять блужданий по монастырским коридорам, мы, наконец, оказались в трапезной зале. Как я понимаю, в этой тормознутой Европе пока что не додумались разделять помещения собственно кухни и столовой: обеды готовились непосредственно в помещении для приёма пищи.
В отличие от давешней таверны, в бенедиктинской трапезной открытый очаг среди залы отсутствовал. Его с успехом заменяла каминоподобная печь  у стены, оснащённая не только решёткой, заменяющей собою нормальную плиту, но даже таким прогрессивным приспособлением, как пирамидистая труба, уходящая в потолочное перекрытие между этажами. Да, видать, правду я когда-то читал, что в дикой Европе только монастыри в эти времена оставались чуть ли не единственным оплотом культуры и рассадниками технического прогресса. Вон, Джордано Бруно кто был? Монах. И Кампанелла тоже. А Коперник с Ришелье — и вовсе дослужились до епископа и кардинала соответственно. Кстати говоря, в монастыре почти не ощущался запах мочи и экскрементов, которым, казалось, пропитан весь город Жатец. Следовательно, либо имеется какой-никакой сортир, либо братья-бенедиктинцы научились пользоваться горшками, что для здешних диких европейцев удивительно, но весьма похвально.
Однако прогресс, похоже, достаточно недавно стал проникать в монастырь: вместо нормальных столов в трапезной стояли Х-образные козлы, наподобие тех, на которых в российских деревнях дрова пилят. Столешницы же, сколоченные из грубого горбыля, штабелем возвышались на самых ближних к печи козлах. Добро, что хоть полторы дюжины длинных скамей без спинок здесь наличествовали. У стены стояли большие глиняные горшки, пара деревянных вёдер — прямо как те, что на картинке в сказке про Емелю — и накрытый массивной крышкой бронзовый котёл вёдер эдак на восемь. Стена у печи была украшена двумя висячими полками со стопками глиняных мисок и кружками. Кроме того, там висели два солидных черпака «а-ля Красная Армия» литра на два каждый, мясницкий тесак и пара железных вертелов, на каждый из которых спокойно можно было нанизать среднего телёнка.
Хозяйновал на кухне коренастый толстый монах, из тех, о которых принято говорить «поперек себя шире». Несмотря на молодость — здешнему шеф-повару вряд ли стукнуло тридцать пять — он уже не нуждался в выбривании на темени тонзуры, ибо голова его в отблесках факелов блестела не хуже, чем у геройского красного командира Григория Котовского. Монах был занят просеиванием муки над здоровым деревянным корытом, зачерпывая её прямо из ополовиненного мешка. Рядом штабелировал рассыпанную по полу охапку полешек и сучьев горбатый парень в чёрной рясе послушника.
— Брат Теодор! — бородатый монах явно был настроен побыстрее передать меня с рук на руки и проследовать по другим делам. — Тут отец аббат прислал к тебе мастера. Велел, чтобы он сегодня приготовил трапезу, а ты бы ни в чём не препятствовал — пусть куховарит по-иноземному, на то дано благословение. По-человечески мирянин не понимает, разговаривай с ним по-германски!
— Что это отцу Гржегошу взбрело в голову? Откуда ещё взялся этот парень?
— Издалека, а откуда — про то отец аббат знает, а нам с тобой не положено. Наше дело — службу нести, да молиться смиренно. Так что сполняй распоряжение, да не задавай ненужных вопросов. А я пошёл — мне ещё к брату келарю нужно наведаться.
С этими словами бородач одобряюще ухмыльнулся мне, дескать, «не тушуйся, парень!» и, протопав через всю трапезную, скрылся за дверью, противоположной той, через которую мы вошли. Оглянувшись, я увидел, что и давешний послушник уже успел как-то неприметно удалиться. Ну что ж, будем потихоньку новые контакты налаживать...
— Ну и кого в мою трапезную Господь принёс? — не слишком-то благодушным голосом поинтересовался монах. — Откуда ты взялся и чего это ради нашему Лешеку занадобилось подпускать тебя к харчеванию? Он, конечно, понимает толк в еде, но его место — за столом, а наше с убогим Янеком — при котлах.
— Послали меня сюда, чтобы проверить, вправду ли я мастер, или врагами для шпионских дел подослан. Зовут меня Максом Беловым, а родом я из Штальбурга, что далеко на востоке.
— Ну, а меня можешь называть братом Теодором, я монастырский трапезный, а кроме того — ещё и помощник брата эконома. Значит, хозяин всей этой трапезной и главный по харчеванию братии. А вот этот хлопец — наш Янек. Помогает мне по хозяйству, да перенимает потихоньку премудрости. В обители-то подмастерьев не бывает, а я хоть и не стар, но всё же тело бренно...
Но вот я одного не пойму, штальбуржец: как это наш аббат решился допустить к ремонту очага иноземца? — брат Теодор явно «включил дурака», так как прекрасно слышал, для чего именно я прислан в трапезную. — Ведь когда об этом станет известно — а известно станет обязательно! — то весь жатецкий цех каменщиков возмутится: строительство и ремонт печей в городе — это ведь их исключительная привилегия.
— Нет, брат Теодор, печь я чинить не стану. Не умею. Я — кулинар, моё искусство — в создании прекрасной пищи для знатных людей. Вот меня и прислали, чтобы я на деле доказал, что не хвалюсь попусту, а действительно являюсь мастером своего цеха, несмотря на молодые года.
— Это что же получается? Это кто угодно может припереться к моей печке и сказать: мне «пшёл вон, отныне я здесь готовлю!»? Так, что ли? Столько лет на своём месте был — а теперь непригоден стал? Да с чего это Лешек решил, что какого-то пришлого можно в монахи постригать?
— А кто тебе сказал, уважаемый брат Теодор, что я собираюсь постригаться? И кто такой этот Лешек, которого ты всё время поминаешь?
— А как это ты собираешься становиться монастырским трапезным, коли не примешь пострига, хотел бы я знать? Никто тебя не допустит ежеденно харчевать братию!
— Брат Теодор! Видно, ты чего-то не понял. Я и не собираюсь становиться здесь кухарем. Я послан на испытание умений, и послал меня не какой-то Лешек, а его преосвященство. Так что не лезь в бутылку…
— «Какой-то Лешек»! Нет, вот же нахал! Его преосвященство — не «какой-то», а отец Гржегош, в миру Лешко, сын самого Казимержа Пяста! Некогда — один из лучших рыцарей славянских земель! — брат трапезный был не на шутку возмущён.
— Прости, брат! Я родом издалека и в ваших землях впервые. Не желал никого обидеть — это я по незнанию своему…
— У, невежды… Понаехали тут… Ну, да ладно, забыли. Я наушником никогда не был, а Янек по-германски ни слова не понимает, так что отцу аббату ничего не станет известно. Но в других местах — остерегайся, чужак! Ибо криводушный язык запросто может познакомиться с палаческими щипцами!
Да, кстати: а что такое «бутылка» и почему туда не надо лезть?
— У вас неизвестна бутылка? Странно. Даже басурманы используют бутылки из тыквы… — Тут я не лукавил: в своё время такие бутылки собирала моя подруга: ей привозили разного рода калебасы из Средней Азии, Африки и даже Аргентины. — Это сосуд для хранения жидкостей с высоким узким горлышком, которое закрывается пробкой и широкой основной частью, в которой можно хранить что угодно – от простой воды до самых изысканных вин. Ну, а залазить в бутылку не стоит, ибо даже если представить себе такой сосуд достаточных размеров, чтобы в нём разместился человек, то и влезть в узкое горлышко и уж, тем более, выбраться обратно было бы весьма затруднительно…
— Так ведь из такого сосуда неудобно черпать ковшом!
— И не нужно черпать. Достаточно руками вынуть затычку и наклонить бутылку — и жидкость польётся сама. А заткнутую бутыль с хорошо притёртой пробкой можно возить с собой в дорожном мешке или в специально сшитом чехле — и не страдать от жажды в пути! Да вот посмотри: у меня с собой такой сосуд есть, только эта разновидность называется «фляга». — С этими словами я снял висевшую сзади на ремне алюминиевую фляжку с остатками воды и взболтнул ею перед носом у монастырского кухаря, а потом перевернул, чтобы показать, что жидкость сквозь пробку не вытекает.
Судя по внешнему виду обоих работников ножа и поварёшки, новый предмет их весьма заинтриговал. Брат Теодор тут же потянулся к моей фляге.
— Ты разрешишь взглянуть, брат Макс?
«Во как… То «чужак», «понаехали», а чуть интерес завёлся — так сразу «братом» заделался! Эх, Европа — она Европа и есть, что у нас, что в Средневековье... Впрочем, пусть смотрит — не жалко. Алюминия тут ещё лет триста-четыреста даже алхимики производить не смогут».
— Да смотри, пожалуйста…
Протягиваю флягу. Сообразительный монах тут же догадался о назначении пуговки на чехле, развязал тесёмочку и довольно ловко вытянул фляжку — кстати, что-то я тут пуговиц не видел… Вот застёжки в виде палочек встречаются, это да, и завязок на одежде у народа богато… — А вот дальше у служителя божьего произошла заминка: ни выдернуть, ни вдавить пальцем пробку ему никак не удалось. Когда же брат Теодор всерьёз вознамерился вцепиться в неё зубами, пришлось вмешаться.
— А ну-ка, позволь…
Мягко отбираю флягу, отвинчиваю пробку и отливаю на ладонь немного воды.
— Понятно?
— Понятно… Хитро придумано! Но что это за вещество, из которого сделана твоя «бутылка», брат Макс?
— Алюминий. Очень редкий металл, реже золота и платины. Очень дорогой. А уплотнитель пробки — из резины. Резина делается из каучука, а он есть только в заморских землях далеко на западе…
— В каких землях? В Исландии? И что такое «платина»?
«Блин горелый, во кок любопытный попался! Не отстанет никак!»
— Нет, не в Исландии, а гораздо дальше. И откуда ты вообще про Исландию знаешь-то?
— Дальше Исландии ничего нету — один лишь великий Океан Мрака. Об этом написано в древних манускриптах.
— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но земли там есть. Однако путь к ним очень опасен. Из сотни кораблей только один может вернуться назад — и то, если Господь позволит!
«И правильно. Ибо нефиг туда-сюда шляться, Америку открывать! А то понаедут всякие Писсары с Вашингтонами туда — и кранты индейской цивилизации, а для всего мира — образуется жесточайший геморрой с долларом и ядерными ракетами. Свободу Пелтиеру, блин!»
Про платину я решил промолчать, сделав вид, что не услышал. Шут его знает, когда её в Европу завезли-то… Как ни странно, но брат Теодор не настаивал: видимо, его уже и без того озадачил шквал информации о том, что, оказывается, существуют такие вещи, как алюминий, резина вкупе с каучуком, винтовая резьба и неизвестные земли, находящиеся ещё дальше, чем таинственная Исландия, известная лишь по манускриптам…
Ладно, «ля-ля-тополя» — это, конечно, интересное занятие, но если так дело пойдёт, то жатецкий аббат бенедиктинцев может подумать как тот Матроскин: «А может, мы зря его кормим?». Кстати, насчёт «кормим» — дело к вечеру, так что пожевать чего не помешало бы. А чтобы что-то пожевать, нужно это «что-то» приготовить. Но, учитывая местную специфику временно — эдак лет на пятьсот — победившего католицизма, требуется уточнить особенности здешнего меню…
— Прости, брат Теодор, а какой сегодня день: постный или как?
— Ныне четверг, постные дни будут завтра — в память о Страстях Исуса, и в субботу, ради Приснославной непорочной Девы Марии … а вчерашний пост уже минул — или ты этого не заметил в своём пути?
— Ты же знаешь, что путешествующим дозволены послабления. Вот я и сбился с правильного счёта дней…
— Это плохо. Придётся тебе исповедаться и принять епитимью…
— Конечно, покаюсь смиренно. Но сейчас пора браться за работу и приступить к приготовлению пищи. Как я понимаю, продукты находятся вон в тех горшках?
— Ну, если в ваших местах их называют «горшками» — то да, в горшках. Основные запасы — в лабазе у брата келаря, но тебе нынче туда соваться незачем. Ладно, покажи, на что ты способен, странник. Но смотри: испортишь провиант — с тебя взыщется!
— Даст бог — не испорчу. Та-а-ак… и что у нас тут есть… — поочерёдно поднимаю булыжники, пригнетающие деревянные круги к устьям горшков. — На сколько, значит, человек готовить-то?..
— Нынче в обители одиннадцать братьев и послушников, да шестеро мирян с тобой вместе. А трапеза ныне должна быть из двух блюд.
Быстро крещусь по-католически и под нос бормочу «Отче наш», чтобы монах с послушником не разобрали. Ну не знаю я молитв на латыни, не знаю! Ежели не прибьют до времени — научусь обязательно, но позже, позже.
— Ну что ж, из двух — так из двух… Так, где у нас крупа…
Перетаскиваю на ближайшие козлы столешницу, расставляю несколько мисок. На глазок высыпаю по мискам в общей сложности около двух килограммов пшена, заливая их отстоявшейся холодной водой из одного из горшков.
— Брат Теодор! Попроси Янека раздуть огонь и поставить на решётку котёл с водой, наполненный на две трети!
— Это можно… — следует короткий разговор между монахом и послушником на старочешском, после которого горбун, недовольно зыркнув в мою сторону, принимается гусиным крылом раздувать подёрнутые пеплом угли в печи.
Тем временем из кожаного мешка с песком вытаскиваю неплохо сохранившиеся, но всё же пожухлые яблоки — примерно полтора килограмма — и шинкую их тонкими ломтиками.
— Брат Теодор! Гвоздика у вас есть?
— Нет. Кто же в будний день такие дорогие специи будет использовать-то? Брат келарь выдаёт их только для рождественской и пасхальной трапез — и то не более двух-трёх золотников.
«Так, надо будет выяснить здешнюю систему мер и весов — потому как запутаться во всех этих золотниках с фунтами очень даже просто, а килограммы явно ещё не придуманы».
— Ладно. Раз нет, так и не надо. Но хоть мёд-то и масло есть?
— Этого добра немало. Вон там возьми!
Ну, мёда с маслом нам нужно немного — приблизительно триста пятьдесят граммов на всю толпу. Что-то не греет меня перспектива тратить на здешнюю братию оставшиеся в заначке куски пиленого сахару — сахарных заводов в этом времени точно нет, а ближайший тростник — по прямой через Атлантику…
Смотрю — крупа моя впитала воду, разбухла, того и гляди — из мисок вылазить начнёт. Значит – пора. Высыпаю пшено в котёл с кипятком, сбрызгиваю пламя водицей, чтобы притухло — плевать на пар и шипение! — и накрываю котёл тяжеленной крышкой. Эдак на здешней кухне покрутишься — культуристом станешь таким, что сам Арни от зависти сдохнет!
Пока пшёнка «доходит», вновь переключаю внимание к «разделочному столу». Раз блюд требуется два — то придётся приготовить что-то ещё. А коли единственный котёл занят — будем «использовать то, что под рукою, и не искать себе другое». А что у нас под рукою? Правильно, сковорода.
В мисках растворяю в воде соль и мёд, черпаю у ошалевшего от моего нахальства брата трапезного просеянную муку и принимаюсь активно перемешивать пока не получится однородное тесто без комочков.
О, каша моя уже пыхтит. Это хорошо, это славно. Хватаю тряпку и стаскиваю с котла крышку. Всыпаю в кашу ломтики яблок, вбухиваю ложкой мёд и немного масла. Цапаю со стены черпак «мечта красноармейца» и активно перемешиваю получившийся в итоге продукт. С помощью недовольного Янека задвигаю котёл глубже в печь, ибо загнеток в её конструкции не предусмотрен. Европа дикая, что с них взять! Хорошо, хоть не на костре готовить приходится!
Подкидываю дровец, которые тут же охватывают весёлые языки пламени. На решётку ставлю смазанную маслом сковороду. Так, чуточку подождём, пока прокалится. Ну-ка, капельку водички… Ага, зашипела! Значит, пора. Поливаю сковороду жидким тестом, даю растечься, слегка подождав, подцепляю получившийся блин деревянной лопаточкой и переворачиваю. Ещё слегка подождать и… И первый блин — не комом! — отправляется в самую большую из глиняных монастырских мисок.
Похоже, трапеза нынче у здешней братии будет приличная!

***

Проснулся я от того, что тело совершенно задубело. Несмотря на наличие сенника, от каменного пола тянуло холодом, а из окон — ещё и утренней сыростью. Странно. Помнится, я читал когда-то, что в средние века в Европе уже умели делать стекло, хотя и стоившее какие-то сумасшедшие деньги, но тем не менее... Впрочем и выскобленные бычьи пузыри, о которых я тоже что-то такое слышал в своё время в окнах странноприимной комнаты бенедиктинской обители также отсутствовали напрочь, впрочем, как и рамы и подоконник со ставнями. Продрав глаза, я был вынужден резво подняться и для того, чтобы разогреть мышцы приняться за выполнение малого комплекса гимнастики. Проснувшиеся соседи с непередаваемым интересом наблюдали за этими экзерцициями. И если серия наклонов была воспринята достаточно благосклонно, что и понятно — всё-таки здесь народ привычен к тому, чтобы кланяться во время молитвы, — то отжимания такого сочувствия окружающих не встретили. «Постоялец» в зелёных штанах даже опасливо осенил меня издалека крестным знамением, видимо опасаясь наличия во мне вселившихся бесов.
Кстати говоря, за время моего сна вчерашняя компания успела уменьшиться: куда-то подевался бородач в сером плаще, прихватив с собой лежавшие прежде в изголовье его тюфяка кожаный тючок и узелок. Так и не привелось познакомиться во время вчерашней суеты. Ну что ж, думается, со знакомством с остальными соседями проблем не будет. Причёсываюсь, поправляю одежду и нож на ремне, недовольно морщусь, коснувшись отросшей щетины — надо как-то решать вопрос гигиены! — и направляюсь к старшему в комнате.
— Будем знакомы! Я — Макс Белов из Штальбурга. Странствующий мастер. Некоторое время буду жить здесь, в обители. С кем имею счастье общаться?
— Меня называют Иов Кукучка. Торговец из Праги. В Жатец прибыл как смиренный паломник, дабы поклониться реликвии — пальцу патриарха Иова.
— Прости за любопытство, а чем ты торгуешь?
— Разный мелкий товар. Иглы, нитки, пряслица, ленты и тому подобные вещицы.
— И как, выгодна ли торговля?
— Прибыль-то есть, с Господней помощью. Только приходится много ездить из города в город.
Однако, прости, мастер Макс: мне надо спешить по важному делу!
С этими словами Иов Кукучка вытянул из-под своего ложа посох и, перебирая пальцами чётки из вишнёвых косточек с медным крестиком, удалился.
Вот и поговорили... Впрочем, обернувшись, я увидел, что не пожелал общаться со мной не он один: оба парня тихонько покинули помещение ещё раньше, чем неразговорчивый торговец-паломник. Ладно. Бывает.
Теперь задача «номер раз» — отыскать местного начфина и получить от него обещанный аббатом «аусвайс» и причитающуюся мне долю от наследства покойного итальянского «ротфронтовца». Задача «номер два» — выбраться из монастыря и побродить по городу, присмотреться, что к чему. Нет, это ж надо! Неделю назад, планируя поездку на коп, я и подумать не мог, что буду самолично гулять по самому натуральному средневековому городу: не по декорациям для кино и не по какому-то ориентированному на праздных туристов и разного рода реконструкторов Средневековья «музею под открытым небом», а по самым натуральным средневековым улицам и общаться с абсолютно настоящими древними монахами, крепостными, стражниками...Да какой-нибудь профессор-историк, небось, душу бы заложил за такую возможность! А вот меня всё это что-то совсем не радует. Ничего похожего на яркие, красочные исторические фильмы моего времени вокруг не наблюдается. А наблюдаются монгольские юрты в центре Европы, исклёванные вороньём головы и руки на кольях, сортирная вонища на узеньких городских улочках, отсутствие привычных продуктов в рационе, грязюка и всюду проникающая пыль. «Пыль, пыль, пыль — мы идём по Африке», в смысле — по самой что ни на есть Европе. А дома сейчас хорошо, яишенка с помидорчиками и гренки с какао на завтрак, тихие дворники метут асфальт дворов и тротуаров, утренние автобусы и машины везут ранних пассажиров... Семья, небось, вся с ног сбилась, пытаясь выяснить — куда же их Максим подевался-то? Небось, и полицаев на уши давно поставили, и камерадов-копарей задёргали: авось, сыщется следок. А я — вот он, на неизвестно сколько годов в прошлое провалился, да ещё, похоже, не в наше прошлое, а в какое-то альтернативное, шоб ему!.. И шарюсь сейчас по полутёмным коридорам бенедиктинского монастыря в поисках здешнего гибрида начфина с завхозом, то есть брата келаря. Однако обнаружить место его дислокации оказалось непросто. Впрочем, поиски привели к одному положительному открытию: сыскался монастырский сортир, представляющий из себя комнатку с погаными ушатами. Судя по составленным у двери палкам, по заполнении эти ёмкости выносили на плечах и где-то опоражнивали. Ну что же, молодцы братья-бенедиктинцы, двигают цивилизацию в массы. Впрочем, до нормальной канализации и унитазов от этих деревянных ушатов — как до Луны пешочком...
В конце концов мне удалось задержать горбатого Янека, по каким-то своим делам покинувшего трапезную и убедить его с помощью нескольких интуитивно понятных слов и жестикуляции проводить меня к брату-келарю.
Как выяснилось, келарь обосновался в монастырских подвалах, куда я попросту не додумался заглянуть. Его просторная келья с забранными мутными чешуйками слюды окнами под самым сводчатым потолком на первый взгляд казалась тесной. Это обманчивое впечатление появилось из-за загромождённости помещения разного рода сундуками, мешками, бочонками, горшками, тюками и рулонами. У стены под окном находилось убогое сооружение из козел со столешницей, подобное тем, которые имелись в монастырской трапезной. На краю столешницы лежала грудка разноцветных палочек с разнообразными зарубками, а середину занимали здоровенная медная чернильница, деревянная коробка с птичьими перьями, небольшой узкий нож и большущий фолиант в деревянном переплёте с торчащими в пергаментных страницах разнообразными закладками.
С убогостью рабочего стола резко контрастировал резной деревянный стул, напоминающий трон с высокой спинкой, сужающейся кверху. Спинку украшала резьба, схематически изображающая архангела с пылающим мечом. По уже наработанной привычке я собрался перекреститься на распятие при входе в помещение, однако за штабелями мешков и корзин никакого креста заметно не было. Поэтому мне отчего-то показалось, что будет правильно перекреститься в сторону единственного видимого изображения религиозного содержания. Таковым оказался резной архангел на спинке стула.
— Ну и что ты на меня крестишься, сын мой?
«Ёлочки зелёные, так опростоволоситься!»
На стуле сидел сам келарь — длинноволосый старик лет шестидесяти пяти-семидесяти внушительной комплекции, однако же лишённый того нездорового ожирения, какое я заметил у брата Теодора.
— Здравствуйте, святой отец!
— И тебе здравия, сыне. Ты и есть тот самый кухарь, что давешнюю трапезу сочинил?
— Я и есть, отче.
— Брат вивлиофик о тебе только и говорит. Видать, угодил ты нашему пройдохе Филиппу! Небось, за деньгами завещанными да за десятинным леготным жеребеем пришёл?
— Верно, святой отец, за ними.
— Ин ладно. У меня всё уже с вечера подготовлено, так что поди-ка сыне, поближе... — С этими словами старик положил на стол лежавший подле него ящичек и поднял крышку медной чернильницы.
Когда я приблизился, отец келарь перелистнул назад пару страниц своего «гроссбуха» и чётко выговаривая слова, зачитал:
— «От Джованни Чиппо Пьемонтино, купца, принято на хранение: золотом — два безантина, да серебром — слитками на одну пражскую марку да монет шесть денариев да двести сорок два хеллера да четверть гривны новгородской неровно рубленной. Оприч того — перстень серебряный с рубином мутным на два золотника да харатью Платона о государстве. А чёрной монеты разной — на два хеллера ровно».
Выходит, сыне, что упомянутые два безантина теперь тебе принадлежат. Не желаешь ли оставить их на хранение в обители на то время, пока и сам здесь обретаешься?
— Благодарю, святой отец! Однако предпочёл бы получить монеты на руки...
— Ну что ж... Отчего-то я, многогрешный, так и предполагал... В таком случае — назови своё полное имя и имя отца: денежные вопросы требуют учёта и порядка!
— Максим Белов из Штальбурга. Отец — Михаил Белов!
— Так... «Во исполнение завещания преставившегося Джованни Чиппо Пьемонтино, выдано Максиму Микаэлю Белову из средств покойного два безантина золотом, что удостоверяется подписями означенного Белова и смиренного брата Микаэля, келаря жатецкой обители братства Святого Бенедикта». — С лёгким шорохом серое гусиное перо бегает по жёлтому пергаменту, оставляя за собой чёрный след угловатых латинских литер. — А теперь поставь вот тут крест и оттисни палец — а я за тебя распишусь...
«Тоже мне — нашёл неграмотного! Прямо обидно — почему эти европейцы нас всегда за варваров каких-то принимают, а чуть что — так сразу: «Иван, спасай!» — то от турок, то от шведов с прочими немцами... Эх!»
Беру непривычное перо, уже смоченное в чернилах, и вместо того, чтобы нарисовать требуемый крестик, раскудрявливаю на пол-строки роспись с росчерками и завитушками. Рядом аккуратно, стараясь не посадить кляксу, вывожу печатными: «MAX BELOV» и усмешливо щурюсь отцу келарю.
— Гм... Неплохо, молодой чело... сын мой, неплохо. Ну-ка... — старик мягко вынимает из моих пальцев перо и, освежив чернила на хитро заточенном кончике, низко склоняется над страницей. Похоже, работа в полутёмном помещении никак не идёт на пользу глазам пожилого человека. Подпись отца келаря аккуратной цепочкой знаков выстраивается ниже моих «кучерявостей».
Выпрямившись, монах сдвинул крышку ящичка, перемещавшуюся в пазах, словно в советском школьном пенале и вынул один из трёх лежащих в нём кошельков-мешочков того типа, который я уже не раз видал в этом времени. Глянув на привязанную к «калите» деревянную бирку, он привычным движением распустил узелок завязки и аккуратно вытряхнул на стол содержимое.
— Убедись, сын мой, что все описанные ценности находятся в сохранности!
— Вижу, святой отец. — Киваю согласно.
Келарь выудил из кучки драгметаллов один за другим два неровных кругляшка и протянул ко мне бугристую ладонь с тускло желтеющими монетами.
— Прими, сын мой, владей и распоряжайся!
— Благодарю, святой отец!
Пара монеток весила около девяти-десяти граммов, а вместо подсознательно ожидаемых гордых королевских профилей их украшала причудливая вязь мусульманских надписей.
— Прошу прощенья, но не могли бы Вы, святой отец, пояснить, какое соотношение установлено сейчас между этими… да, безантинами и маркой? Дело в том, что вчера я узнал, что за право торговать в городе с меня потребуют четыре марки, но я не представляю, что это за валюта…
— Хм-м… Затруднения твои, сын мой, понятны: со слитками постоянно происходит чехарда цен. Баварская марка имеет один вес, рейнская — иной, используемая в наших местах пражская — третий, отличный от прочих. Твои два безантина в пересчёте на серебро стоят примерно пять шестых долей пражской марки или же сотня денариев. Это весьма приличные деньги.
«Эге ж! Помнится, мой знакомец Йозеф Коковач говорил, что за лемех к сохе кузнец берёт не меньше денария. Выходит, на эту пару монеток можно купить сотню лемехов? Солидно... А что он говорил об арендной плате за землю? Вроде бы двенадцать в год? Ого, действительно, немалые средства мне покойный «ротфронтовец» Джованни Чиппо завещал. Однако за право открыть в городе цех придётся заплатить гораздо, гораздо больше... Будем думать, где гроши брать»...
— Ещё один вопрос: его преосвященство распорядился, чтобы я обратился к Вам, святой отец, относительно продуктов для воскресной трапезы, приготовление которой поручено мне…
— Да, я знаю. Но до воскресенья — ещё два дня. Не слишком литы спешишь с подготовкой?
— Отче, ещё древние латынцы говаривали: «торопись медленно». Если будут заранее определены основные продукты, будет проще и быстрее готовить кушанья.
— А что именно тебе велено приготовить? — заинтересованно поинтересовался старый монах.
— Его преосвященство не дал чёткого распоряжения. Сказал лишь, что необходимо одно постное блюдо, а второе — скоромное. Если это не пойдёт в разрез с монастырским правилами, я думал приготовить шпроты с гарниром из тушёной капусты и горохового пюре, а в качестве скоромного — фаршированные яйца.
— А что такое «шпроты»? Чистая ли это пища и дозволена ли она отцами Церкви?
— Шпроты — это рыбное кушанье, отче. Никакой непотебности при готовке не используется: однако ингредиенты не самые дешёвые.
— Хм-м… — отец келарь сразу принял озабоченный вид. — А что именно должно входить в состав твоих «шпротов»? Наставления Святого Бенедикта учат нас жить в скромности и бережливости…
— Видите ли, святой отец, там, откуда я пришёл, все эти продукты всегда в продаже и стоят весьма недорого. Но, путешествуя с Востока на Запад я, с сожалением убедился: то, что на Востоке встречается почти повсеместно и стоит пару хеллеров на ваши деньги, не дороже кружки пива, здесь, в Европе, считается редкостью и ценится высоко.
Вон, брат Теодор говорит, что специи у вас здесь настолько дороги, что используются не чаще двух раз в год. Подозреваю, что с лавровым листом и с растительным маслом — та же история…
— Ну отчего же! Елей, также называемый деревянным маслом, у нас в обители, разумеется, есть: и освящённый и не освящённый. Но о том, что его можно употреблять в пищу в здешних краях и не слыхивали…
— Можно, святой отец, вполне можно. В Италии, где, как известно, находится Вечный Город Рим, хлеб с оливковым маслом — это пища бедняков, и ни один итальянский монах не откажется вкушать эту пищу, дабы не попасть под подозрение в грехе гордыни и недостаточном смирении…
— Ну, коль такое дело… Думаю, масло я найду. Что ещё?
— Рыбу мелкую…
— Мелкой – нет: последнюю в Великий пост подъели. Купишь сам. Если трапеза будет одобрена — возместим.
— Лист лавровый, перец чёрный…
— Перцу — не дам! И не проси. А листов таких у нас не было и нет.
— Ладно. Поищу, чем заменить. Далее: лук, соль, горчица имеются?
— Найдём. Вот только насчёт горчицы… Погоди-ка…
Старик поднялся со стула и довольно резво для своих лет зашагал в дальний угол кельи, где принялся перекладывать небольшой штабель мелких горшочков. Отыскав, наконец, нужный, он выколупнул из него глиняную заглушку, заглянул, и, сокрушённо вздохнув, вернулся вместе с посудинкой на место.
— Ну-ка, взгляни, сын мой: этого хватит?
На дне горшочка сиротливо перекатывались десятка три крохотных желтоватых зёрнышек, совершенно не похожих на привычную в наше время баночную горчицу.
Да… этого точно не хватит…
— Не хватит, святой отче. А на здешнем рынке горчица дорога ли?
— Не ведаю. Давно не покупалась: этих вот запасов братии хватило на четыре года: хвала Всевышнему — никто почти не хворал застыванием…
«Ага, похоже, горчицу здесь используют при лечении. Это уже радует: если верить большинству фильмов про Средневековье, здешние врачи якобы признавали исключительно кровопускание. Как всегда, Голливуд брешет...»
— Ну что ж, попытаюсь сам отыскать на городском рынке. Вот только имеется одно препятствие: местного языка я не знаю, а мой немецкий не каждый торговец поймёт...
— Сын мой, не стоит переживать из-за такой мелочи. Жатец стоит достаточно близко от границы с Судетским герцогством, а в приграничье даже самый тёмный крестьянин способен связать несколько слов на чужом языке. Так что ступай, и не беспокойся...
«И не беспокой меня» — явно читалось на лице отца келаря. Ну что ж, понял, не дурак... Но...
— Простите, отче, у меня последний вопрос: нельзя ли поменять мои никелевые монеты на серебро — мелких денег в кошельке почти не осталось...
— Нет! Кому требуются услуги менял — тот пусть ищет иудеев, а не отвлекает занятых людей.
— Простите, святой отец. Благодарю за помощь! — отвесив вежливый поклон, я попятился к выходу из кельи. Монастырский келарь, облегчённо вздохнул:
— Ступай, сын мой! — и изобразил в воздухе крестообразный знак благословения.

Улочка по местным меркам как улочка... Ничего особенно выдающегося: та же теснота, такая же сортирная вонища... Над дверями лавок — они же мастерские — на горизонтальных поперечинах висит вещественная реклама для малограмотных горожан. Вот вырезанные из дерева и покрытые фальшивой позолотой ожерелья и кольцо, достойное по размерам украсить палец какой-нибудь жительницы Бробдингнега . Вот деревянный же карп на сковородке. Вот крокодил и жезл, обвитый змеями: то, что владелец лавки имеет отношение к таможне — крайне сомнительно, следовательно, примем за рабочую версию, что это всё-таки жезл не Меркурия, а Асклепия, и зайдя внутрь, окажешься в аптеке или амбулатории. Хотя для чего тутошним «Айболитам» крокодил — ума не приложу! Чем дальше двигаюсь вглубь проулка — тем меньше разнообразие вывесок. Теперь почти на всех горизонтальных древках, будто флаги, слабый ветер полощет длинные юбки и штаны. Штаны прямые холщовые, с кожаными нашлёпками сзади и без таковых, штаны суконные зауженные, парчовые и вроде бы даже шёлковые колготки с завязками на поясе... Серые, зелёные, лиловые, алые, синие, чёрные... Надо понимать — традиционный промысел местечковых кравцов здесь процветает, а судя по тканям, заказчики у портняжек не из бедняков...
Это, конечно, неплохо, но... Но где, ёлочки зелёные, здесь контора менялы-то? Штаны и крокодилы с посохами мне пока без надобности: своё имеется. А вот конвертировать монеты Банка России в местную валюту желательно побыстрее: на рубли двухтысячных годов выпуска здесь всё равно ничего толком не купишь.
Ладно, как говорится, «язык до Киева доведёт, а длинный язык — доведёт до Магадана». Займёмся опросом местных: привычное занятие для копаря. Сегодня меня указание мест былых боёв не интересует, так что, надеюсь, традиционных сказок про «утопленный в сорок первом в ближайшем болоте «королевский тигр» с ящиком невручённых Рыцарских крестов и экипажем из обергруппенфюреров СС» мне рассказывать не станут...
Так... На улице отчего-то прохожих не наблюдается, если не считать, конечно, пары переваливающихся гусаков. Дярёвня… Тьфу, Европа в смысле!... Ладно, гора к Магомету идти не собирается — ну и шут с ней. Приподняв тяжёлую дверь — похоже, на нормальных металлических петлях в эти времена экономят повсеместно — вхожу в «ювелирный магазин».
— Билять !
Нет, товарищи дорогие, ежели дело так дальше пойдёт — то я скоро всех поубиваю нафиг или сам убьюсь! Ну кто, блин горелый, сразу за порогом такие высокие ступеньки делает-то? Да ещё и освещения в комнате — одна чуть приоткрытая оконная ставня да то-о-оненькая лучинка. Так ведь весь покупательский контингент сослепу может ноги переломать!
— Какая ложь? — немецкий стоящего за прилавком типично-анекдотического «представителя богоизбранного народа», чуть старше сорока лет, чью хрестоматийность портит лишь круглая шапочка вроде татарской тюбетейки моего времени на темени вместо кипы-«ермолки», был гораздо более беглым, чем мой — У меня всегда всё настоящее, всё взаправду! Спросите кого хотите, почтенный: каждый скажет, что у Хаима самые наилучшие украшения, и золото самое мягкое и камни самой чистой воды! Даже пражские ратманы посылают к Хаиму за украшениями, не говоря уже об окрестных панах!
Впрочем, почтенный, как вижу, чужестранец, что ему до здешних панов! Это Вы очень правильно зашли — у Хаима всегда найдётся товар, достойный такого почтенного молодого человека!
— Ага. И именно для того, чтобы виднее были достоинства товара, и закрыты все окна и не горит ни одной свечи или факела? Дескать, пусть-ка покупатель на ощупь определяет все достоинства, а недостатки заметит лишь тогда, когда отдаст свои денежки?
— Ой, да что Вы говорите такое! Все знают, что Хаим всегда торгует без обмана: золото, серебро, никель — у Хаима всё всегда наилучшее! И как не совестно возводить напраслину на бедного еврея!
— «Бедный еврей»? И где я был, когда ты был бедный? Постойте-ка, уважаемый! Вы сказали «никель»?
— Никель, никель! Самый натуральный! Никелевые монеты — только для самых почтенных посетителей! Только вчера доставлены купцами из самого Ханбалаксуна ! Для Вас, почтенный, — значительная скидка в цене!
— А ну-ка, ну-ка… — Подхожу с заинтересованным видом к прилавку. — Интересно поглядеть…
Что-то мне подсказывает, что происхождение монеток явно не имеет никакого отношения к какому-то Хан-балан… тьфу, короче — …к Суну этому! Во, названий напридумывали, садюги: без стакана не выговорить! А потом ещё говорят: «народ спивается!».
А ведь, однако, у ювелира какое-никакое понятие об уровне сервиса всё-таки имеется. На поверхности стойки оперативно появились аж три подсвечника с довольно толстыми огарками, тут же запаленными от имевшейся лучины и эрзац-зеркало из отполированного металлического листа на ножках. Рядом ювелир раскладывает тёмную — как бы не бархатную — тряпицу, на неё выкладывает добытые из недр стоящего за прилавком сундучка блестящие кругляши…
Так и есть. Пара монет, оставленных вчера в таверне «У моста» нынче благополучно перекочевали в ювелирную лавку ближайшего еврейского квартала… Что там трактирщик Прокупек говорил о «злоехидах»?
— Вот, почтеннейший! Старый Хаим всегда говорит истинную правду, клянусь здоровьем моего покойного дедушки! Ну разве не прекрасны эти редчайшие монеты? Вы только взгляните, насколько соразмерна их округлость? Ни одного обреза, как вы сами можете заметить! И всего-то по шесть денариев и три хеллера каждая!
Вот же пройдисвит! По заключению брата Филиппа, в соответствии с которым я излишне щедро давеча расплачивался в таверне вот этими самыми «пятачками», их курс к местной валюте составляет всего девяносто хеллеров, если учитывать, что копейка — девять хеллеров.
— Э, а почему так много? Тут же ясно написано: «ПЯТЬ КОПЕЕК»?
— Что написано? Где написано? Вот это? Не стоит внимания: это оптический обман… А кстати, откуда Вы знаете, что там-таки написано? Впрочем, я несколько погорячился… Разумеется, такому просвещённому человеку я готов уступить обе монетки по пять с половиной денариев!
— Дороговато, однако… Как насчёт трёх?
— Та Вы что себе думаете, что честный еврей позволит себе наживаться на столь почтенном человеке? Бедный Хаим и без того выложил практически последние деньги за монеты из этого редчайшего металла, исключительно чтобы доставить-таки Вам удовольствие…
— Вот что, уважаемый: гораздо большее удовольствие мне может доставить женщина, поскольку мужчинами, включая даже и Вас, дорогой Хаим, я не увлекаюсь — не то воспитание. Что касается монет — три с четвертью за каждую! И не считайте людей глупее себя!
— Ой вей из мир! Вы же меня буквально раздеваете, клянусь целомудрием царя Давида! Пять денариев и три хеллера за каждую — и разойдёмся, как благородные люди!
— Это какой Давид? Который с Вирсавией грешил? Помню-помню такого. Три с половиной — тай годи!
— Слушай, ну откуда вот такие берутся? Совсем совести нет, сколько не давай! Пять денариев и ни хеллером меньше!
Хаим прихлопывает монеты ладонью, явно показывая, что готов вовсе убрать их с прилавка.
Похоже, я уже «достал» бедного ювелира. Нет, я понимаю: человек хочет свой маленький гешефт за счёт приезжего «лоха» сделать. Но ведь тут ключевое слово «маленький», а у этого выжиги совсем нюх потерялся, я смотрю. Ну что ж, будем восстанавливать — его же методами.
— Пять денариев за каждый? Точно? И металл редчайший?
— Совершенно точно! Никто во всём городе меньше не предложит!
— От своего слова не отказываешься?
— Не отказываюсь, как можно?!
— Ну, тогда вот…
Небрежным жестом вытаскиваю кошелёк и высыпаю на стол, придерживая ладонью, чтобы не скатились, всю наличествующую «белую» мелочь производства Монетных дворов Российской Федерации.
...Немая сцена…
…
— Я не понял: и кто из нас еврей? Нет уж, если ты меня решишь поцеловать, почтенный, то я просто обязан буду пересчитать свои зубы!

***

Покинув хаимову «ювелирку», я всерьёз пожалел, что не согласился на предложение отца келаря оставлять свои деньги на хранении в монастыре. Ну да уж ладно, кто же знал? И на старуху бывает проруха…
Зато теперь будет несколько проще с местной конвертируемой наличностью, как говорится, на первое обзаведение…
А что нам, спрашивается, на первое время необходимо? Крыша над головой пока что вроде имеется, хотя гостеприимство братьев-бенедиктинцев, разумеется, не бесконечно. Так что присмотреть «квартирку» на будущее стоит уже сейчас. Разрешение на открытие своего «дела» обойдётся в копеечку — и её, эту «копеечку», тоже надо как-то добыть… Да и оружие посерьёзнее моего свинореза сорганизовать бы неплохо: век нынче суровый, без клинка народ даже за ворота не выходит... А пока что задача «номер раз» — максимально вписаться в местное общество, причём как визуально, так и юридически.
С этими мыслями я вновь воротился на Замковую площадь, где опять окунулся в шум жатецких торговых рядов.
Местный рынок нынче был не слишком многолюден, вероятно, из-за будничного дня постной пятницы пустовали немногочисленные вешала, с которых накануне свисали на верёвочных куканах разделанные куски мяса и корзины со связанной птицей. Торговок с лукошками, в которых скрывались в потемневшей прошлогодней соломе мелкие — в половину мельче привычных мне в XXI веке — куриные яйца, тоже не было видно. Зато рыба нынче была в достатке, притом всяческих размеров: от голавликов с мизинец до сомов длиною с мой рост...
Цены на рынке были вполне приемлемыми, что не могло не радовать: объёмистая плетёная ивовая корзина с крышкой, приобретённая у старика, разложившего свой товар прямо на земле у первого же ларя обошлась лишь в обол, причём корзинщик всучил мне в качестве бонуса две деревянных ложки с широким черпалом. Разумеется, сардин, равно как и иной морской рыбы в сугубо континентальной Богемии отыскать не представлялось возможным, так что для приготовления запланированных шпротов придётся ограничиться местными ресурсами. Найдя продавца рыбы, который помимо щук и язей водрузил перед собой на лавку здоровенный мокрый мешок мелкой шамайки, почему-то называемой в народе также «степь», я за хеллер получил свою корзину, уже наполненную живым шевелящимся серебром. Тут же, откуда ни возьмись, рядом появились несколько юных джентльменов, по внешнему виду вполне могущих сниматься в кино в роли беспризорников времён Гражданской войны. Обступив меня, босяки дружно загалдели, хватаясь за ручку корзины, не проявляя, однако, намерения драпануть с нею. В первый миг я всерьёз настроился «держать баталию за корзину», но вовремя распознал в выкриках пацанов несколько навязчивые предложения услуг носильщиков: «Кде-ли пану хлавны зпросткевковать тохото коше, поузе за един обол по целы ден!» «Ласкавы пан буде спокоен, жадны рыбека без зтраты!» . Ну что ж, сегодня я вполне могу позволить себе потратить пару-тройку лишних монет: хлопцы всего лишь стремятся заработать на кусок хлеба, причём вполне законным образом...
— Так, хлопцы, всё с вами ясно! По-немецки понимает кто?
Как выяснилось, немецкую речь худо-бедно разумели почти все, а потому я доверил груз русоволосому парнишке лет тринадцати-четырнадцати, показавшемуся наиболее сметливым.
— Как твоё имя, хлопец?
— Зденко, ласкавы пан!
— Держи рыбу, Зденко. Пока проводишь меня, а после вместе вернёмся в обитель святого Бенедикта. Заодно местную ратушу покажешь. Вот, держи, — выудил я из кармана бронзовый «огрызок» монеты. — Вечером ещё получишь.
— Счастлив служить, щедрый пан!
— Меня Макс зовут. Можно — «мастер Макс». Пойдём потихоньку, ещё кое-что прикупить нужно…
Бросая завистливые взгляды на Зденко, его менее удачливые товарищи вновь разбрелись поодиночке и попарно, а мы вдвоём продолжили поход за покупками.
Побродив по рынку ещё с полчаса, я загрузил своего юного помощника, помимо рыбы, ещё кувшинчиком уксуса и маленьким мешочком желтовато-серой соли, судя по йодистому запаху — морской. Через плечо у него, как бандольера , повисла связка репчатого луку.
В доме шорника пришлось посетить магазин, совмещённый с мастерской и жильём, где я приобрёл солидных размеров кожаную сумку с чересплечным ремнём, напоминающую помесь ягдташа и сумки от противогаза, а также местный кошелёк-мешочек со смешным названием «киса-омоньер». Часть медно-бронзовой мелочи незамедлительно перекочевала в эту самую «кису», что не замедлило положительно отразиться на процессе моего передвижения по улице: до того штаны постоянно норовили коварно сползти вниз…
Найти на рынке лавку, торгующую специями, оказалось не таким лёгким делом, как я представлял: пришлось дважды обойти все ряды, пока, наконец, в одном из закоулков мы ощутили запах смеси сухого перца, имбиря и кулинарной гвоздики. Аромат доносился из-за полуприкрытой двери, возле которой дежурил мордоворот ярко выраженной кавказской внешности, вооружённый узловатой кизиловой дубинкой и с кинжалом на поясе. Безмолвный страж отодвинулся, пропуская меня внутрь помещения, но тут же вновь занял свою позицию, преграждая путь моему носильщику. Ишь ты, и тут дресс-контроль имеется!
Внутреннее убранство «торговой точки» составляли высокий стол с писчими принадлежностями и аккуратно сложенной стопкой листов пергамента и небольшие медные весы-«коромысло» рядом с деревянной коробочкой миниатюрных разновесов: самая крупная гирька на вид была не тяжелее семисот-восьмисот граммов, а самая мелкая — грамма два-три. По бокам стола стояли четыре сундука, покрытые узорчатыми паласиками, явно служившие не только тарой, но и сидениями, а у торца находилось х-образное полукресло с подлокотниками, но совершенно без спинки. Стену украшал ковёр перекрещенными под маленьким круглым щитом копьём и восточной кривой саблей. У противоположной стены находились три топчана, бочка с водой (о чём свидетельствовал зацепленный за край ковш) и пара здоровенных кувшинов.
— Захади, джанэ, захади!
Хозяин лавки — жилистый невысокий широкоплечий армянин лет сорока, обросший бородищей, поверх которой висела на серебряной цепочке медная пластина пайцзы, кинулся ко мне, как к родному, жестикулируя так, что его широкие синие рукава плескали, будто голубиные крылья.
— Чего ищешь — всё атыскаем! Хочешь — есть перец чёрный, хочешь — есть белый! Имбир есть, киндза сухой — тоже есть, немножко покушал — целая ночь с красавицей хорошо! Инжир есть, лукум, тархун-трава: всё такой сладкий, как невинный дэвочка!
«Э, знакомая манера! Насмотрелся я в своё время дома на таких вот «гостей нашего города». Надо же: века проходят, а манера поведения — всё та же. Купец этот — ещё, вроде, нормальный: торгует себе, никого не цепляет...»
— Здравствуй, уважаемый! Смотрю, торговля твоя процветает: вон какую лавку занимаешь! Судя по ароматам, выбор пряностей у тебя хорош. Может, и для моих нужд отыщется что-нибудь полезное и недорогое...
— Канэчна, атыскаем! Ещё никто не сказал, что у Хачика есть бэспалезный тавар! Гавари, чего хочешь, будем пасматреть! Астанешься доволен!
— Лист лавровый нужен, горчица и чёрный перец — зёрен примерно тридцать. Есть у тебя такое?
— Есть, канэчна. А тебе что — сразу всё надо? — насторожённо спросил купец. — Сильно много стоить будет.
— Не дороже денег. И потом: мы же почти земляки, а земляк земляка не обманет, и лишнего не возьмёт, правильно? — Я перешёл на русско-армянский «суржик», к которому привык с детства во времена жизни в Закавказье.
— Э, какой земляк, аткуда земляк? У нас в Карсе, да и во всём Вананде  таких не встречал... И говоришь не совсем по нашему! Как тебя зовут, джанэ, аткуда приехал?
«От Волги до Кавказа всяко ближе, чем до Чехии, так что в некотором роде мы с торговцем действительно — земляки».
— Вот где-где, а в Карсе не бывал, но в Армении жил, да. Ереван знаешь?
— Эривань? Эривань знаю, почему не знаю?
— Вот там я и жил. Моего отца — Михаила Белова — там многие помнить должны. — «Ага. Только лет через пятьсот-шестьсот. Десять «календарей» батя в солнечном Закавказье в погонах оттрубил, да тринадцать — «выслуги». — Сейчас он снова домой в Штальбург вернулся, ну а я вот сюда попал. Максом меня зовут, Максом Беловым.
— Купец? С караваном прибыл? Почему я про караван ничего не слышал? И где этот Штальбург? В Империи?
— Нет, уважаемый Хачик-джан, не купец я. Сюда один явился, чтобы на жительство осесть, да своё заведение открыть, бог даст. Кухарь я, как здесь говорят. А по нашему — кулинар. Что до Штальбурга — не ты первый такие вопросы задаёшь. Не в Империи сей город, напротив — далеко на Востоке...
— А, тогда понятно! Я на Восток не ездил почти: персы с монголами постоянно воюют, дороги неспокойны: то войску попадёшься на пути, то кочи перехватят, а через Железные ворота и вовсе не пройти. Быстрее морем до Таны доплыть, а уж оттуда по монгольским землям каравану весьма безопасно: в улусах всякий ханскую пайцзэ чтит! — Хачик гордо выпятил грудь, поглаживая медную пластинку. — Земли здесь не бедные, но погоду Господь им дал не самую лучшую: толком ничего не растёт: ни инжир, ни гранат, ни лавр: про перец и не говорю — его и в благословенный Карс издалеча привозят... Обидно, да? А мне не обидно. Я сюда два хурджина  специй привожу, а через три месяца обратно с хурджином денег возвращаюсь. Потому, что умный: ни с кем не воюю, со всеми торг веду, и свой доход получаю.
— Очень мудро поступаешь, Хачик-джан. Однако всё-таки давай вернёмся к твоим товарам...
— И к твоим деньгам, джанэ!
Через минуту на столе были разложены три горшочка с горчичными зёрнами коричневого, жёлтого и зелёного цветов, кожаный кисет с горошинами чёрного перца и целый веник покрытых увядшей листвой прутьев лавра.
— Вот, Макс-джанэ, что тебе надо — всё имеется! Так сколько, говоришь, тебе горчицы надо? И какой именно: молодой или выдержанной?
— Вот этой плошку, пожалуй, возьму. — Я ткнул пальцем в ёмкость со светло-жёлтыми зёрнышками.
— Э, сколько лет езжу сюда торговать, а в третий раз всего вижу, чтобы её плошками покупали! Слушай, джанэ, зачем тебе столько много надо, а? Ты не знаешь разве, что коли сих зёрен много съесть — то в нутре пожар случается и человек сгибнуть гораздо быстро способен!
— Значит, нужно, раз беру. Не беспокойся, Хачик-джан, я вовсе не собираюсь всё это зараз съедать. Эти специи украсят трапезу в монастыре братьев-бенедиктинцев.
— Такой молодой — а уже в монахи думаешь податься? Но ведь ты говорил, что собираешься в этих краях своё заведение открывать?
— Верно, говорил. Но ты же сам купец, и понимаешь, что достойный товар в новом месте нужно достойно показать лицом.
— Ну, что же... Плошку — так плошку.
Торговец аккуратно пересыпал доверху в керамическую мерку примерно третью часть зёрнышек из горшочка. Затем содержимое мерки отправилось на одну из чашек весов, слегка оттянув её книзу. На вторую чашку Хачик принялся осторожно, одну за другой, выкладывать крохотные костяные гирьки с привязанными шерстяными нитями.
— Так... Вот, гляди: сорок золотников горчицы, да — это будет шестнадцать денариев... Да к тому ещё тридцать перчин, это ещё пятнадцать... А лавра сколько надо? Одна ветка или две?
— Слушай, Хачик-джан, у тебя что: перец из золота? Откуда такие цены? За всё два денария дам!..
... И начался торг между двумя понимающими толк в ритуалах кавказского базара мужчинами... В итоге, как, собственно, и ожидалось мною, омоньер и карманы полегчали аж на одиннадцать денариев, но распрощались мы с армянином с чувством взаимного глубокого удовлетворения.
— Ты заходи, дорогой Макс, почаще! Просто так заходи! Посидим, поговорим, в нарды поиграем, вином угощу! Умеешь в нарды?
— Как не уметь! И в нарды умею, и с шахматами немного знаком. Конечно, стану заглядывать: и просто так, и по делу. Вот как устрою в городе кулинарное заведение — обязательно буду специи покупать...

... Повествование о моём происхождении, путешествии «от Штальбурга до Жатеца» и «штальбургских порядках» заняло довольно много времени. В мире, где нет ни Интернета, ни телевидения, ни даже газет, книги переписываются от руки тиражом «в год кучка, в кучке — штучка», информационный вакуум даёт себя знать весьма и весьма заметно. Новости здесь привозят либо гонцы, либо купцы, либо воины и странствующие монахи вкупе со странствующими же подмастерьями. Разумеется, смешно говорить о какой-либо оперативности или о беспристрастности в распространении информации. Так что мой рассказ о природе и народах, населяющих просторы от Чехии до Забайкалья стал весьма познавательным повествованием для «офисных работников» жатецкой ратуши. Первоначальное их равнодушие рассеялось, как утренний туман, а оказавшийся городским канцлером пан Прокоп Чепак из Вижиц лично соизволил ознакомиться с моим цеховым свидетельством и выписал пергаментный ярлык со свинцовой подвесной печатью, что мастер Белов — то бишь я — является не каким-то шаромыжником, а вполне почтенным ремесленником и имеет право на проживание в черте города Жатец в течение одного года и одного дня. Правда, за оформление этого «тугамента» пришлось пожертвовать тремя серебряными монетами, перешедшими в фонд помощи нуждающимся писарям и китайской одноразовой зажигалкой, ставшей собственностью пана Прокопа.
В итоге, когда мы со Зденеком, после всех перипетий, подходили к калитке монастыря Святого Бенедикта, заходящее солнце уже касалось нижним краем флюгеров и шпилей городских домов.
По дороге мне, наконец, удалось разговориться с моим юным помощником и уже через десяток минут коротенькая биография Зденко Костека оказалась изложенной не хуже, чем в каком-нибудь отделе кадров.
Понятное дело, что не от нечего делать хлопец крутился возле базара, предлагая свою не безвозмездную помощь то в качестве носильщика покупок, то в качестве рассыльного. Отец его, плотник-подмастерье Ян Костек, три года тому назад был угнан монголами вместе с другими работниками, которым выпал жребий стать «десятыми» при очередном сборе дани баскаками. Серебра для откупа у бедняка не хватило, мастер же его отказался одолжить столь большую сумму. Впрочем, мастера никто не осуждал: дела у цеха Святого Йозефа, который, как известно, покровительствует всем работникам пилы и стамески, в тот год шли не блестяще. Разрешение от Дондоксамбу-нойона возводить стену вокруг города было получено князем лишь год спустя, а до того плотники и столяры перебивались продажей мелкого щепного товара, от случая к случаю подряжаясь на мелкий ремонт. По дошедшим позднее сведениям, Яну ещё относительно «повезло»: отправленный в хашар, он, благодаря своему мастерству, не был поставлен в пехотный десяток-арбан, а изготавливал и обслуживал осадные пороки, иначе называемые «манджаник». К сожалению, такую добрую весть из Бургундии семье удалось получить лишь однажды, принёс её отпущенный из войска из-за увечья сосед-медник, который, впрочем, с тех пор был вынужден сменить профессию и стать глиномесом-подсобником на стройках. Оно и понятно: ежели перерублены мышцы и сухожилия правой руки, а бок перекошен ударом глевии, то о кропотливой работе с металлом приходится забыть…
Пани Костекова, оставшаяся одна с двумя детьми, перебивалась тем, что вместе с пятнадцатилетней дочерью сучила и мотала нити для мастеров цеха Святых Гутмана и Вонифатия, объединяющего ткачей и портных, а также куховарила для оброчных крестьян князя Пржемысла III и окрестных панов, пригоняемых на работы по возведению стены вокруг города и урывками строящегося уже несколько лет жатецкого собора. Благо, дом, где находились доставшиеся некогда Яну Костеку по наследству комнаты, стоял всего лишь в трёх десятках шагов от пристаней на реке Огрже и выбраться за недостроенную поверх вала стену, а главное — вернуться обратно, не платя въездной пошлины, здесь было несложно.
Мысленно я пообещал себе, что как только выдастся время, побываю в гостях у семейства Костековых. Гостеприимство братьев-бенедиктинцев, как давеча недвусмысленно заявил отец аббат, вовсе не безгранично, поэтому рано или поздно мне всё равно придётся искать себе постоянную крышу над головой, да и место для какой ни на есть «кафешки-чебуречной» тоже, безусловно, потребуется. Нет, товарищи дорогие, не тот я человек, чтобы активно прогрессорствовать и набиваться в «тайные советники вождей» у здешних правителей. Чревато это. Большими неприятностями для здоровья чревато. Буду, шо тот Штирлиц, сидеть тихэсэнько, працювать малэсэнько — так, чтобы и в колдовстве не обвинили, и злые дядьки взгляды завидущие в мою сторону не кидали. Впрочем, кому-кому, а мне покамест жаловаться на судьбу грех. Хоть и закинуло меня из родного времени леший знает куда, однако с тех пор ни одной сколько-нибудь крупной неприятности со мною не случалось. Наоборот: ухитрился не только безболезненно — если, конечно, не считать усталости от пеших переходов — добраться до более-менее цивилизованного места, но и довольно неплохо сумел заработать на разнице здешних валют и полном незнании аборигенами такого металла, как никель. А главное — сумел завести ряд знакомств, часть из которых, как уже выяснилось, весьма полезна. Чего стоит один брат Филипп: ведь с виду — обычный монах, простец-простецом, болтун и пивохлёб. Ан поскребёшь — и оказывается, что под этой личиной скрывается высоко образованный по здешним средневековым меркам человек, руководящий работник монастырской номенклатуры, чьё влияние распространяется далеко за стены жатецкой обители Святого Бенедикта… Поистине, «темна вода во облацех»… Или, к примеру, Хаим-ювелир: хоть и выжига невозможный, но ведь совершенно же необходимый тип, коль скоро, не дай бог, понадобится прокредитоваться для создания и расширения собственной производственной базы. Впрочем, исходя из опыта работы с российскими банками, от кредита у этого сына Сиона я буду стремиться елико возможно дольше воздерживаться, опираясь на собственные силы и средства — в полном соответствии с учением чучхэ и лично товарища Ким Ир Сена. Знаем мы этих пейсатых граждан, про Ротшильдов и прочих Менделей наслышаны. Да и в Средние века их методы работы с должниками уже достаточно известны: думаю, Уилли Шекспир был в теме, описывая своего Шейлока…
— А скажи-ка, Зденек: велик ли ваш дом?
— Отнюдь, ласкавы мастер Макс. Але ж два жила из всего дома. Сам же дом — то живот пана Яна Липова, ковача. Тамо ж и кузня его. Але ж её дверь с задней стены, чтоб спроть установа от Огрже воду сподручно носить, аще пожар учиниться.
«Ты глянь-ка: тут, оказывается, даже какие-то правила противопожарной безопасности действуют? Не ожидал, никак не ожидал… Впрочем, оно и к лучшему: всё-таки соседство с таким огнеопасным производством, как кузница, может закончится довольно грустно. Однако нет худа без добра: если удастся наладить контакты с этим Яном Липовым, то шансы запустить в производство кое-какие мелочи, облегчающие суровый быт средневековья, весьма повышаются. Например, за всё время пребывания в этом времени, мне так и не удалось увидеть не то, что чайника — даже банальной вилки, не говоря уж о более серьёзных вещах…»
— А всё же: в первом этаже какое помещение?
— Цо то естем «этаже», ласкавы мастер?
— В нижнем жиле, по-вашему.
— Шагов с дюжину вдоль, да с восемь впоперечь. А нащо оно?
— И печка имеется? Очаг?
— То так. Естем.
— А жильцов на постой не принимаете? Я бы хорошо заплатил.
— То мать решает. Не приймали ране.
— Ну, так после воскресенья ждите в гости, тогда всё и обсудим. Пока же у меня свои дела со святыми отцами-бенедиктинцами. Кстати, вот мы и пришли к обители. Сколько я тебе обещал за помощь?
— Обол, ласкавы мастер!
— Обол… Вот тебе три: заработал.
— Не тршеба лишних!
— Держи, держи. Я себе ещё добуду, а тебе эти монеты не лишние будут. А если лишние — так матери отдай, она-то точно им применение найдёт.
— Хвала, ласкавы мастер !
— И запомни: в понедельник утром жди меня возле ратуши — продолжим разговор!
Поставивши корзину с рыбой, уксус и соль вместе с луковой вязанкой у калитки, Зденко с видом полного довольства жизнью удалился, запихивая в кушак полученные бронзовые кругляшки. Я же стукнул несколько раз в монастырскую калитку, постоял, ожидая реакции, не дождавшись, принялся колотить в доски уже серьёзнее.
Наконец за калиткой послышалось шлёпанье босых ног и в отворившееся окошечко высунулась физиономия давешнего неусыпного стража.
— Служба окончена, ступай себе с миром, сын мой!... А, это ты? Припозднился, припозднился ты ныне… Пошто так?
— Прости, отец вратник, дела задержали.
— Господь простит! Проходи уж! — С этими словами монах-вратник загремел засовами и приоткрыл калитку. Его взгляд упёрся в стоящий у ног «натюрморт». — А это ты почто несёшь?
— Это всё в трапезную. Буду нормальную пищу готовить, вместо вашей каши, которой хорошо вместо жёрнова использовать, так тверда.
— В трапезную? Это дело доброе. Ступай же скорее, сыне мой, ибо Господь умудрил тебя зело полезным умением. Вчерашняя трапеза всей братии на пользу пошла, так и сия, мню, тако же пойдёт?
— Эту рыбку, отче, только послезавтра отведаете. Но вот начинать готовку стоит побыстрее, тут ты прав. Чай, не зима на дворе, продукт и испортиться может…

… Следующие два дня я провёл, мотаясь как мотыль максимовского станкача со скоростью пяти дюжин движений в минуту… Ну, это я фигурально, конечно: паузы между беготнёй по городскому рынку, консультациями с отцом келарем и кухонным священнодействием в трапезной обители всё-таки перепадали — но, увы, очень короткие. С братом Теодором у меня наладилась полнейшая кооперация. От былого недовольства моим присутствием в святая святых монастырской кухни у бенедиктинского повара не осталось и следа. Брат Теодор выпытывал у меня «экзотические» блюда наподобие салата из репы с луком и огурцами и недо-винегрета из бурака с фасолью и тем же луком. Эх, что бы картофелю расти не в Новом, а в Старом Свете!.. Сам же монах щедро делился рецептурой современной средневековой кухни, то и дело заостряя внимание на «постности» или «скоромности» ингредиентов того или иного блюда. Как выяснилось, в своё время нынешний суровый бенедиктинец был личным поваром у одного из пражских ратманов. Однако в связи с неким конфликтом, назревшим на почве образовавшейся внебрачной беременности старшей дочери работодателя, Теодор, носивший тогда иное, мирское имя, был вынужден «самоликвидироваться» подальше от крупного города и сменить поварскую камизу на сутану, а щегольскую бородку на тонзуру. Но, как сказано в «бородатом» анекдоте: «бороду, положим, можно и сбрить, а вот идеи-то куда денешь?». Так что о питании аристократов и разного рода богатеев в этом времени он мог бы написать толстючую книжищу… Если бы знал грамоту.
А ведь неплохо, совсем неплохо кушали здешние городские «олигархи». Ни в какое сравнение с монастырской, а уж тем более — с крестьянской пищей! Об упечённой до состояния мельничного жёрнова каше или о разваренных лохмотьях, сползающих с рыбьего скелета, и речи не было. Любили чешские паны ратманы повеселиться, особенно пожрать, что есть, то есть. Думаю, за технологию приготовления некоторых праздничных блюд кое-кто из владельцев знаменитых ресторанов рад был бы заплатить немалые денежки. Являясь человеком любознательным и не отказывающимся от экспериментирования, я, естественно, решил использовать не только навыки, полученные в родном мире, но и вновь узнанные рецепты, в первую очередь сладостей.
Конечно, слегка напрягали остатки языкового барьера — всё-таки старонемецкий и старочешский заметно отличаются от того языка, который употреблялся в моё время. Но тут уж делать нечего, и приходилось иногда домысливать значение непонятных фраз. Так, я долго пытался понять, что такое «сарацинское зерно», пока, наконец, не выдержавший моей «дурости» Теодор, раздражённо рявкнув какое-то непереводимое старочешское выражение, не брякнул на стол корчагу с обыкновеннейшим рисом. Что-что, а рис в двадцать первом веке в кулинарии применяется повсеместно, и я с лёгким сердцем принялся за стряпню.
Первым делом, естественно, рис подвергся мойке и десятиминутной варке. Потом вода была слита и котёл с рисом помещён на маленький огонь, где и сушился, постоянно перемешиваясь. Потом в котёл вылил шестикратный объём молока и эта смесь на маленьком огне продолжила вариться ещё полчаса, до густой консистенции. По готовности закрытый деревянной крышкой котёл был снят с печи и ненадолго отставлен в сторону. В другой котёл я высыпал перетёртый в ступке миндаль — в том же объёме, что изначально и рис и почти столько же мёда. Всё это тут же было залито крутым кипятком и вновь доведено до кипения. Засим посудина с рисово-молочной кашей была вновь возвращена на печную решётку, где в неё был вылит получившийся миндальный сироп. После этого смесь уже окончательно была доварена около пяти минут на слабом огне. Потом я выложил получившееся кушанье на длинную доску, сформовав с помощью деревянной лопаточки своеобразные сладкие «котлетки» и отнёс с помощью немого Янека доску с десертом в монастырский ледник. Ещё раз отметил для себя цивилизованность братьев-бенедиктинцев: ведь не только до сортира ребята додумались, что уже громадный плюс, но и собственный «холодильник» завели! Вот только продукты из такого таскать замаешься, но совершенства в мире нет…
Словом, свой «экзамен» в виде воскресной трапезы насельников монастыря, я сдал, что называется, «на ять!». Треск за ушами братии стоял такой, что порой перекрывал стук деревянных ложек и чавканье. Что поделать: принятые в 1300 году европейские правила хорошего тона требовали всячески подчёркивать увлечённость приёмом пищи — от выгрызания мяса с костей до появления сантиметрового слоя жира на щеках и до сытой отрыжки по окончании трапезы. «Ежели гость не рыгает — значит, он голоден или пища плоха» — такое правило действовало ныне повсеместно на евразийских просторах. К счастью, мои кушанья были признаны всей братией весьма и весьма достойными.

ПОД ПОКРОВИТЕЛЬСТВОМ СВЯТОГО ЛАВРЕНТИЯ

В понедельник после утренней службы в монастырском храме я вновь покинул гостеприимные стены обители. Предварительно я заручился у брата Филиппа, которому, судя по всему, приходилось корешами полгорода, а знакомыми — минимум треть народонаселения Богемии, рекомендательным письмом к главе цехового братства Святого Лаврентия. Пивоварня мастера Патрикея Гонты отыскалась без труда с помощью «навигатора» лет десяти на вид, отловленного за рукав домотканой туники. В конце концов обол, потраченный за услугу, меня не разорит, а вот время на поиски сэкономит. К счастью, мой чичероне не походил на ростовских привокзальных таксистов, возящих пассажиров с ночных поездов от Главного желдорвокзала до Гвардейской площади  аж через Александровку , и уже через десяток минут я стоял у дверей бревенчатого (это в сплошь каменном городе-то!) строения, больше походившего не на жилище, а на двухэтажный амбар. Специфический запах брожения, разносящийся по всей улице, не оставлял сомнения, что юный проводник ничего не напутал.
Цеховой старшина принял меня прямо в рабочем помещении пивоварни, где, дурея от бражных ароматов, сновали туда-сюда с полдесятка мальчишек-учеников и трое взрослых подмастерьев в кожаных фартуках. Мастер Гонта — русоволосый красавец, похожий на артиста Столярова из фильма про Садко, сбрившего бородку, отличался от своих помощников только туникой из тонкого белёного полотна и выглядывающим из-под фартука широким поясом с металлическими пластинами и прицепленным к нему кинжалом в ножнах.
После взаимных приветствий и знакомства, мастер Патрикей пригласил меня к стоящему под окошком столу и, усевшись на одну из установленных на попа мощных деревянных плах, углубился в чтение письма брата Филиппа. Нельзя сказать, что это меня сильно удивило: подсознание ещё воспринимало то, что окружающие должны быть поголовно грамотны «по умолчанию». Однако, сталкиваясь в последние дни с почти полным невежеством местного населения — монахи и часть купцов не в счёт — я не мог не отметить, что читал мастер Гонта не только про себя, не шевеля губами и не бормоча под нос, но и весьма бегло. Впрочем, если человек заведует крупным по местным меркам производством, руководит не только своим коллективом, но и вершит делами целой профессиональной корпорации и заседает в городской ратуше, то хороший уровень грамотности для такого деятеля вовсе не удивителен. Потом он весьма вежливо попросил у меня цеховое свидетельство, полученное мной в неизвестном ему городе Штальбург, каковое тут же было предоставлено вместе с переводом на латынь. Как тут же выяснилось, латинский язык также был прекрасно знаком цеховому старшине.
— Ну что же, уважаемый господин Белов, — старшина цеха Святого Лаврентия, с трудом понимая мои потуги изъясняться на чешском, избрал для общения германское наречие, — на отцов-бенедектинцев Ваши умения произвели весьма благоприятное впечатление. У меня нет основания не доверять знаниям людей и вкусу почтенного отца-вивлиофика и прочих монастырских насельников. В этом отношении никаких препятствий ко вступлению в наше братство и открытию трактира я не вижу. Тем не менее, чтобы не было недопонимания, вынужден предупредить: каждый претендующий на открытие пивной варницы, корчмы или же трактира, обязан не только уплатить вступительный взнос в цеховую казну в размере пражской марки единовременно и ещё по две марки ежегодно на Мытаря и Фарисея, но и построить или арендовать помещение, соответствующее установлениям братства Святого Лаврентия для этого промысла. Для трактира размер помещения должен быть не менее дюжины шагов в ширину и дюжины в длину, но также и не более двух дюжин шагов в ширину и трёх с половиной — в длину. Имеется ли у Вас, господин Белов, такое строение или же иное помещение?
— Увы, пан Гонта, пока что нет. Но уверяю, что данную проблему я вскорости решу.
— Ладно, допустим. Когда решите — тогда это препятствие к вступлению в цех исчезнет. Недели для этого хватит?
— Полагаю — да.
— Прекрасно. В таком случае продолжим:
— как только трактирщик получил право заниматься ремеслом в городе Жатец или в окрестности на княжеской земле, он должен поклясться в храме, что будет хорошо и честно относиться к ремеслу по существующим обычаям и установлениям братства Святого Лаврентия.
— согласно существующим установлениям, в сем помещении мастер имеет право устанавливать не более двух очагов, при этом он отвечает за то, чтобы от горящих в трактире огней не учинилось пожара, а также чтобы посетители во хмелю не увечили, а паче того — не убивали смертью друг друга в пределах его заведения;
— за каждый месяц работы на княжеской земле мастер обязан уплатить денарий подати, если же трактир стоит на городской земле — то денарий с осьмериком;
— мастер может иметь в своем доме не более трёх учеников, и не может брать их менее, чем на четыре года службы, и за четыре денария или на пять лет за два с половиной денария, или на шесть лет без денег. Главный мастер имеет право держать пять учеников. Мастер обязан предоставлять ученикам пропитание, а кроме того за всё время ученичества подарить двое штанов да одну тунику да зимний плащ. Обувь же и шапку ученик обязан приобретать на свой кошт. В случае, если ученик откажется от ремесла или уйдёт от мастера до окончания срока ученичества или женится, он обязан возместить затраты на подаренную одежду в двойном размере. Мастер может брать учеников на больший срок и за большую сумму, но на меньший срок и меньшую сумму он не может брать. Ученик может выкупиться со службы, если того захочет мастер и если он уже прослужил четыре года; мастер не может его ни продать, ни отказаться от него, пока он не прослужил четыре года, ни взять другого ученика сверх троих указанных, если не случится так, что ученик сбежит или женится, или уйдет в войско по жребию ханской десятины. Мастер-трактирщик не может иметь учеников сверх оговоренного количества, пока длятся четыре года, которые должен отслуживать первый ученик, если этот ученик не умрет или не откажется от ремесла навсегда; но как только он умер или отказался от ремесла, мастер может взять еще одного ученика только на вышеуказанных условиях. Старшина и двое присяжных должны смотреть, достаточно ли у мастера средств и умения для обучения учеников;
— если кто из братства плохо приготовит кушанье или сварит пиво по причине неправильно выбранных продуктов или по незнанию секрета его приготовления, а от того приключится смерть посетителя, то охраняющий цех старшина и присяжные должны увидеть, рассмотреть и испробовать испорченную пищу или пиво. Если старшина скажет, согласно своей клятве, что кушанье испорчено мастером, оный должен возместить по усмотрению старейшин цеха виру за смерть семье покойного, и должны его оштрафовать в пользу князя на пятнадцать денариев всякий раз, как он будет уличен; присяжные получают из этих денег четыре денария с четвертью для братства, для помощи бедным цеха и вдовам мастеров. Если же доказано будет, что кушанье или пиво отравлено зельем по умышлению мастера или его подмастерья, то виновный повинен предстать перед судом и принять установленную за убийство кару. В случае, ежели злоумышленником окажется ученик, то помимо установленного наказания на его семейство будут наложены вира за смерть, да вышеуказанный штраф, да компенсация мастеру за потерю ученика в сумме, равной плате за обучение за то время, которое преступник не успел доучиться;
— если подмастерья этого цеха провинятся в этом цехе своей работой или делами и их мастер пожалуется старшине и присяжным, охраняющим цех, то они заплатят штраф по указанию этих старшин за убытки их мастеру в размере однодневного заработка и штраф старшине и присяжным, охраняющим цех, для помощи бедным их братства. Подмастерье не может требовать другой заработной платы, кроме как справедливой оплаты, которая установлена издавна.
— никто из мастеров не должен укрывать у себя вора, подсыла, убийцу или развратника, который содержит любовницу;
— работу трактира следует начинать строго по удару колокола с утра и заканчивать одновременно по удару вечернего колокола;
— мастеру разрешается пользоваться своей посудой и предметами своего домашнего обихода;
— если же для трактира требуются некие продукты, а они имеются в богоспасаемом граде Жатец, то мастеру запрещается приобретать такие же в других местах, даже будь они лучшего качества;
— мастер, который приобретает приспособление, ускоряющее приготовление пищи, имеет право хранить секрет изобретения в тайне от других и пользоваться им единолично;
— если кто-либо из братства Святого Лаврентия охромеет, ослепнет или состарится, придет вследствие этого в бедность и не сможет зарабатывать на пропитание, он имеет право получать из братской казны по восемь оболов в день, пока Господь дарует ему жизнь;
— при кончине брата, который при жизни похвально и честно вел себя, занимаясь ремеслом содержателя трактира, корчмы или пивной варницы, казна братства дает из своих средств пять фунтов воску на свечи и жертвует денарий Церкви на погребение и на поминовение души усопшего.
Таковы основные правила нашего братства, уважаемый господин Белов. Кроме того, существует ещё ряд обычаев и тайные установления, о которых Вы сможете узнать, только став полноправным членом цеха.
... Пока старшина братства излагал этот перечень, на столе как-то незаметно появился глиняный кувшин ржаного пива объёмом примерно на полведра, глиняные же кружки, блестящие поливой и солидных размеров деревянное блюдо с полосками вяленого мяса. Один из младших учеников расторопно наполнил кружки, после чего Гонта сделал мне приглашающий жест и сам приник к посудине, обильно смачивая пересохшее от монолога горло.
— Ну что же, пан Гонта, эти правила не слишком отличаются от тех, которые действуют у меня на родине. Обещаю, что буду их придерживаться так же неукоснительно, как придерживался, будучи мастером штальбургского цеха кулинаров. Меня весьма заинтересовал раздел, в котором говориться о смерти посетителя по вине мастера или его учеников и подмастерьев: неужели подобные случаи происходили? У нас в Штальбурге такое невозможно: максимум, что может быть с клиентом — так это понос от обжорства. Водкой в наше время травятся гораздо чаще...
— Увы, господин Белов, пусть крайне редко, но такие прискорбные казусы ещё происходят в Богемии и в Чехии. Три года тому назад под Прагой корчемщик отравил своего постояльца — богатого купца, позарившись на его деньги. Глупец даже не подумал, что почти все крупные торговцы находятся под защитой монголов и имеют ханскую пайцзе. Виновный принял страшную кару, а его семейство угнали как ясырь. Часть имущества ушла в уплату виры и штрафов, остальное забрали каратели. В имперских же землях, по слухам, где у проезжих нет ханского покровительства, случаются по нескольку отравлений в год...
— Да уж... Эдак иной и в трактир-то зайти побоится...
— Коли так — пусть ходит голодный, терпит до дому, где супружница его и накормит, и напоит, и под бок к себе допустит. Наши посетители от нас никуда не денутся: ты, пан Макс, сам знаешь, что в трактир народ заходит не столько поесть, сколько на людей посмотреть да себя показать, новости послушать да сплетней поделиться...
— Это верно, пан Патрикей...
... Кружка за кружкой под душевную беседу двоих солидных людей потихоньку «уговорился» шестилитровый кувшин свежайшего ржаного пива. К концу разговора мастер Гонта уже воспринимал меня если не как своего собрата по цеху, то по крайней мере — как достойного мастера. Тем более, что я рассказал ему способ вяленья рыбки к пиву: представьте себе, местный народ, живя на речном берегу, не знал, что без таранки пиво пить — совершенно неправильно, пустой перевод хорошего продукта! Разумеется, слова на стол не поставишь и на вкус не попробуешь, поэтому я клятвенно пообещал, что, как только разберусь с помещением трактира, первым делом навялю ему рыбки в подарок. Старшина же подсказал, в какой из близлежащих деревень живёт мастер, построивший такую прекрасную, по нынешним тёмным временам, печь в обители у монахов-бенедиктинцев и даже обещал отпустить партию пива на первую неделю работы будущего трактира в долг.
Одним словом, разошлись мы вполне довольные друг другом.

ЭКСПЕДИЦИЯ

... Во вторник мы с Житкой Костековой побывали в городской ратуше, где за скромную плату был составлен договор, по которому я арендовал первый этаж её жилища, одновременно получая разрешение на переоборудование его под «предприятие общепита». Триста хеллеров аванса тут же в присутствии письмоводителей перешли в бюджет семейства Костековых, существенно сократив запасы моей наличности.
В запасе у меня оставались, конечно, приличные по здешним меркам деньги, в сумме чуть больше пражской марки. Однако их явно недоставало для использования в качестве стартового капитала при открытии заведения: марка требовалась только для вступительного взноса в цеховое братство Святого Лаврентия. А на какие шиши обустраивать помещение трактира, приобретать посуду, продукты, пиво, когда в карманах ветерок засвистит? А? Ото ж...
Погружённый в раздумья о том, как решить финансовую проблему, я ходил по жатецким улицам, изучая городские закоулки и инфраструктуру. Несмотря на не слишком большие размеры, Жатец был довольно развитым ремесленным центром. Помимо уже известных мне кузнечной и портняжьей улиц, в городе были улицы кожевенников, гончаров, меховщиков и другие. Многие мастера селились не отдельными «анклавами», а вперемежку с ремесленниками иных профессий. У берега реки Огрже раскинулась рыбацкая слободка. Пивоварни же и трактиры имелись почти во всех концах города. По словам горожан, право варить собственное пиво было получено общиной Жатеца сорок три года тому назад, и за это время пивная привилегия весьма заметно повлияла на городскую экономику.
Как-то незаметно для себя добравшись до крайних домишек поселения рыбаков, я очутился вне городского вала с недостроенной стеной. Невдалеке группа землекопов деревянными лопатами, окованными полосками железа, ковыряла почву, там, где должен был пройти защитный ров. Уже отрытая часть фортификационного сооружения за их спинами пока ещё бугрилась по краям кучами земли, которую постепенно утаскивали куда-то в висящих за спинами корзинах другие работяги. При виде этих работ в моей памяти что-то ворохнулось, что-то совсем недавно виденное... Какое-то намерение, отложенное «на потом»... С минуту я стоял, роясь в воспоминаниях. Вот оно! Разрушенный до основания город на пути сюда и мысли о непременно встречающихся в таких местах кладах! А ведь верно: было в моей жизни время, когда начинал ходить по местам боёв не только без металлоискателя, но даже без щупа, полностью, до «материка» вычищая оплывшие траншеи и «блины». Работа, конечно, не из лёгких, но мы и не ищем простоты: мы ищем хабар!

«На решение вопроса с финансами мне дали неделю? Что же, используем эту неделю на полную катушку. Конечно, какую-то часть имеющейся суммы придётся потратить на подготовку к копу, но в случае удачи эти деньги окупятся сторицей. Так что решено: «никого мы продавать не будем, мы пойдём клад искать», как говаривал мультяшный Дядя Фёдор».
Составляя мысленно список необходимого инструмента, снаряжения и продуктов для запланированного копа, я спешно направлялся обратно в город, когда неожиданно услышал собственное имя:
— Мастер Макс! Постойте же, мастер Макс!
Обернувшись, я увидел подбегающего землекопа в измазанной глиной дорожной одежде.
— Вы меня помните, мастер Макс? Я Ясь из Будейовиц, подмастерье! Мы ещё с вами втроём сюда прибыли!..
— Как не помнить, помню, разумеется. Только вот увидеть тебя здесь всего готов был менее: я-то полагал, что ты давно на здешней мельнице мирошничаешь . А тут — эвон! — в земле роешься.
— Так ведь я и сам бы рад привычным ремеслом заниматься, мастер Макс! Да вот только выходит так, что в этом клятом Жатеце работы для меня не сыскать. Все четыре здешних мельницы обошёл, даже в замковой побывал, ан — отовсюду от ворот поворот! Цех мельников тут небольшой, у каждого мастера по трое подмастерьев трудятся, а более троих нанимать — старинные установления не дозволяют... Деньги мои невеликие закончились ко второй ночи, вот и пришлось наниматься подёнщиком на возведение стен: тут хоть кормят дважды на дню и от костра по ночам не гонят.
«Да уж, не повезло парню! Оказывается, дефицит рабочих мест и в эти времена существовал. А ведь и я мог бы оказаться на его месте... Даже думать о таком неохота!.. А если взять хлопца с собой, пусть поработает «экскаватором»? По здешним меркам детина здоровый, небось, потягал в своё время мешки с мукою на мельнице?.. Что я теряю? На пару копать всё же полегче, чем в одиночку, шансы быстро найти «вкусные» захоронки на месте сражения увеличиваются если и не вдвое — минак-то один, и батарей дай бог, чтобы на день хватило — то раза в полтора... Ясь здесь чужак, как и я, никому не нужен, никто его не хватится. А если повезёт что-то отыскать, то поделим находку, как порядочные люди, да и разбежимся в стороны... А, была не была!»
— Слушай, Ясь! Есть у меня для тебя кое-какая работа. Покопать нужно, и много покопать, но зато уж с оплатой не обижу.
— А что копать-то, мастер Макс? Ежели колодец требуется — так я в этом деле не помощник: не умею водяные жилы находить. А ежели яму, или, там, погреб — то завсегда готов с полным нашим удовольствием! Вот только лопата-то, что при мне, казённая — вернуть десятнику придётся.
— Ничего, лопаты купим, не королевский, чай, венец! И провизию купим. Вот только как это всё тащить до места? Далековато идти...
— А сколько времени работа-то займёт? Я рассчитывал здесь деньжонок подкопить, да к Ивану Купале дальше направиться: авось где в иных местах подмастерья на мельнице нужны будут.
— С неделю примерно.
— А какую, к примеру, плату положишь?
— А тут сколько тебе платят?
— Десять оболов в день, да харчевание за счёт магистрата идёт...
— Небогато... Давай так: пока до места доберёмся, получать будешь также по десять оболов. А как работа начнётся — по три хеллера за день, провизия моя: с одного котла питаться станем. А ежели успешно дело пойдёт — сверх того монет подкину. Годятся такие условия?
— Знамо дело: условия приличные. А куда пойдём-то?
— Как дойдём, так и увидишь. В Библии не зря сказано: «многие знания умножают скорбь».

***

Назавтра, вскоре после того, как мы форсировали реку с помощью уже знакомого мне перевоза и оставили далеко за спиной «почтовую станцию имени Чингисхана», я уже и сам был «весь нетерпение». Совсем небольшое расстояние теперь отделяло нас от поля давно минувшего сражения, поиск на котором сулил неожиданные открытия и находки...
До развалин оставался примерно час пути, когда из придорожного оврага раздался вопль боли. От неожиданности я вздрогнул, а Ясь отпрыгнул в сторону, хватаясь за рукоятку висящего на поясе ножа. И только наш бельмастый маштачок продолжил размеренно шагать в том же направлении, что и раньше. Вопль повторился, после чего крикун разразился тирадой весьма грубого свойства, в которой упоминал о зоофильских интимных предпочтениях чьих-то родителей. Причём по голосу можно было понять, что иначе, как словесно выразить негативное отношение к морально обгаженным вопивший не в состоянии.
Конечно, поговорка о том, что «меньше знаешь — крепче спишь», имеет под собой достаточные основания и вмешательство в чужие разборки порой может весьма плачевно закончится, но тот факт, что при подозрении на потенциальную угрозу самым правильным действием является её разведка и оценка степени опасности, также имеет место быть. Поэтому, покрепче привязав своего одра к придорожному деревцу, я махнул подмастерью, и мы потихоньку, скрываясь за кустарником, росшим по склону оврага, направились в сторону источника криков. Стараясь двигаться бесшумно, я на всякий случай также обнажил свой живопыр, мысленно сокрушаясь об отсутствии автомата или, на крайний случай, безотказного нагана.
Очень скоро до нас донёсся запах пригорающего шашлыка, а слух вновь передёрнуло от крика боли. Чем ближе мы подбирались к источнику запаха и криков, тем слышнее нам становилось. Похоже, в овраге кто-то был занят жестоким развлечением причинения боли ближнему. Причём «развлекающихся» было минимум двое: я уже различал реплики на неизвестном языке, которыми перебрасывались «весельчаки».
Наконец, скрываясь в путанице жухлой прошлогодней и ярко-зелёной свежей травы, я выглянул из-за куста ежевики, росшего прямо над местом экзекуции. Как и ожидалось, «картина Репина «Наехали»» развернулась, что называется, во всей красе. Шашлычный запах исходил от основательно обожжённой босой ноги полураздетого и связанного волосяной верёвкой мужчины годов эдак тридцати восьми-сорока с аккуратно подстриженной тёмно-русой бородой. Разбитое лицо, некогда щегольская, а ныне рассечённая в паре мест, вероятно, шёлковая синяя туника, тёмными пятнами засыхающей крови прилипающая к рёбрам — всё это ясно свидетельствовало о том, что схватить пленника врагам было непросто.
А вот и они: двое кривоногих молодых азиатов, напевно переговаривающихся на своём странном языке. Тот, что повыше, в малахае со свисающими по сторонам лисьими хвостами и богато расшитом гибоне не по росту, явно доставшемся при дележе трофеев, помахивал перед лицом жертвы тлеющей палкой. Второй сидя на земле у костра пытался натянуть на почерневшую от грязи и пота ногу жёлтый сапог с загнутым вверх носом: его собственная драная обувь валялась чуть поодаль. Из вооружения бандитов я заметил две пары луков в саадаках, вместе с колчанами притороченных у сёдел пасшихся в дюжине шагов низеньких лошадок, воткнутое в землю короткое копьё и кривую саблю в простых чёрных ножнах, висящую у пояса сидящего разбойника. Разумеется, как минимум по ножу у каждого из них обязательно должно было быть — свободные люди в этом мире без ножей встречаются не чаще, чем в моём — мужчины в платьях, и окружающие относятся к таким «извращенцам» весьма неприязненно. Однако поскольку «абреки» находились внизу спиной к нам, то, разумеется, ножей с нашей позиции видно не было.
Эх, говорила мне мама: «не лезь в драку, обходи стороной»... А я не слушался. Одно дело, когда стычка идёт один на один или толпа на толпу: помахались, да и разлетелись. А вот когда двое одного катуют, да ещё связанного — это не по-русски получается. Не дело так — пусть даже он и виноват чем: ну, к примеру, «рубль олимпийский украл», как тот галчонок... Тем более ни разу не радует, когда палачествуют над жертвой иноземцы, потомки батыевых кочевников, огненным цунами прокатившихся по Руси и Европе... Не нравится мне это. Глянул на своего спутника: вдруг скажет, дескать, в драку лезть уговора не было?.. Будейовичанин тоже губы кусает, с лица сбледнул, глаза зыркают злобно: то на монголов, то на меня, нож перехватил поудобнее... Похоже, прикроет, если что... Да и куда ему деваться? Небось понимает, что эти бандюги свидетелей оставлять не станут: вон, у каждого аж по два лука в хозяйстве, а от стрелы в спину удрать не получится, будь ты хоть спринтером-чемпионом.
Ну, а раз так, то ничего не остаётся... Работаем, с богом!
Привстал, пригибаясь... Ну, посыпались!
— Давай!..
... И закуролесило...
Быстро перебирая ногами, ссыпались по склону вниз: благо, расстояние — всего ничего. Монголы разворачиваются на шум и вопли: тот, что с палкой — пошустрее, сидящий — видать, флегматик по жизни... был... — неторопливо. В последнем прыжке луплю со всей дури ребром ботинка ему в голову, однако попало куда-то в район ключицы. Впрочем, уронить его этим ударом я уронил. Хорошие ботинки делают белорусы для армии! Крепкие. Второй уже стоит лицом к опасности. Палку бросил, выдернул кривой нож из-за пояса. Это ты зря, братан: секунды теряешь, да и дистанцию. Палка-то подлинней была... Чиркаю живопыром в лицо: приёмчик, отработанный в махаче несколькими поколениями шпаны с Тракторного. Вёрткий, гад, однако: откинулся назад, пропуская клинок, сам в развороте норовит проткнуть мне бочину... И тут же падает: чуть замешкавшийся сперва Ясь рухнул ему в ноги, усилив толчок всей инерцией тела.
В наклоне втыкаю нож в живот врага... Щазз! Как же! Клинок не может с одного удара проколоть плотную набивку гибона! Блин горелый! А рядом уже второй противник: сабля на замахе, вот уже рука его пошла вниз... У, шайтан! И не отскочить.
Прыгаю вплотную к азиату, ловя рубящую руку на блок в связке уход-подсечка-хлёст сбоку по кисти... Спасибо, научили добрые люди! И кто там говорил, что сабля — не метательное оружие? Клинок отлетает не хуже, а, пожалуй, даже получше, чем резиновый тренировочный нож в спортзале... Повезло: вовремя среагировал.
И тут же — прозявал, приняв удар кулаком в грудь. С-сука! Больно же ж! Хорошо, что на мне не прежняя куртка, а плотный поддоспешник. Спасибо жатецкому портному: даст бог вернуться — стану постоянным клиентом в той лавке! Секущим ударом прорезаю штаны монгола на внутренней части бедра и отпрыгиваю, разрывая дистанцию.
Крутанулся: где второй?
Лежит. Руки у подмастерья мельника крепкие, да и масса у чеха поболее будет: навалился сверху, выворотил азиату голову... Лежит, покойничек, со свёрнутой шеей... Впрочем, от Яськи сейчас тоже толку никакого: сидящего на земле напарника сотрясают приступы рвоты. То ли переживает из-за убийстве — читал я о таком — то ли сотрясение мозга заработал...
От этого «занимательного зрелища» меня отвлекает громкий вопль. Бородач, навалившись на раненого монгола связанным телом, буквально вгрызся тому в горло зубами! Ну ни хрена ж себе! Граф Дракула отдыхает! Да уж: с такими ранами на глотке не живут... А жаль: стоило бы поближе познакомиться с этим «чойбалсаном», потолковать о делах наших скорбных... Вдруг тут поблизости ещё десяток-другой таких же нукеров шастает? Оно нам надо, такое соседство?
Однако сделанного не воротишь, потому займёмся делом насущным. Перво-наперво надо разобраться с проблемой в лице освобождённого нами пленника и с транспортом в виде двух монгольских лошадок. Вот только стоит ли их использовать? Это, пожалуй, всё равно, как в советском тылу в ту войну на не перекрашенном немецком танке кататься: первый же подкалиберный — твой...
Итак, что мы имеем? Имеем мы товарища с ранениями, ориентировочно, средней тяжести и обширным ожогом на ноге. Как зовут, пока не говорит, и «откуда-куда-зачем» не рассказывает, зато кроет покойных монгол по первому разряду на чешском, русском, немецком, латыни и, похоже, греческом и французском. Полиглот, блин горелый! Понятное дело: больно мужику, вот и разоряется.
Ну, это дело мы поправим, хотя бы на время: благо, возможность имеется. Пока Ясь безуспешно пытается изловить лошадок, не подпускающих к себе незнакомца, я достаю единственный свой шприц-тюбик промедола и вкалываю его в ногу чуть выше ожога. Средство это весьма мощное, и спустя минуту перекошенное болью лицо раненого разглаживается. Сам же он с неподдельным восхищением уставился на меня:
— Кто ты? И что здесь делаешь?
Ага, вот сейчас кинусь рассказывать, «откуда-куда-зачем» идём первой встречной жертве терроризма! Разбежался... Тем более, что срок действия промедола не бесконечен, а надо ещё обработать и ожог, и раны. Некогда болтать!
— Раб божий, обшит кожей. Макс Белов меня зовут, мастер Белов. Не мешай, человече, потом побеседуем!
Разрезаю тунику, рывками сдёргиваю присохшую к ранам ткань. Обе раны свежие и, по счастью, неглубокие: скорее, большие порезы, чем серьёзные ранения. Так... Промажем йодом с краёв, пробинтуем располосованной штаниной: монголы оголили ноги пленника перед тем, как принялись катувать его. Торс у мужика здоровый, моего бинта из индивидуального перевязочного пакета на него всё равно не хватит. Да и бинт этот нам ещё понадобится: нога-то хоть и не прогорела до кости, но ожоги очень сильные.
Так... Специальных медицинских гелей у меня, к сожалению, нет: ну, не готовился я по времени путешествовать! Однако имеется шматок свиного сала. Полагаю, что пострадавший — не ортодоксальный иудей и неправоверный мусульманин, следовательно, за использование при лечении свиного жира не обидится: иного-то ничего не имеется!
— Так, землячок, потерпи маленько... Сейчас мы твои язвы сальцем смажем... Так... Бинт индпакетовский, по идее, стрептоцидом обработан: со старых ещё запасов пакет, советских... Так что используем его, чтоб грязь не попала: гангрена ещё никому счастья-радости не приносила. Ага, вот так!..
Вернулся Ясь. Нельзя сказать, что с пустыми руками — приволок не замеченный мной ранее в траве широкий боевой пояс с пристёгнутыми пустыми ножнами от меча и солидным кинжалом: видать, трофей монгольский, содранный с пленника.
Я велел парню сходить к дороге и привести сюда нашего маштака: лучше пока пересидеть в глубине оврага, а не торчать у всех на виду. Вот познакомимся поближе с дядечкой, притрёмся кранцами, как мой дедушка говаривал — тогда и решим, кто куда и как отсюда отправится. А одиноко стоящее у дороги вьючное животное привлекает слишком много внимания у прохожего и проезжего люда... Были бы у нас верховые лошади — можно было бы рискнуть втроём верхами покинуть место схватки, однако монгольских коней подмастерье так и не изловил. Умчались, волк их задери! И сёдла с тороками пропали вместе с ними, не говоря уже о двух парах монгольских композитных луков. Конечно, в этом мире владение луком или арбалетом карается очень сурово, так как завоеватели считают, что лишь они — «высшая раса» — имеют право убивать врагов на расстоянии, не слишком рискуя собственной жизнью. Но у нас, славян, одной из главных национальных забав на оккупированной территории издавна является уход в партизаны... Чем, похоже, мы только что занялись: если свежеиспечённых узкоглазых покойничков станут искать их соплеменники, — а искать их, рано или поздно, начнут — то лошади станут безусловной уликой. А луки... Что луки? Стрелять из них я всё одно не умею: не считать же за навык детские игры «в Робин Гуда» после просмотра соответствующего сериала? На овладение таким оружием требуется — помимо самих луков — весьма немалое время для тренировок, и, желательно, какой-никакой наставник. Ни тем, ни другим я не располагаю...
А если…
— Слышь, земляк! Ты, часом, из лука стрелять не умеешь?
— Из лука? Нет. Откуда?
— Погано дело... А скажи-ка, земляк: откуда ты тут взялся и с чего это вдруг те ребятки — кивок в сторону трупов — тебя поджарить решили? Да и имя твоё узнать было бы любопытственно...
— Я — пан Карел Чернин из Бржедицкого Градца. Ездил вот по делам в Мариенбург, а назад пришлось возвращаться без дружины, с одним джурой. Тут эти огланы налетели впятером, джуру  стрелой сбили, а меня окружили — по наряду поняли, что не простой кмет  перед ними. Двоих-то я спешить сумел, а одного, самого старшего, и вовсе копием поразил, жаль — не насмерть, да только сдёрнули, поганы, арканом с коня да увязали, как баба веретено пряжей.
— Так ты говоришь, пан Карел, что кроме этих двоих рядом есть и другие? Плохая новость...
— А где их нету? Со времён дедов наших по всей богемской земле разлетелись коршунами и нигде на них управы не найти. Князья чешские — яко смерды ханские! Хан захочет — даст пайцзе, а разгневается — ратью по княжому уделу пройдёт и не станет в том крае ни говора людского, ни дыма печного...
Монголы, когда победу в стычке одержали, добычу разделили да и сами разъехались: двое безлошадных на наших с джурой конях куда-то старика убитого увезли — видно, хоронить по поганскому их обычаю, а эти голодранцы решили выкуп за мою жизнь стребовать, да я-то знаю: кметей монголы на волю всё едино не пускают, хоть и выкупное серебро у родичей берут. Простой человек может хоть ясырем стать, хоть в хашар попасть, а вояку полонённому судьба одна: тетива на горле... Вот и не назывался извергам, чтобы хоть родню в пустой расход не вводить. Тогда они за пытку принялись, а тут вы вдвоём на выручку явились.
— Так ты, выходит, без этой самой пайцзы ехал? Рисковый человек!
Чернин посмотрел на меня как на умственно усталого:
— О чём ты говоришь? Всем известно, что герцог Арнольд Судетский велел обыскивать любого, кто приходит из монгольских пределов, не взирая на рыцарское достоинство, возраст и сан. Если бы стражи перевалов нашли у меня не то, что пайцзе — любую поганскую вещицу — то казнь воспоследовала бы немедленно. Ещё никто в зимнюю пору не сумел живым пересечь гряду гор, так что пришлось скрывать, откуда мы прибыли в Мариенбург. Поэтому всё, могущее нас выдать, было оставлено по сю сторону кордона, однако возвращаться пришлось иным путём...
— Вот оно как... — У меня сложилось упорное ощущение, что пан Чернин что-то недоговаривает, причём весьма немало. — А позволь поинтересоваться: что за нужда понесла тебя из Градца за семь вёрст киселя хлебать?
— Это уж моё дело, мастер Белов. Поверь, жизнь такова, что многие знания лишь умножают скорбь...
— Гм-м... Вот не думал, что воинов — а ведь ты, пан Чернин, воин не из последних! — может интересовать Экклезиаст...
— О, ты, оказывается, не только храбрый простолюдин, мастер Белов, но и книгочей? В чём же заключается твоё ремесло, что вынуждает тебя знать Писание?
— Откуда мне знать его, сам посуди? Так, нахватался то тут, то там... А ремесло у меня самое безобидное, но необходимое в любой стране в любые времена: я кулинар, или, по-вашему, кухарь, трактирщик.
— А где же твой трактир?
— В Жатеце. Пока не открыт, но, надеюсь, с божьей помощью не замедлить с этим делом...
— Что же вы делаете в дне пути от Жатеца?
— Что делаем? Да вот, ходили-ходили, а тут работёнка подвернулась: сволочь всякую в ножи принимать... А в целом — лишние знания, действительно, умножают скорбь...
Да, товарищи дорогие: взгляд у бржедицкого пана такой, что всё Сталинградское управление ГПУ во времена оны обзавидовалось бы... Просвечивает не хуже рентгена на предмет враждебных помыслов.
— Вот оно как... Ну что же, добро: меня ваши тайны не касаются, да и мои вам двоим ни к чему, так что всё правильно. Поклон вам, что от беды избавили! Когда до дому доберусь — закажу мессу благодарственную и по десять фунтов воску на свечи за здоровье каждого из вас пожертвую. Всё, что монголы у меня и джуры моего забрали — и без того теперь ваше, но когда в Жатец вернёшься — ожидай от меня вестника с дарами: хоть жизнь серебром не меряют, да пусть память обо мне будет. А пока — вот, держи! Коль станется так, что попадёшь в Бржедицкий Градец или в какое иное владение Чернинов, — а род наш немал, и земель богато, — покажешь любому кмету, а лучше — вейводе из чехов или моравов. Помогут и делом и советом. Только германов опасайся и поганов: им это казать не вздумай!
С этими словами пан Карел снял через голову шнурок-гайтан с большим — почти в пол-ладони — медным крестом и протянул мне. Протянув ладонь, я ощутил приятную тяжесть согретого на черниновской груди металла. Крест выглядел несколько необычно: нижний его конец был обломан наискось, у ног распятого Христа виднелся верхний уголок гербового щита с фрагментом непонятной геральдической фигуры. На обороте стоящий в полный рост Егорий-Драконоборец прикалывал к земле тонюсеньким копейным лучиком извивающуюся рептилию. Ничего не скажешь: вещица приметная... Вот только не понять, к добру или к худу её мне подарили? И стоит ли связываться с паном Чернином и его непонятными делами? Пожалуй, пока не стоит: глубокое внедрение в этот странный средневековый мир пока не завершено, относительно прочную материально-техническую базу в виде заведения общепита я ещё создать не успел. А надо: время-то идёт, водица капает...
Вот и Ясь вернулся, ведя в поводу бельмастого маштака. Вьюк и инструменты, завёрнутые в рогожу никуда не делись: видно, никто за минувшее время по дороге проехать не успел. Что же, тем лучше!
— Благодарю, пан Чернин! Встречи нашей я и без того не забуду, так что дары в Жатец присылать не обязательно. Но дело наше пока осталось незавершённым, и, ты уж прости, лучше тебе с нами в тех местах не появляться: незачем это.
— Да и мне, слава Яну-вояку, не слишком-то этого хочется: своих забот немало. Вот только как быть: с такой ногою я и дюжины шагов не сделаю, а лошади у меня никакой не осталось...
— Ну, этому горю легко помочь, пан Карел! Раз уж мы помешали общению с ныне покойными господами в малахаях, то невежливо будет вновь оставлять вас с ними наедине. Надеюсь, что езда на нашем «скакуне» не ущемит твоего достоинства, и причинит несколько меньше неудобств, нежели путь пешком к ближайшему жилью...
— Хе, одноногий верхом на одноглазом — это будет весело посмотреть со стороны! Что ж, против такого способа путешествовать возражений не имею: лишь бы не напороться на поганов или их прислужников-ренегатов.
— Бог даст — не напоремся! Однако на всякий случай давайте договоримся — и ты, Ясь, запоминай накрепко: пока не доберёмся до того места, где расстанемся, то для всех встречных мы сопровождаем пана Карела из Бургундии, где он был поранен в рядах хашара.
— А ну, как кто решит поближе взглянуть на его раны? — усомнился подмастерье. — Ведь и безглазому видно, что они совсем свежие. Или пайцзе потребуют либо подорожную грамотку?
— Тогда применим «тридцать третий приём карате — ноги в руки».
— Чего-чего приём?
— Это такое выражение с моей родины. По-простому означает «бей, и беги, пока враг не поднялся».
— Невместно рыцарям бегать! — Это вновь вмешался пан Чернин.
— Ну, так мы с Ясем ни разу не рыцари, нам отступление — не позор. Позор будет, если содержимое наших голов станет известно врагу, либо просто погибнем безвестно, не добравшись куда нужно. Да и тебя, пан Карел, сдаётся, где-то ждут с нетерпением: не просто же так, ради собственного удовольствия, ездил ты в чужие края?
— А коли ради удовольствия — тогда что?
— А вот это нас не касается. Говорят, путешествия для удовольствия улучшают здоровье человека, однако ненужные встречи в пути его ухудшают, а порой — заметно сокращают жизнь...
— Жизни наши — в Господней деснице!
— Аминь!
Так, довольно поговорили. Пора и делом заняться — солнце уже садится! Ну-ка, Ясек, достань-ка новую лопату: надо этих вот красавцев прикопать, чтобы никто их раньше времени не обнаружил!
— Почто? Зряшный труд. И без того зверьё ночью по кущам растащит... Надобно только платье с покойных поснимать, да отвезши подалее, там уничтожить: а то, не дай Святой Ян Милостивый, кто из знакомцев басурмановых те порты узнает!
«Гм... А я-то, наивный, думал, что эдакий практический цинизм — порождение двадцатого века, много — девятнадцатого! Ишь ты, «по кустам растащат», и всё шито-крыто! Впрочем, этих типов никто на славянскую землю не звал и пытками заниматься из-под палки не заставлял: сами припёрлись. Так что — пусть будет, как будет! А вещдоки, действительно, прибрать стоит: что понезаметнее — спрятать, пригодится в хозяйстве, а одежду... спалить, что ли?»
— Добро! Так и поступим! Ясь, снимай-ка с них всё, что можно и стаскивай сюда. Деньги найдёшь — себе оставь: пойдут в зачёт за работу сверхурочную.
Подмастерье довольно осклабился.
— А как с оружием?
— Тебе оно ни к чему, сабля тебе не по чину! Вон, пускай пан Карел ей пользуется. Их ножики — тоже мне отдай: пока что запрячем во вьюк, на виду свои прежние оставим.
— Мастер Белов! — вновь не выдержал наш «инвалид». — Конечно, всё захваченное на разбойниках — законный ваш трофей, но просьба у меня: верни сапоги и поддоспешник, что поганы с меня содрали! Ибо срачица моя изодралась, опасно в такой людям на глаза являться! Жаль, палудаментум  увезли те двое поганов, что этих вот покинули, с телом старшего отправившись неведомо куда!
«Законная просьба, ничего не скажешь: в таком прикиде его первый патруль заметёт! Вот ещё знать бы, что за пол-доментум такой? Кафтан, что ли? Напридумали «словей» — язык сломаешь»!
— Не вопрос, пан Карел! Твои вещи — они твои и есть! Вот и пояс, что Ясек приволок, небось, тоже твой?
— Не мой. Гавела пояс, джуры моего, да поможет ему Ян-вояк взойти в кущи райские. Добрый был слуга, и товарищ славный! Брат у него в градецкой слободе остался, годом молодше. Даст Господь вернуться — возьму того на место старшего.
— Ну, раз такое дело — так и передашь парню наследство братово. Как, Ясь, возражений не имеешь?
— А мне что? Я зараз наденик, коль пан с мастером уговорились, так мне молчать згодно. Эх, добрый, конечно, пояс, ну да пан мастер, небось, милостью своей не обделит бедного человека?..
— Не обижу, не беспокойся! Шевелись, «бедный человек»! Цигель-цигель ай-лю-лю, как у нас говорится!