«Так!» Верно. Зачем куда-то лезть, если можно сидеть и релаксировать? И щиколотка болит, ага. И смех, и грех! Благополучно сдала жертв своего гуманизма подоспевшим пэпээсникам, от поездки в отделение довольно-таки ловко открестилась, использовав оба весомых аргумента: корочки предъявила и одновременно выпустила на свободу усталую, расстроенную женщину, которой и так уже безнадежно испортили вечер. Как бы то ни было, всё закончилось благополучно. Учитывая собственный вопиющий идиотизм – так вообще сплошное милосердие судьбы, которая, как и работа, тоже дураков любит… но, оказывается, не настолько, чтобы заодно, так сказать, оптом простить одной дуре первую в жизни попытку одолеть бездорожье на десятисантиметровых каблуках. Итог очевиден: маршрут сегодняшнего дня – от кресла до основательно изуродованной двери.
Дерево всё стерпит. Равно как и его близкая родственница – бумага.
Иногда сделанный реальностью слепок мечты похож на детскую поделку из пластилина, иногда – на посмертную маску… или вообще на что-то постмодернитски бесформенное, поди проассоциируй. Носясь с пластиковым пистолетом, отдалённо похожим на маузер, по одичавшим без пригляда дворам на окраине провинциального города или засыпая с томиком Дюма под подушкой, Муся Терехова воображала себя участницей удивительных событий, о которых обязательно напишут книжку.
Сбылось.
И самым удивительным в событиях оказалось то, что она вышла из них живой и относительно здоровой. Точнее – ее вытолкнули, как из горящего дома. Только до сих пор, когда накатывает, дышать тяжко.
И книжка вот пишется. И автор, безусловно, одарённый – журналистская цепкость смягчается склонностью искать поэзию там, где её отродясь не бывало. Имя у писательницы стремительное – Лана Леонидовна. Большущие, вечно изумлённые глаза лани за толстыми линзами очков. Она сразу же торопливо и доверительно предложила называть её просто Ланой и попыталась перейти на «ты». С ходу наткнулась на упрямое непонимание – и теперь изо всех сил выказывала слегка покровительственную эмпатию, не забывая время от времени как будто бы случайно оговориться: я-де почти вдвое старше вас, Мария… ладно, шут с вами, пусть будет – Мария Васильевна. Поначалу без пяти минут героиня документальной повести ёжилась и выпускала колючки. А когда впервые ознакомилась с написанным, без обиняков заявила, что предпочла бы сдохнуть обычным человеком в реальности, нежели существовать в книжке в виде антропоморфного аналога несвежей карамельки, сладенькой и твёрдой. Добродушное изумление в глазах Ланы Леонидовны обернулось обескураженностью. К чести писательницы – на один только миг. И тон, коим она ответила неблагодарному прообразу, был исполнен сопереживания:
- Дорогая моя Мария Васильевна, ваше восприятие – это восприятие непосредственного участника. Оно не вычленяет, не типологизирует, не… - медленно краснея, она принялась задумчиво размазывать кончиком пальца тушь под запотевшей линзой. – Одним словом, это не совсем то, что нужно читателю. Особенно – юному. А я искренне надеюсь, что круг наших читателей…
- Дочь учителя литературы, - Мария через всю комнату кинула взгляд на себя в зеркало, снять которое никак не доходили руки… ну, то есть, владелец рук, сиречь Колька, никак не доходил, - намертво затвердила, что роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет. А потом нашлись добрые люди, которые растолковали: дерьмо пахнет дерьмом, какие бы имена сапиенсы ему ни давали по глупости или малодушию. А от вашего персонажа так разит смесью пота и дешевых духов, что его хочется сунуть под душ и основательно помыть.
И, скользнув взглядом по начавшей бледнеть писательнице, она заключила:
- Вы такой читательской реакции ждете, да?
Разумеется, Лана Леонидовна знала лучше, какие герои нужны читателям. Но ещё ей наверняка было ведомо то, до чего Мария не могла дойти, несмотря на все усилия: худой мир лучше доброй ссоры. Так что расстались они дипломатично, подобно послам вчерашних держав-союзниц, каждая из которых почти нескрываемо блюдёт свои интересы. А тем же вечером Марии позвонил Витя Серов, прирождённый альтруист и профессиональный благодетель, в свободное от спасения вселенной время – вожак молодёжи, теперь уже столичного масштаба. И, разумеется, заговорил не о погоде и даже не о мировых ценах на нефть, а о лютой обиде, причиненной одной несознательной особой замечательно талантливой писательнице. И обиду, что лютее тигры лютой, укротить можно было лишь искренними и нелицемерными слезами раскаяния.
- Вишь, какая незадача, - Мария шумно всхлипнула в трубку. – Я бы и рада, да лук на кухне закончился, а в магаз идти ломает. Так что ты мне по дороге домой закинь пару кило, ага? Как раз хватит и на пожарить картошечку, и на пообщаться с Ланой Леонидовной.
Как бы то ни было, Витька проявил заботу. Не так-то часто Марию баловали заботой не то что дальние, но и ближние. И когда она вдруг объявила без всякого перехода, что согласна продолжать работу, Серов опешил. По крайней мере, молчал настолько долго, что пришлось его окликнуть, чтобы убедиться – он все ещё на связи.
Пускать дело на самотёк ответственный за всё на свете работник, видать, не решился. И, явно не без его участия, на свет появился компромиссный вариант: место Марии Тереховой, к всеобщему удовольствию, заняла Мария Дорохова… поди докажи, кто прообраз девочки-карамельки, о которую не один злодей-бармалей сломал зубы?
Бумага всё стерпит, бумаге не привыкать.
А вот как ей, Марии, свыкнуться с тем, что очередная карамелька обернулась горькой пилюлей?
«Так!» Всё в жизни, куда ни кинь взгляд, так – да не так.
«Дзын-н-нь!» - гулко и жизнерадостно отзывается меланхоличному внутреннему миру мир внешний. Что-то нынче мадам писательница рано!
Вместо ожидаемой чопорной, так и не раздобревшей от оседлой жизни Осени на пороге стоит путешественница Весна с маленьким, сплошь в наклейках, чемоданчиком.
- Я нарочно не стала звонить! Я хотела, чтоб сюрприз! – бросает чемоданчик, каким-то чудом не попав Марии по больной ноге, виснет у старшей на шее.
- А не поздновато ты поступать надумала? – Мария слегка отстраняется, глядит испытующе. – Третья декада сентября на дворе.
- Я не поступать, - Туся встряхивает головой, не иначе как чтобы привлечь внимание к своей новой прическе «перманент поверх пергидроля», добавившей ей с десяток лет, а с поправкой на ретро-стиль – так и весь полтинник. – У меня тут… ну, в общем, это долгая история, потом расскажу, ага? И вообще, я жить у тебя остаюсь, – меньшая деловито осмотрелась.
Надо понимать, моментально фиксирует наиболее очевидные и возмутительные факты сестриного житья-бытья: устрашающей формы ножик в двери, которую так и не удосужились покрасить, но уже основательно покромсали, отсутствие занавески на окне, полутораметровые башни из книг на полу, грозящие стать Пизанскими, кажется, даже от намёка на прикосновение. Жалобно морщится. М-дя, а самые интересные открытия традиционно впереди: пустота в холодильнике, отсутствие кухонной раковины и, как следствие, гора немытой посуды в ванной и в довесок – лохмотья обоев в спальне (понадобилось целых три недели, чтобы пристроить в добрые руки пару подобранных на улице шкодливых котов-подростков). Не нужно хватать руками оголенные провода, пробуждая в себе способности экстрасенса, чтобы предсказать: увиденное будет представлено Тусей в ближайшем разговоре с мамой как ужас-ужас. Одна радость: в сто первый раз признав старшую дочь итогом неудачных педагогических манипуляций, Катерина свет Алексанна от дальнейших попыток перевоспитания наконец-то отказалась, предоставив бессмысленный труд Сизифу и непосредственному Мусенькиному командованию. Ни на маму, на сестру Мария давно уже не обижается – они ведь не со зла и даже не по вредности характера. Просто каждому своё… Кажется, так было написано на входе в Бухенвальд?
- В смысле, - на неопределенный срок, - уже не так уверенно добавляет Туся, осторожно проводя кончиком пальца – почему-то среднего – по тумбе для обуви. – Не прогонишь?
- Осень, - зачем-то оправдывается Мария. И улыбается, старательно изображая торжество орнитолога, коему попался дивный экземпляр синей птицы. - Не-а, не прогоню. Ты у меня Золушкой на полставки подрабатывать будешь. А я тебе за это – кров, продукты питания и прочую сестринскую заботу, идёт? Короче, ты располагайся, я чайник поставлю и вообще пошукаю съестного. А так как мне нравится кушать со сказочками, готовься излагать, что там у тебя приключилось.
- Там или тут? – серьезно уточняет Туся, и становится ясно: дурное предчувствие опять не обманет.
А вот меньшая… ну, не то чтобы обманывает, все ж таки ложь – не ее стихия, но принимается старательно уводить разговор в сторону. Подозрительно долго пробует устроиться на табурете с ногами, наконец с тяжелым вздохом утверждает стопы на полу, а локти – на столе и начинает допытываться:
- Мусь, а ты меня на работу не устроишь? Хотя бы временно? – и, отвечая на недоуменный взгляд, продолжает, все более и более увещевательно: - Я, конечно, без образования, но целых два лета вожатому в пионерлагере помогала…
- Это тому, в которого ты была по уши влюблена? – для того, чтобы увязать простейшие факты из жизни Туси, не нужно ни малейшей проницательности, а вот чтобы сообразить, в какой из одинаковых жестяных баночек неприкосновенный запас соли – очень даже требуется. Но на нет и суда нет, и Мария, невольно скопировав вздох младшей, карабкается на другую табуретку, чтобы дотянуться до верхней полки шкафчика и изучить содержимое расписных ёмкостей для сыпучих продуктов.
- Да ну тебя! – досадливо всплескивает руками Туся. – Я ж не о том! Я вот о чем: дети ко мне хорошо…
- А чего в пед не поступила? Была бы у нас в семье единственной, кто аж в третьем поколении… Ё! – спуск куда неприятнее подъёма.
- Может, на следующий год, - Туськин ответ больше похож на отмашку, меньшая по-прежнему предпочитает загадывать, а не планировать. – Ты мне скажи: с работой чего, никак?
- Тусь, я чтой-то не догоняю: дети, работа… где взаимосвязь?
- Ну, ты ж учишь, так? Вот я и думаю!
Кастрюлька с картошкой лишь по какой-то немыслимой случайности не превращается в Мёртвое море. Если следовать расхожему мнению, что мужики до старости дети, оно конечно, но… Не, ну понятно, когда человек едет в командировку, а домашние считают, что он там занимается дорожным строительством и прочим народным хозяйством. Но когда человеку нет причин скрывать, что он вот уже год как трудится тренером по пулевой в Спортивном клубе армии, а домашние убеждены, что детишек пестует… Прямо-таки опереточный поворот сюжета!
- Тусь, как бы сказать, чтобы никого не обидеть…
«Дзынь!» - коротко и весомо. Лана Леонидовна обычно звонит так, как будто бы в набат бьёт, напоминая о своей значимости для всех-всех-всех, а тут… Муся, ты популярна, пора начинать раздавать кому автографы, кому тумаки. Главное – не перепутать, кому чего.
- Не, ну нифига себе! – Мария восторженно свистит. – Зеленые человечки где-то мой адресок надыбали!
- Они за тобой следили-и-и, агент Скалли! – тоном мультяшного злодея воет Колька. И добавляет уже совершенно обычным… ну, то есть, ковалёвским, слегка ёрническим: - На летающей тарелке, звиняй, не покатаю. На всех планетах, где мне довелось побывать, искать вечером место для парковки возле жилого дома – задача, способная поставить в тупик даже такого опытного космического рейнджера, как я. Так что я - на метро, ибо аз есмь гуманоид дальновидный.
- То есть водку не будешь, - констатирует Мария, демонстративно преграждая другу дорогу на кухню. И думает: а со стороны презабавно ведь должно смотреться: пусть не бесплотное, но и отнюдь не упитанное создание, метр шестьдесят пять вместе с наверченным на затылке пучочком, сдерживает чуть ли не двухметрового детинушку. Аж целых полторы минуты. А потом Ковалёв с возмущенным «это ещё почему?!» попросту переставляет её, и усилие, кажется, совсем незначительно превосходит мышечное напряжение шахматиста, двигающего фигуру.
- Так прозреть должон, что от неё похмелье приключается.
- Не от неё, а от неправильной компании и отсутствия повода. Компания у нас хорошая… во, привет, Натусь! Ну, что я говорил? даже третьего искать не надо. А повод… это уже от нас тобой зависит, Марийка, будет он или нет, - и интимно понижает голос: - Пойдём пошепчемся?
- Да не шепчитесь, - с лёгким сожалением говорит Туся, любопытно сверкнув глазами на Кольку, потом на сестру. – Я до магазина пробегусь, как-то мне эти пельмени, что у Муськи в морозилке завалялись… в общем, не очень.
- Растут детки! – умиление в Колькином голосе и во взгляде, коим он скользнул по закрывшейся входной двери, почти непритворное. – А ведь раньше, рупь за сто, сделала бы вид, что шуршит по соседству, а сама – ухом к заранее облюбованной щелке.
- Да не успела бы она заранее. Только что свалилась, как снег на голову.
- Во, видишь, сколько тебе сегодня радости! – Ковалёв поднимает руку, требуя тишины, осторожно садится на табуретку, прислушивается к её печальному скрипу и, выдавив озадаченно-констатирующее «м-дя», принимается вертеть в руках вторую. – Вот это стул – на нем сидят? Знак вопросительный.
- Не нуди, - отмахивается Мария. – А то ведь напомню старый добрый принцип насчет инициативы и инициаторов. Кофе будешь?
- Кофе… Растворимый… - Колька мечтательно жмурится и, приоткрыв один глаз (правый, что не удивительно), отважно хлопает чайник по выпуклому боку. – Тёплый… Из моей любимой литровой кружки… БУДУ!!! Только я это, на диванчик перемещусь, новости врублю какие-нибудь международные… для успокоения нервов, ага?
- Стоп, а как насчет жутко серьезного и жутко секретного разговора? – Мария хмурится. – Намахал, да?
- Это ты мне, честнейшему из людей, светильнику правды и лучине истины?! – Ковалёв поднимает глаза к давно не белёному потолку и тихо ойкает. – Проще говоря, с тебя кофе, с меня – дозволенные речи. Если чё, насчет дозволенных – вообще не шутка…
И, уже возлежа на диване и потягивая пыль, вытрясенную из мешков с бразильских плантаций, продолжает, как всегда, четко с того самого места, на котором прервался:
- Был вчера о тебе разговор. Серьёзный. И по сути серьёзный, и по уровню нешутейный.
И, душераздирающе похрустев сушкой, вдруг резко меняет направление:
- Ты с какого года тут живёшь?
- Прописана в девяносто пятом, по факту – с девяносто седьмого.
- Считай, год-полтора, - Ковалёв делает многозначительную паузу. - Но так и не обжилась. Гостиница минус три звезды.
- А тебе-то что? – огрызается Мария. – Я сюда только ночевать заявляюсь.
- Разумеется, - на удивление легко соглашается Колька. – А ещё тут находят приют многочисленные дальние родственники и друзья дальних родственников. А также кошечки и собачки, которых ты подбираешь на улице и потом тайком, чтобы не повредить своему реноме железной леди, распихиваешь по добрым людям.
- Не, ты реально, что ль, за мной следишь? – она не чувствует ни гнева, ни удивления. Хуже: она не чувствует вообще ничего, кроме утомления, кисловатого, как послевкусие растворимой радости патологических лентяев.
- Не слежу, а присматриваю, - Колька усмехается.
И Мария понимает, что мир по-прежнему не так уж и плох. Не может быть плох, пока есть, кому за тобой присмотреть.
- А чего ты на дверь фанерку какую-нибудь не привесила, а? - Ковалёв отставляет кружку, приподнимается, без усилия вытаскивает из двери стилет и мгновение-другое любуется на результаты своего труда: сначала на аккуратную дыру в двери (если бы Мария вытаскивала, она бы расшатала, расширила), потом – на клинок. – Вопрос исключительно риторический. Девяносто девять из ста мужиков мишенью озадачились бы из практических соображений, девяносто девять из ста женщин – из эстетических. И не обольщайся, ты и в этот один процент не попадаешь. Потому что тебе даже не просто наплевать, - тон рубящий, жесткий. Попробовать сейчас влезть в диалог – все равно что нарочно удариться физиономией о скол кирпича. - Для тебя это жилище так и не стало домом. Ты и живешь-то здесь только потому, что это дом дяди Миши. Его вещи доживают – и ты вместе с ними. Вон, новую дверь сподобилась навесить – и испаскудила сразу. Для тебя все тут или дядьмишино, это надо беречь, или ничьё, - Колька со злостью вгоняет стилет в многострадальную деревяшку чуть не по самую рукоять.
Они оба знают: бывают темы, к которым нельзя позволять прикасаться никому. А ещё – что из этого «никому» есть исключения. Одно исключение. Это исключение по имени Лучший Друг Юности сейчас сидит перед Марией и, упрямо глядя ей в глаза, втолковывает:
- Болтаться между небом и землёй – это не для тебя. Вот ты и планируешь завтрашние дела – надо ведь чем-то день заполнять, правильно? – но избегаешь думать о приближении послезавтра. И окружающий мир тоже заполнять потребно, ты не умеешь быть одна. А так как свой – это тот, на кого всецело можно положиться, вокруг оказываются сплошь чужие…
- Сеанс любительского психоанализа? – все-таки решается встрять Мария. Ей не по себе от непривычной Колькиной серьезности, но по душе его правота. И тревожное ощущение, которое он назвал «между небом и землёй», нарастает.
- Нифига подобного, вполне себе профессионального, - не принимает лёгкого тона Ковалёв. Но смягчается: - Тут ведь всё проще простого, Марийка. Пока ты весь мир делила на своих и чужих, ты знала, кто ты и для кого. Даже в откровенно поганых ситуациях – знала. А потом р-раз, - Колька рубанул воздух ладонью, - и все чужие… Короче, я ещё три месяца назад, на нашей с Полинкой свадьбе, заметил: ты на людей стала смотреть, как будто бы техдокументацию составляешь на тех и на этих. А что, вполне себе подход: если в работе устройства произойдет сбой, но него ведь обижаться не станешь, так? Кстати, а чего это мы впотьмах сидим? Наташка – дитё впечатлительное, рОманов подначитавшееся, ещё вообразит невесть что, - не глядя, ткнул пальцем в выключатель. – Во, надо же, работает! Так и у тебя с людьми: работает – отлично, дал сбой – ну что ж, ничего неожиданного не произошло. Не по-людски это, Марийка.
- Не пойму, к чему ты клонишь, - кажется, демонстрация независимости не удалась, вышло что-то вроде жалобного «мяу».
- Ни к чему, - пожимает плечами Ковалёв. – В принципе, даже предложение мог бы не озвучивать, тем более что не уполномочен. Всё равно на днях тебя пригласят и изложат, причем, зная тебя, убежден: им ты вряд ли скажешь «нет». А вот меня можешь и послать.
- Стоп! – Мария хмурится. – По пунктам. Кто они, куда пригласят, почему я им не скажу «нет», а тебе скажу?
- Потому что за те десять лет, что я тебя знаю, ты не упустила ни единого шанса вырасти над собой, - просто отвечает Колька. - За что и ценю. Но нового ты откроено побаиваешься, так что для меня вполне способна разыграть моноспектакль «И хочется, и колется, и мама не велит». Но прекрасно понимаешь, что товарищи из нашей конторы воспримут «нет» именно как «нет» и от повторных предложений воздержатся.
- Какое дело до меня ГРУ? – ворчливо осведомляется Мария, а Ковалев довольно щурится: любопытство – шило, его в мешке не утаишь.
- Да люди сказывают, стреляешь ты недурственно. Характер, правда, не ахти, но в нашем деле агнцы либо в плов попадают, либо клыки отращивают, и ваще – ну какой ещё характер может быть у помеси динго и ехидны?
- Ага, я, значит, помесь… - Мария зловеще озирается по сторонам в поисках орудия вразумления. – А ты, надо понимать, - тот самый человек?
- Они и сами могли набрести на твою кандидатуру. Я всего лишь проявил разумную инициативу, чтобы застраховаться от случайностей. А польза – объективная, - Колька с менторским видом воздел перст. - Мир, кстати, посмотришь. Танковых туров по Европе не обещаю, но вот морские круизы… в Западном полушарии. Ну, и экзотика всякая, само собой.
- А ты знаешь, Коль, я всё-таки скажу «нет».
- Ы?
- Ненавижу быть чьей-то протеже, - Мария наклоняет голову, словно готовясь бодаться с невидимым врагом. - Но всё время выходит, что… Сначала за дядей Мишей ходила, как нитка за иголкой, теперь ты вот меня тянешь.
- Ты не чья-то, - Ковалёв достает пачку сигарет, предусмотрительно тянет сразу две. – И не протеже… тьфу ты, слово-то какое, точняк из Натуськиных книжек, - подносит зажигалку к её сигарете, закуривает сам. – Ты – наша. Просто наша – и всё.
- А ты знаешь, Коль, - Мария затягивается совсем не глубоко, но у неё вдруг перехватывает дыхание, - у меня в последние дней… не скажу точно, сколько, чтобы не соврать, было ощущение: что-то обязательно должно случиться, не факт, что к добру, но… лишь бы случилось, одним словом.
- Да ла-адно, не благодари, - благодушно тянет Ковалёв. – Лучше бурды ещё плесни… не, если лучше, то – коньяка, у меня, понимаешь, такое нехорошее ощущение, что я не только желудок, но и душу обманываю.
- В книжном шкафу, - Мария, выказывая полное нежелание перемещаться куда бы то ни было, разваливается в кресле. – А чего ты так смотришь? Я нормальный русский человек, у меня даже хлеб в морозилке. И не надо хи-хи, он реально так долго не черствеет, а я вечно забываю по дороге домой в булочную забежать. Что же до ощущений, недавно прочитала дивное… даже запомнила… во! «Самообман – последнее прибежище разума, когда прошлое медлит стать настоящим». В тему, правда? И никогда не догадаешься, где я это вычитала.
Николай застывает с бутылкой в руках.
- Ты даже не представляешь, насколько в тему! А вычитала, как ни странно, в газете, в насквозь политической статье. Фамилие авторское помнишь?
- Не-а, - почему-то почти не удивляясь осведомлённости Ковалёва, отвечает Мария. – Поляческое что-то, кажись.
- Вот то-то и оно! – туманно подтверждает Колька и, ставя точку прежде, чем Мария поставит вопросительный знак, заключает: - Подрастёшь – поймёшь.
Переглядываются. Оба знают: она, даже когда поймёт, повзрослеет навряд ли. И что с того, что перестала бояться острых ножиков и недобрых людей?
