Не читал По многим причинам: во-первых, изолированная цивилизация. Аналоги, скорее всего, есть (а как же). Но тут в действие вступает во-вторых: мальчишка, бредящий красивой, без сучка без задоринки, военной карьерой и мечтающий о героических приключениях, вряд ли потянется к "тяжелой" литературе. В "его" книгах герои должны побеждать, иначе это "неинтересная книжка"

Не обязательно, на мой взгляд. В средневековом мире (а он средневековый, по первому впечатлению) герои книг помирают налево и направо. Как правило - жертвенно и героически.
Вероятно, в Вашей цивилизации есть аналоги и нашим "литературным" князю Фёдору Юрьевичу и Евпатию Коловрату или не-нашему Роланду:
"Когда опять увижу край французский,
Из многих стран пришельцы соберутся
И спросят, почему ты не вернулся,
А я скажу: "В Испании он умер".
Мне королевством будет править трудно,
Скорбь о тебе всю кровь мою иссушит.
Роланд, мой друг, цвет молодости смелой!
Когда я буду в ахенской капелле,
Придет туда народ послушать вести,
И горестно я объявлю пришельцам:
„Погиб Роланд, стяжавший мне победы"."

Спасибо за книгу! Порадовали!

Глава 2
Он очнулся – и почему-то сразу понял, где находится. Каюта корабля. Он никогда не был на корабле, но в книгах картинки разглядывал увлеченно – вот бы и не на картинке посмотреть! И представить себе не мог, что это случится вот так.
Помещение маленькое, взглядом охватить можно. Напротив – небольшое оконце с мутноватыми стеклами. Рядом с изножьем кровати – а он лежит на кровати, настоящей кровати, как в богатых домах! – массивная, но явно не топорно сработанная дверь с тяжелой блестящей ручкой, похожей на сцепившуюся в поединке пару змей. Деревянные панели, красноватые, гладкие, будто бы лаком покрытые. Возникает мальчишеское, глупейшее желание дотронуться и убедиться… но он же скован.
Нет?!
Нет. Просто спеленат подоткнутым одеялом, да и онемело все от неподвижности. Какой несуразный сон!
В углу, под столом, таким же внушительным, как и все остальное, кто-то по-ежиному возится и пыхтит (у него был когда-то ёжик… был, пока не сбежал). А он слушает и ждет. Он слишком устал бояться. Пусть появляется кто угодно – хоть человек, хоть демон…
– А-а-пчхи! – звонко, с душой, чуть ли не с наслаждением возвещает о своем присутствии подстольный некто и добавляет что-то…  разумеется, на языке врагов.
Он стискивает зубы. Вот это – хуже всего: рядом с ним – обыкновенная жизнь, а его везут на смерть. Так почему же любопытство щекочет, заставляет не сводить глаз с этого дурацкого стола и ждать, кто из-за него вылезет? И почему он не захлебывается отвращением, услышав ненавистный язык?
Сначала появляется голова… с двумя бантиками невыносимой, жаркой голубизны, вплетенными в растрепанные пепельно-русые косички, а потом и все остальное, в сером платье с сизыми оборочками… голубенок облезлый. Девчонка ойкает, кидается к кровати, верещит по-своему, приплясывает, будто ужаленная, – и внезапно умолкает, шлепается на пол и смиренно кладет руки на колени с таким выражением лица, словно в наказание за неуместные восторги вознамерилась просидеть так целую вечность.
– Ой, – покаянно выдыхает она, – мне велели прикинуться мышкой, сидеть тихонечко и за тобой присматривать.
И тут же снова оживляется:
– А я проморгала. Иголку уронила – вот растяпа неуклюжая, правда? А потом налетела на тебя, нашумела… но я так обрадовалась, так обрадовалась, правда-правда! Ты как? Лучше? Мы тебе водички осторожненько дали, и бульона ложечку, и раны обработали, и дядя Мик, это доктор наш, сказал, что пока тебя лучше не беспокоить… И велел за тобой присматривать.
Тараторит без умолку, взахлеб – минуты ему не дает, чтоб он мог по-настоящему удивиться свободной этой болтовне… но заметно: язык ей неродной. Слишком жесткие, слишком раскатистые «эр-р»… как у тех… Голова раскалывается!
– И велел, как проснешься, еще тебя попоить и за ним бежать. И за дядей Ником… ой, то есть за господином военным министром. Будут, говорят, решать, что дальше с тобой делать…
Что с ним делать – давно решили. Прикидывается, что не знает? Или ей сказать не потрудились? Мик, Ник… собачьи клички! И сама похожа на безмозглого щенка, который пристает ко всем прохожим – поиграйте со мной! – пока хорошего пинка не получит.
Девчонка взметывается – и вот уже держит перед ним кружку, большую, багрово-красную с рисунком безобразной собачьей морды. Собака синяя, и в глазах у нее вполне объяснимая печаль. Кружка тяжела для маленькой руки, вода расплескивается. Он смотрит на эту кружку – и понимает, что у него у самого сейчас глаза как у этой псины.
– Вот! – говорит девчонка с такой важностью, как если бы сама добывала воду и не абы где, а в пустыне. – Давай я помогу.
И свободной рукой пытается приподнять его голову. Ей не по силам, но помогать он не собирается, еще чего! Девчонка упертая, но слабая. Заканчивается тем, что она просто подносит кружку к его губам, вода льется ему на подбородок, на одеяло. Как ни старается он не поддаваться соблазну, но все же делает пару судорожных глотков… потом еще пару…
Она глядит виновато, с тревогой.
– Я сбегаю за сухим одеялом. А ты лежи спокойно, обещаешь? Пусть сначала дядя Мик тебя осмотрит. Я его быстренько позову.
И, обеими руками рванув на себя дверь, выскальзывает из каюты.
Ник и Мик являются без промедления. Оба высоченные, широкоплечие, рыжеватые – будто ржавые, у одного – короткие усы, у другого – недлинная бородка. Девчонка за ними едва видна, и то не столько она, сколько скатка одеяла. И хотя оба в сюртуках, сообразить, кто из них кто, несложно: усатый устраивается в уголке, в кресле за столом, а бородатый, ловко пододвинув ногой табурет, подсаживается к кровати и приступает к осмотру, то бормоча, то посвистывая.
Надо же, они потрудились его одеть! Не должны были – это против обычая, древнего, почти забытого – и воскрешенного ради того, чтобы заплатить жизнями пары мальчишек за уродские ошибки взрослых.
Протестовать против самоуправства было бы глупо, ведь в том-то и суть, что это сделано помимо его воли. Вот от воды он должен был отказаться, да. Приговоренный – живой мертвец, он не должен ни есть, ни пить.
Их одежда не слишком отличается от привычной ему, разве что немного великовата. Не хочется себе признаваться, но нет никакого отвращения. И стыда тоже нет. Гораздо хуже было бы, если бы они видели его раздетым.
Бородатый улыбается и, поднимаясь с табурета, что-то говорит девчонке. Она быстро-быстро отвечает – и тоже светится и лучится. Сдергивает пострадавшее одеяло, а новое бросает в изножье кровати.
– Уф-ф, напугал ты меня. А дядя Мик говорит, что все с тобой хорошо. Ну, плечо поранено – так несильно, через пару дней повязку поменяем, а то и вовсе она не понадобится. Ну, царапины, ссадины всякие… я знаешь как один раз поранилась, когда с яблони упала? Ну, ослабел – тебя ж сколько не кормили, а то и не поили. Будешь вставать – голова может закружиться, так что ты осторожно. Обещаешь?
Вот заладила! С чего это он должен ей обещать?
Что-то похожее он слышал… Совсем недавно…
– Через полчасика обед принесут… Ну что ты молчишь? Скажи уже что-нибудь, а? Давай я к тебе обедать приду, чтоб тебе веселее было?
Сидящий за столом приподнимается. Девчонка вопрошающе смотрит на него. Он кивком указывает на дверь. Она корчит мордашку, которую при других обстоятельствах, небось, можно было бы счесть уморительной и, кривляясь, кланяясь с наигранным подобострастием, медленно пятится. А потом вдруг кидается к кровати, наклоняется, шепчет:
– Ничего не бойся. Он притворяется суровым, но детей не обижает, никогда-никогда! – И, хихикая, опрометью вылетает из каюты.
Это он-то ребенок?!
А если не ребенок – почему продолжает трусить? Пока перед ним мельтешила не замолкающая ни на секунду пигалица, он морщился, бесился, но о страхе почти забыл, страх уже не резал – только тяжелил душу, казалось, еще чуть-чуть и можно будет сбросить... А теперь снова в холодный пот кидает. Почему этот громила ничего не говорит, только глядит из своего угла пристально, неприятно? Хочет увидеть, что его боятся? Не увидит.

Вам спасибо.
За талант и стремление им поделиться.

Вошли в их территориальные воды. Значит, день-другой – и он окажется во вражьей стране. Но он на удивление спокоен. И, к собственному удивлению, перестал напрягаться, когда она окликает его: «Лео!» Никто другой, к счастью, так его не зовет. Он бы в глотку вцепился тому, кто… А с мелкой дурочки что возьмешь?
Хотя она отнюдь не дурочка. В первый же день перестала выклянчивать у него ответы, хотя вопросы по-прежнему сыпались, как горох из прохудившегося мешка. И в первый же вечер напомнила о самом главном, о том, что должно было бы неотступно его тревожить, если бы за собственными страхами – а как это еще назвать, если по-честному? – он напрочь не позабыл бы обо всем на свете.
– Ты ведь хочешь знать, как твой… соотечественник… товарищ? Мне велели сказать, что все с ним в порядке, совсем-совсем. Чтобы тебя не тревожить. А я скажу как есть – ты же мне потом верить не сможешь, если поймаешь на лжи.
До этой секунды он едва вспоминал о том, втором. Настолько перетрусил, что память отшибло? Ничего себе оправданьице, лучше уж никаких.
– Так-то он в норме, ну, почти. – Девчонка вздохнула, будто тяжесть рывком подняла. – У него сотрясение мозга и плечо сильно обожжено, да и простудился…
Это называется – почти в норме?!
– Дядя Мик говорит, что все будет хорошо, и присматривает за ним, и тетушка при нем сиделкой, они позаботятся. Попросили тебя пока не ходить, как будет можно, обязательно отведут.
Не отвели. И Хлоя до самого конца плавания ни разу не напомнила. Ему бы насторожиться – так нет. Он даже радовался втайне, что все молчат: трудно смотреть в глаза тому, кого ты поучал перед лицом, как тогда думалось, неминуемой смерти и о ком мигом забыл, заботясь о себе, о себе одном? Если бы он знал, какой будет встреча. Знал бы – лучше бы утопился!

Глава 3
– Нынче вечером причаливаем! – пискляво пропела Хлоя, врываясь в каюту без стука – подобными мелочами она себя не утруждала. – Стоит тебя приодеть, дядюшка кое-кого этим уже озадачил.
Он стоял у окна и смотрел, как перекатываются волны. Раньше он не любил долго сидеть без дела, раздражался, а сейчас, оставаясь в одиночестве, впадал в апатию и находил в ней успокоение. Сколько его ни тянула девчонка погулять по палубе, он упрямо цеплялся за свое затворничество. К ее разочарованию. И новости его не порадовали, она не может этого не понимать.
– Но все это меркнет в сравнении с главным! – и все-таки ее воодушевление искреннее. – Садись, мне нужно видеть твое лицо.
Сегодня она глупо навязчива – неужто не видит, что лучше не приставать? Он уселся в кресло, по обыкновению оставив ей табурет. Пусть обрушивает на его бедную голову поток ценных сведений – и выметается к демонам. У него осталось совсем немного времени, чтобы собраться с мыслями и силами.
Девчонка уперлась локтями в столешницу, ткнулась подбородком в сцепленные руки и вперила в него взгляд. Глазищи серо-голубые, но все равно какие-то кошачьи, с золотистой искрой.
– Только сегодня окончательно решили, в третий раз согласовали, пять раз поругались, десять – помирились и наконец сошлись на том, что будет правильнее и лучше, если ты поселишься в нашем доме! И Тим тоже. Я его Тимом назвала. Нельзя вас разделять. У нас с дядюшкой достаточно денег и влияния, чтобы защитить вас и дать вам хорошее образование. А потом сами придумаете, как дальше жить. Я – рада, а вы… а вам все равно деваться некуда, вот! – и высунула кончик языка.
Но, видать, все-таки заметила, насколько он тяготится ее присутствием: сразу подхватила юбки, нелепо широкие, сплошь в серебре, и скользнула к двери.
– Ты держись. Пожалуйста. Я рядом.
Почему, ну почему она всегда находит правильные слова?
…В новой одежде он – ряженый туземец, которого подготовили к встрече с истосковавшейся по зрелищам толпой.
Но нет никакой толпы. Эскадру – только теперь он понимает, что корабль шел в составе эскадры, а как бы иначе? при двух-то министрах? – встречает десятка полтора офицеров, в здешних званиях он не разбирается, но интуитивно понимает: на причале собрались надутые индюки и придворные шаркуны высшей пробы.
Хлоя где-то прячется. Выделила в сопровождающие своего братца, или кто он ей там. Но проводник из него отменный. Они минуют стороной сборище радостно бурчащих индюков, не привлекая к себе внимания, как будто бы превратились в невидимок. Поодаль ждет пароконный экипаж – как он успел понять, по здешним меркам скромный: у пристани с полдюжины куда более роскошных и пара безлошадных повозок – что-то подобное он раньше видел только единожды, да и то мельком.
Девчонка поджидает их внутри, пышные юбки занимают все сиденье. Он и молодой индюк садятся напротив нее – и вдвоем занимают меньше места. Она подается вперед, шепчет (почему шепчет? что и от кого здесь можно скрыть?)
– Они хотели согнать газетчиков и поднять шумиху – дескать, поглядите, что безумные фанатики с детьми делают, – но дядюшка их надул. Тима забрал дядя Мик, точно раньше нас приедут.
Затянутой в перчатку лапкой стучит в стенку – и экипаж трогается с места. Всю дорогу молчит – непохоже на нее. Или как раз таки похоже.
«Что стряслось?» – взглядом спрашивает он. Она опускает глаза.
Стряслось. Нет, сейчас не время трусить. Достаточно того, что бесстрашной мелкой не по себе. Ей всяко труднее, она девчонка.

Под руку попадается медный письменный прибор. Оконное стекло вдребезги, он инстинктивно отстраняется, защищаясь от осколков, – и едва не спотыкается: за его спиной стоит Хлоя.
– Там, за шкафом, – дверь в комнату Тима, – поясняет она – наверное, вид у него ошарашенный.
Переводит взгляд на окно, выдыхает:
– Если бы я думала, что ты собираешься сбежать, я была бы счастлива. Это была бы твоя воля. Не убился бы, здесь не так уж высоко. Но ты ведь пытаешься исполнить волю этого вашего Дракона? – как ни тих голос, злость слышится отчетливо. – Руки себе отрубить не можешь, значит вены вскроешь? Во имя Дракона? Слышала я эти ваши сказки, что мы людям руки рубим…
Он изо всех сил стискивает пальцами подставку прибора.
– Что, хочешь ударить? – с удивительным – непритворным! – хладнокровием спрашивает девчонка. – Молодец. А я уж испугалась, что слабоумие передается, как корь, только намного быстрее.
Оттирает его от окна. Смотрит снизу вверх, а кажется, что – наоборот.
– Вы что, действительно не понимаете, что они погибли в бою? Как по мне, тоже дурость учинили, пошли на верную смерть без шанса прихватить с собой хотя бы одного врага. Я думала, Тим напуган тем, что видел… этой бессмысленностью. Так нет же ж – они для него пример! – шумно выдыхает сквозь зубы. И до него вдруг доходит: она не боится потому, что в ярости. – Ладно, пускай они герои. А вы кто? Вас отдали в наши руки, вот и все, – и не как часть контрибуции, а как что-то не имеющее ни малейшей ценности. Чтобы мы не гневались, не думали, что это была осознанная провокация, дабы сорвать подписание мирного договора. Ну что ты на меня таращишься? Я еще и не такое знаю. Я племянница министра иностранных дел. А он – младший брат царствующего монарха. Соображаешь, кто я? Что, принцессы такими не бывают? И тем не менее мой отец был принцем крови и престолонаследником. Даю тебе пару минут, чтобы осознал и проникся.
Она смотрит на него долгим-долгим испытующим взглядом – и ему почему-то трудно вынести этот взгляд. Но удается.
– Не можешь ударить? – Он и представить себе не мог, что она может так улыбаться… лучше бы он не видел этой улыбки. – Не готов убивать? Ну так и оставайся жертвой, а не героем.
Поворачивается к окну, дотрагивается пальцами до едва держащегося в раме осколка – он летит вниз и со звоном разбивается о землю. Странно, что до сих пор никто не примчался, не устроил переполох. Даже доктор, а ведь он вряд ли ушел, сидит себе посиживает за стенкой и не торопится никого спасать. Может, они ему осточертели – и упрямый пленник, и чокнутая девчонка, и он спит и видит, как бы избавиться от обоих? – он ухмыляется.
Чокнутая глядит на него, как на помешанного.
– Мне вас жалко. Но Тима я все-таки немножечко уважаю – у него уже нет сил сопротивляться, совсем нет, но он не унижает себя истерическими выходками. А тебя – просто жалко. Тебе, конечно, плевать, что о тебе думает тупая тварь, но она обещала быть полезной. А потому у тебя есть шанс умереть героем. Пойдем… если не трусишь.
Он шагает за ней по длиннющему коридору, спускается по лестнице – не той, парадной, а узкой, едва освещенной – оконце под потолком, как в тюремной камере. И ему кажется, что он готов ко всему, теперь уж точно готов.
Еще одна лестница, не иначе как в подвал. Решетчатые воротца с навесным замком (разумеется, у девчонки есть ключ). Металлическая дверца – девчонка наощупь находит замочную скважину, ругаясь вполголоса. Входит первой, зажигает один за другим газовые рожки – не меньше дюжины.
Мрачное подземелье? Ничуть не бывало! Ни дать ни взять – зал для торжественных приемов: с нарядной – именно нарядной! – каменной кладкой, камень – не серый, а тоже розоватый. С большим камином, понизу забранным решеткой – вроде как игрушечные копья на стойке, с часами – циферблат поддерживают, ну надо же, два дракона. С гобеленами, мягкими креслами… и оружием, оружием, оружием. Арбалеты, ружья, револьверы – сказочное богатство в глазах мальчишки. В этот момент он чувствует себя мальчишкой, которого привели в сокровищницу. Вдоль другой стены – подставки с кинжалами, короткими мечами, рапирами. Его взгляд невольно останавливается на топоре.
– Извини, топор есть, но ни плахи, ни палача. – Девчонка как всегда наблюдательна. – Могу предложить кое-что получше. – Непринужденным, почти изящным движением вытаскивает из подставки две шпаги. – Забрать с собой врага. В бою. – Сбрасывает туфли и делает шаг к нему. – Может быть, и до твоих весть дойдет. Об этом же в газетах напишут, наверняка напишут, тут есть и кому поплакать, и кому порадоваться, да и вообще событие такое, которое скрывать смысла нет, его ого-го как использовать можно. А наши газеты, будь уверен, читают не только у нас. Станешь символом сопротивления злобным пришельцам с запада.
– Побив тебя? Не смеши.
Готов ко всему? Как бы не так!
– Не побив. Убив особу королевской крови, – невозмутимо уточняет она, – которая к тому же неплохо управляется с этой штукой, – она салютует ему шпагой, на мгновение – только на короткое мгновение – становясь прежней дурашливой Хлоей.
Он демонстративно поворачивается к ней спиной.
– Тим не стал бы колебаться, выпади ему такой шанс. И да, разве справедливо, что все шансы до единого достаются тебе? Он ведь не виноват, что ему повезло меньше. Не пора засунуть куда подальше свою гордыню и побороться за вас обоих? Тебе – почти гарантированная слава, ему – легкая смерть. Ты ведь сегодня сам увидел – он обречен, а мучиться может еще долго.
Она обегает его и снова встает лицом к лицу.
– И не зыркай по сторонам, ничего ты с собой сделать не успеешь. Самоубийца из тебя не очень – практики маловато, наверное, и за порогом с полдюжины крепких слуг, а люди у моего дядюшки отменной выучки. Я крикну – они ворвутся и тебя скрутят. И все начнется сначала. Не знаю, как ты, а я устала.
– Зачем ты это делаешь? – вопреки его воле, вопрос звучит жалобно.
– Я и так сказала больше, чем надо. – Она кладет шпагу к его ногам.

Глава 4
Эта комната – новая камера смертника. Да, совсем не похожая на прежнюю. Есть свет – тусклый, холодный, едва-едва пробивающийся сквозь шторы болотного цвета. Есть звуки – чужие, невнятные, издалека. Есть кровать с чистым бельем. Подобие жизни. Но отсюда не выйти. Никогда. Так не все ли равно, что тут есть и чего нет?
Сколько ни повторяет он себе это «никогда», желание жить не уходит даже в моменты удушья. Он боится, что однажды совсем не сможет дышать. И не знает, как запретить себе бояться. А ведь не должен цепляться за жизнь – это недостойно и просто глупо. Ясно же, что ему не выжить.
Доктор и сменяющая его женщина терпеливы и добры. Кажется, искренне. Он не уверен, потому что никто прежде так с ним не обращался. Они ни на минуту не оставляют его в одиночестве. Думают, что он не понимает их языка, и день изо дня изобретают способы сообщить: тебе ничего не угрожает. Еще на корабле ему дважды об этом прямо сказали: в первый раз какой-то мужчина, которого он видел как сквозь туман, во второй – вертлявая девчонка, смотреть на которую ужасно не хотелось, все и так кружилось перед глазами, не хватало только ее беготни и суетливости. Дважды сказали – ну и угомонились бы. Но им этого мало. Чего они хотят? Рассчитывают приручить? Опять же – зачем? Если это для них развлечение, игра, то они заигрались. Доктор день за днем пытается «пробиться к его сознанию», гримасничая и жестикулируя, а женщина называет «бедным мальчиком», норовит погладить по волосам (у него нет сил дать отпор, но она что-то чувствует, так и замирает с поднятой рукой) и повторяет: «Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо». Они постоянно хлопочут над ним, доктор приносит все новые и новые порошки и микстуры – и не успокаивается, пока не впихнет их, женщина – все новые и новые кушанья, всякие бульоны, но ей провернуть трюк доктора не удается.
А еще она поет. Мелодии незнакомые, простые и тягучие, но красивые. И голос у нее – будто сам по себе инструмент. Поет для него. И порой он невольно откликается (только мысленно, но откликается!) и поддается соблазну поверить… Значит, им удалось и его втянуть в игру? Приходится напоминать себе: этот заботливый бородач – корабельный врач на вражеском флагмане, а ласковая женщина – жена одного из министров, принимавших капитуляцию. Приходится напоминать: не время и не место проявлять то, что отец называл «бабьей впечатлительностью» и «проклятым мягкосердечием». Напоминать о героях, погибших на его глазах. Напоминать слова товарища по несчастью: «Чтоб молчал, будто тебе язык вырвали» и единственную прощальную фразу отца: «Ты никогда не умел вести себя достойно, так хоть умри, не опозорив мой род». Если бы не все это, ему не удалось бы вытерпеть жажду – она мучительнее страха смерти. Они ухитряются вливать в него воду и лекарства, когда он на грани сознания, а может, и тогда, когда в беспамятстве. Но этого недостаточно, горло будто огнем опалено, и слез тоже давно нет… отец гордился бы им? Вот бы знать, что – да. Может быть, тогда он смог бы не бояться. И умереть как подобает. Забрав с собой хотя бы одного из них.
Пару дней как дышать стало легче, лихорадит меньше, и он почти не кашляет – их снадобья все-таки действуют? «Если они спасут меня помимо моей воли – мне можно будет жить?» В детской сказке, которую много лет назад рассказывала ему мать, мальчик переложил свою ношу на других – и за это его наказала сама судьба. Как наказала? Кто были эти другие – друзья или враги? И чем все закончилось? Он силится вспомнить – но вспоминается только: «Если ты заставил кого-то взять твою ношу, у судьбы найдется для тебя ноша втрое тяжелее».
Он не любил ее сказки. А ее-то саму – любил?
… – Если он продолжит в том же духе, мы не сможем его спасти. Вы же видите, госпожа…
– Доктор, он ведь ребенок, обычный ребенок! Ребенок, которого предали самым чудовищным образом. Неужели мы, все мы, не сумеем помочь ему?
– Скажите мне, госпожа, а вы когда-нибудь сталкивались с таким упрямством и такой силой? И не у детей, а у взрослых? Только в бреду и признается, как ему больно и жутко – когда Хлоя перевела, что он говорит, я был шокирован. Я уж, грешным делом, думал, что у него страх напрочь отбит… что он вообще не в себе. Кхе-кхе… извините, госпожа.
Хлоя. И здесь – она. Девчонка, одно упоминание которой уже доводит его до бешенства. Наглая, громкоголосая маленькая дрянь, позволяющая себе свысока говорить со старшими и лезть в их дела. Похоже, привыкла, что всех это умиляет… что все ей прощается! Верно о них говорят – цивилизованные дикари. И худшая из дикарей – она. Постоянно в сером, кожа бледная до синевы, и глаза… глаза такие же, как у него… уродство! Еще и смотрит, смотрит в упор, так не то что люди – животные не делают. По ее вине эти доброхоты узнали, что ему страшно. Она отняла у него последнее – возможность выполнить приказ отца. Отец… Только отец может давать и отбирать имя, только отец и государь могут распоряжаться жизнью и смертью. Так его учили. А она и это право пытается присвоить… Эти люди привыкли присваивать себе то, что им не принадлежит.
– Гляжу на наших мальчишек и не понимаю, как мы добились заключения мирного договора всего лишь на второй год войны. Храбрость и фанатичная преданность в чести у их народа, я это знал, но мне и в голову не приходило, что они способны на подобное. И если бы их император и его окружение тоже были готовы идти до конца, мы получили бы не договор на выгодных нам условиях, а обезлюдевшую пустыню, потеряв при этом тысячи и тысячи своих людей. Вероятно, кого-нибудь такое развитие событий устроило. Но, льщу себя надеждой, я здравомыслящий человек. И, по моему рассуждению, мальчишки, похожие на этих, гибнуть не должны, в какой бы стране они ни родились. Иначе все мы рискуем однажды проснуться в мире, который будет куда хуже нынешнего. Низко кланяюсь вашему супругу – его таланты поразительны, он в который раз спасает нас от бессмысленного кровопролития… Я не утомил вас своими разглагольствованиями, госпожа?
– Что вы, доктор. Я внимательно слушаю, а вовсе не витаю в облаках, как вам, должно быть, показалось. Слушаю – и думаю, чем помочь нашим мальчикам…
Отец, слышали бы вы! Враг оценил, а вы – оценили бы?
Нет! Думать так – непозволительно, иначе станешь предателем… уже стал, хотя ничего еще не сделал и ни слова ни сказал. Нельзя сомневаться в отце. Нельзя сомневаться в государе – как смеет этот человек рассуждать о нем в таком тоне? Разве право победителя – это право на низость?
И взволнованное «наши мальчики», от которого у него дрогнуло сердце – сердце сына рабыни, а не сына воина, – на самом-то деле ничуть не лучше, чем кличка «Тим», придуманная девчонкой.
Помогать собрались?! Ничего у вас не выйдет! Одного вы уже потеряли, он отважный, он не будет медлить. И если второй слабее, это не значит, что вы его получите.
Он собирается с силами и садится в кровати. И, не дав опомниться этим двоим – вон как вытаращились, – отталкивается и встает. На то, чтобы сделать хотя бы шаг, сил уже не хватает. Последнее, что он слышит, – звон бьющегося стекла. Последнее, о чем успевает подумать: жаль, что они не посмели назвать друг другу своих имен.
… – Хватит прикидываться, я ж вижу – ты опамятовался. А мне с тобой поговорить надо, ну просто до зарезу.
Открывать глаза трудно, как никогда. Но нужно убедиться.
– Ты чего? Да не призрак я, не призрак. – Тот, в чьей смерти он был уверен, скалится с видом превосходства. – И да, они убрались. Хотя все равно по-нашему не разумеют, но без них как-то дышится легче, а?
Он пытается заговорить, но не может. Глаза закрываются сами собой. Он ничтожен? – ну и пусть.
– А ну-ка пей, – властная рука рывком заставляет его приподняться. – Знахарь тутошний какое-то пойло оставил и втолковал на пальцах – дескать, надо тебя этой бурдой накачать, а то конец тебе, никакой шаман не воскресит.
Он закусывает губы.
– Ты что, не уразумел: мне надо с тобой поговорить! А как, если ты языком не ворочаешь? Пей, пока они не приперлись, и ладно если они, а вдруг кто похуже, в смысле, по-человечески понимающий?
Он уже колеблется, а следующая фраза окончательно ломает его сопротивление:
– Ты ведь хочешь знать, почему я жив? Или уже записал меня в предатели?
Он пьет, и захлебывается, и кашляет. Но голос действительно возвращается.
– Там… – показывает глазами на дверь, в которую – он видел – юркнула девчонка.
– Никого там нет. Это моя комната. Ну, то есть гостиная, в которую попасть можно только из комнаты, или из твоей, или из моей. И перед тем, как сюда идти, я все проверил и свою дверь запер изнутри, – самодовольная улыбка. – Хотя шуметь нам все равно не резон, так что навостри уши. – И продолжает, понизив голос: – Ты вот крепко запомнил, чего я тебе в тюряге наговорил, так? А мозгов, чтоб оглядеться и подумать, нету, что ли? Тогда мы были смертниками, и кто ж знал, что эти – рохли мягкотелые. Как они, такие вот, наших побили – другой вопрос.
– Предательство?
– Ага, все ж работают мозги-то! Бери, – движением фокусника извлекает откуда-то пирожок. – Ешь, а то опять откажут мозги-то.
– Нет. – Его снова начинает бить озноб. – Ты что, не помнишь: «Тот, кто ест хлеб врага, – враг и раб». Так заповедовал Дракон.
– Тебе сколько лет?
К чему это он?
– Ты говоришь о Драконе как о божестве. А он всего лишь символ.
Возомнил себя знатоком? Смешно.
– Все мы вместе – от государя до самого слабого из тех, кто способен держать оружие, – и есть Дракон. Этому тебя не учили? Да не зыркай ты на меня так, дырку прожжешь… А ладно, зыркай, хоть видно, что ожил чуть. Все я понимаю… а ты, как погляжу, не очень. Тот, кто продается за подачки, – враг и раб. А брать у врага – почему бы и нет? И на войне добычу берут – и не всегда отнимают, много кто сам отдает, чтобы только откупиться. Если бы ты ворвался в чужой город, тоже ко всему прикоснуться боялся бы? А мы с тобой, считай, во вражьем логове. И не абы в каком, а в доме министра иностранных дел, который еще и принц крови. Это мне девчонка ихняя выболтала. И еще много такого, что я уразумел: из этих окошек предателей высмотреть проще, чем с крыши нашей тайной полиции. И услышать можно столько, что у-у-у! Сообразил, как нам повезло?
Повезло? Кто-то из них двоих точно тронулся умом. Ни дома, ни имени – какое «повезло»?
– Думаешь, нет? – догадливо интересуется тот, кого приучают – неужто приучат? – к кличке Лео. – Мы могли сдохнуть да так и не узнать о предательстве. Догадываться и знать – не одно и то же, а? Теперь и вовсе удача в руки лезет, а мы, этакие фанатики-расфанатики, будем довершать расправу над собой? Не валяй дурака, и мы с тобой на пару разнюхаем, что сумеем, ну а там сообразим, как нашим передать.
От такого воодушевления ему становится тошно.
– Ты ведь знаешь, что мы никогда не сможем вернуться, – шепчет он – и равнодушно – другого и не ожидал – встречает брезгливый взгляд.
– Я сразу понял – ты только за свою шкуру и трясешься. А мне, в конце концов, плевать, вернусь я или нет. И на все плевать! Чего я еще не видел? – Переводит дух и шипит: – Ты со мной? Или решил сдохнуть ни за грош в сраном гордом одиночестве? Оно, конечно, проще. Если со мной – уговор: слушаешься меня и делаешь так, как я скажу. – И вдруг с азартом: – А давай на спор? Хочешь, я все о тебе расскажу? Если на полсловечка ошибусь – продолжай дурить, как тебе угодно, пока не сдохнешь. А если все правильно угадаю – признаешь меня командиром. Что, слабо?
– Нет, – отвечает он – и тотчас же спохватывается: зачем? Он ведь давно научился не попадаться на такие уловки – и вот… Но отступать поздно.
– Твой отец – Страж Дракона, – без промедления, уверенно. – И не из простых.
И повелительно:
– Ну?
Или все-таки не отвечать? Пусть презирает, невелика печаль.
– Тебе велели никому и никогда не рассказывать, кем ты был. Так ты ведь и не рассказываешь. Рассказываю я – и все грехи на мне, так ты-то чего дергаешься? От тебя – только «да» или «нет». Что, и этого боишься? Зуб даю – твой отец стыдился сына-слабака.
Он отводит взгляд. И это само по себе ответ, он знает.
– А мать – из тутошних. Об этом, небось, и не думал никто, знали и знали, ты ж все равно законный, раз отец тебя в семью принял, но ты волей-неволей сам всем напоминал. – Каждое слово – удар, точный и безжалостный. – Небось, думаешь, родись ты не от наложницы, все иначе было бы? Как бы не так. Сам себя так поставил. Дома тоже глазки прятал и только изредка взбрыкивал – типа всем докажу, какой я герой, так?
«А ты-то сам – никому и ничего не доказывал?» – мысленно огрызается он. Но гнев не настолько силен, чтобы давать ему волю. Может, и это примета слабака?
– Вляпался ты из-за песенки. И вроде проговорился тогда, в тюряге, что сам написал ее. Если б только спел, где не надо, так и сказал бы. Нотной грамоте обучен? Я не ахти как много знаю про Стражей Дракона, я ж не из Верхнего города, и мой отец, хоть и при каких-никаких чинах, в сравнении с твоим мелкая сошка. Но что это за Страж, который нанимает сыну учителя музыки? По всему выходит, учитель ходил к твоей сестре или еще какой родственнице, а ты поднахватался… посмешище! Ну чего, хватит с тебя?
«Хватит!» – снова накатывает дурнота, и он закрывает глаза.
– Все верно рассказал?
– Да.
Пусть подавится!
– Ага! – Мучитель не скрывает торжества. – Значит, слушай меня. Перво-наперво ты должен на ноги подняться, а то толку с тебя нуль. Усаживайся давай. И жри. Не прикидывайся, что совсем обессилел.
Он не шевелится, дышит в полвздоха. Озноб сменяется жаром. Отец называл его ущербным – так и есть. Он готов был довериться врагам, а сейчас готов возненавидеть единственного союзника.
– Жри, я сказал! – В его лицо впечатывается тот самый пирожок – и в ту же секунду шмякается о стену над головой самозваного командира.
Никогда бы раньше не подумал, что вцепиться в глотку врага – такая сумасшедшая радость. Как будто все черное, что копилось и копилось, выплеснулось разом – и он увидел: утверждать свою власть куда проще, чем сдерживаться. Ни в одной из прежних многочисленных драк он не стремился уничтожить противника. Никого не покалечить и не дать покалечить себя – так было раньше… в конце концов, братья – ну какие они враги? Так положено, для старшего младший – живая игрушка, пока не научится давать отпор, да и отец говорил – без этого никак характер не закалить. Ему очень хотелось стать сильным. Но он никогда не хотел свернуть шею… врагу. Врагу! Если бы для этого достаточно было одной ненависти!
– Ну довольно, прекрати, – беззлобно говорит победитель.
Как будто бы у него есть выбор! Силы ушли так же внезапно, как появились. Он распластан на полу, он чувствует себя раздавленным насекомым… и униженным, как никогда. Протянутая рука – очередная издевка. Он поднимается сам – и с ожесточением двигает недруга локтем в живот. Нефиг маячить за плечом!
Тот смеется.
– А ты молодчага. Я знал, что ты твердолобый, и все ж тебя недооценил.
Он едва разбирает слова: главная цель – добраться до кровати. Садится. И жадно пьет сладковатую, похожую на микстуру воду. Ему действительно нужны силы. Чтобы в следующий раз справиться.
– И теперь я знаю, что на тебя можно положиться, не сдрейфишь. – Презрение? Снисходительность? Их нет как нет. Как будто бы теперь вообще другой человек говорит. – Звать-то тебя как?
– Слабаком. – А вот в нем ненависть ничуть не угасла.
– Нужно ж было как-то в чувство тебя привести.
– Да пошел ты!..
Тирада в полдюжины слов, произнесенных на едином дыхании, – предел его нынешних возможностей… теперь уже точно – предел. Приступ кашля скручивает надолго, на глаза наворачиваются слезы.
– А я думал, дети из благородных семейств так не выражаются. Не умеют. Боятся, что от папочек влетит. Продолжаешь удивлять. – Похоже, провокатор развлекается вовсю. – Только опять не кидайся, выздоровей сначала. Драка не на равных – не по мне. И, хоть воспитание у меня так себе, я ж не из ваших, не из бла-агородных, но обращаться к человеку «эй ты» все ж таки не приучен. Меня можешь звать Лео.
– Жрать у них из рук, да еще и отзываться на придуманные ими клички – это не слишком?
– Нет, не слишком. Если мы хотим чего-то добиться, нам придется привыкнуть, – впервые простецкая болтовня сменяется четкими, рублеными фразами. – Я скорей умру, чем буду стелиться перед ними. Но этого и не требуется – заподозрят еще что-нибудь. Наше дело – обживаться, присматриваться… и не делать глупостей. Как думаешь, у тебя получится? Ладно, не отвечай. И хотя бы не морщись, когда тебя называют Тимом… и жрать не забывай, – Лео сбивается на свою обычную речь, – а то дождешься, что они и вправду с ложечки тебя кормить начнут. Представь – эта маленькая обезьянка с ложкой! Бр-р-р!.. И еще…
Договорить он не успевает: в комнату величаво вплывает хозяйка с неизменным кошаком, следом за ней с притворно смиренным видом семенит та самая «маленькая обезьянка».
– Что такое, мальчики? – беспокоится женщина. – Слуги сказали, что слышали шум. Им запрещено сюда входить, чтобы вас не беспокоить, но они позвали меня…
– Что у вас стряслось? – вольно переводит девчонка, переводя взгляд с одного на другого – и они тоже невольно переглядываются. Лео едва заметно качает головой.
– Вы что, сцепились? – добавляет она уже от себя. – Ну, так и есть. Я многое пропустила, в следующий раз потрудитесь предупреждать заранее. – Заговорщически подмигивает и водворяет на место опрокинутый стул. – Ничего страшного, тетенька, стул упал.
Один понимает слова, но недоумевает: зачем она врет? Другой слов не понимает, но ему и не требуется никаких объяснений.
– Главное, что все в порядке, – говорит хозяйка. Но на ее лице тень сомнения.
А горе-переводчица оборачивается к виновникам происшествия и недовольно хмурит бровки:
– Я сказала тетеньке, что мальчишки всегда дерутся. А она ответила, что придумает вам наказание. Будете знать, как лишать маленькую бедную девочку развлечений…
…Он сидит у окна – рама без стекол, – подставив лицо прохладному ветерку с цветочным ароматом. Хоть что-то радует в этой проклятой стране. Можно всю ночь так вот медитировать на расплывчатые очертания сада – и чувствовать, что живешь. Не счастливый, не несчастный, просто – живой, разве этого мало?
Мало!
Вымотался до потери соображения, а сна ни в одном глазу.
В дверь скребутся.
– Ну и сколько можно тебя ждать? – ворчливо спрашивает он, не сомневаясь, что за дверью Хлоя.
– Извини, у дяди были важные гости, – она опечалена и не хочет этого скрывать. Укладывает на кровать мягкий плед. И голос мягкий, вкрадчивый. – Вот, если замерзнешь. Все-таки у нас холоднее.
– Неприятности?
– Нет. Сейчас никакие гости не ко времени. – Неторопливо зажигает свечи в паре старомодных канделябров, пальцы заметно подрагивают. Почему свечи? По стенам аж три газовых рожка. А ведь и вправду – так уютней. – Как рука?
– Да вроде ничего.
– Дай посмотрю.
Разматывает повязку, заново перебинтовывает.
– Все хорошо. Подразболталось немножко, я поправила. – Вздыхает, будто всхлипывает, но не тяжело, а как успокаивающийся после долгих рыданий ребенок. – Я не верила, что у тебя получится.
– А я до сих пор не верю, что получилось, – с неохотой признается он. – Он боится предать. И боится, что его предадут. И не знает, что я уже предал. И его в том числе.
– Ты его спас… И ты не…
– Замолчи! – приказывает он. – Что ты можешь знать?
– Ничего, – Хлоя опускает голову, она снова не похожа на себя. – Но я очень хотела бы знать. Если захочешь объяснить… а и не захочешь – я все равно в нас верю. Ничего не знаю, а верю. А ты – нет. Ты мне – ну ни капельки.
– Дура мелкая! – вскипает он. – Не верил бы – фиг бы ты из меня хоть слово вытянула. Прекращай реветь, я сопли утирать не умею. Я сказал – ты услышала, и этого достаточно. Все, уматывай… Стоп! Кто с ним остался?
– С Тимом? Доктор. И если все будет так, как сейчас, то завтра и сиделка может подменять, он так сказал, – быстро-быстро просительно лопочет девчонка, – у нас тетя Фло, тетушкина камеристка, все на свете умеет…
– Да не давись ты словами, я особо-то и не злюсь, – ворчливо признается он. – Кстати, это не я его вытянул, а ты. Я повторил с ним тот же трюк, что ты проделала со мной. Разве что, – ухмыляется, – у меня лучше получилось. А ты маленькая еще.