Пролог

1941. X. 04
Орёл

Моя любимая Марта! Наконец-то удалось выкроить минутку, чтобы приняться за письмо тебе.
Сегодня утром я получил от тебя четыре пакетика со сладостями и тёплый свитер ко дню рождения. Не беда, что но уже прошёл – почта из фатерланда идёт сейчас 4–5 недель… Сейчас нахожусь в городе со смешным названием «Orjol», находящемся неподалёку от большевистской столицы Москвы. Говорят, на человеческом, немецком языке это означает «орёл». Жаль, что рядом со мной нет Вилли и его камерадов из Люфтваффе: им бы понравился такой каламбур.
Иногда мне думается, что эта проклятая страна населена одними фанатиками. Русские так яростно защищаются, как будто бы ещё не понимают, что их дело проиграно. Вчера, после нескольких дней форсированного марша, мы подошли к окраине этого города, пробиваясь сквозь разрозненное, но ожесточённое сопротивление мелких групп большевиков. К счастью, моя машина предназначена для перевозки горючего, поэтому я никогда не езжу в голове колонн и уж тем более – в передовом отряде. Так что не переживай за моё здоровье, любимая! Ничего плохого со мной произойти не может. А вот нашим парням-танкистам вчера не повезло – сумасшедшие русские неподалёку от города, с опушки леса, неожиданно открыли огонь по передовому отряду. Сталинские фанатики сумели из своего единственного зенитного орудия уничтожить два наших панцервагена и разбить грузовик с солдатами. Представь себе: у этих деревянноголовых не было даже пехотного прикрытия, и потому наши парни сумели достаточно быстро подавить сопротивление. Тем не менее несколько камерадов погибло, а ещё больше – ранено. Да и с ремонтом панцервагенов придётся повозиться нашей арбайтроте. А нас заставили собирать тела убитых гренадиров и везти к месту захоронения, при этом запачкали кузов моего грузовика. Но зато я стал обладателем прекрасных серебряных часов, правда, слегка старомодных и с непонятной гравировкой варварскими русскими письменами на крышке. Я пока в размышлениях, что выгоднее – оставить их себе или продать.
На окраине и на городских улицах также произошло несколько стычек, но их нельзя сравнить с тем, что нам пришлось пережить в Смоленске. Обедали мы уже в Орле.
На постой нашу роту разместили в домах на окраине города – поближе к захваченным у русских складам с горючим. Наш гауптманн был рад этому обстоятельству до безумия и сразу же выставил там караулы. Так что выспаться минувшей ночью мне не удалось: в качестве бдительного постена вышагивал под противным дождём с оружием на изготовку, то и дело поскальзываясь в русской грязи. Ничего не поделаешь: с этими большевиками нужно держать глаза и уши широко раскрытыми, проклятые русские собакосвиньи не ценят наших усилий по освобождению их от жидокомиссарской власти. Когда вчера парни из первого взвода размещались на отдых в одном из домов, то обнаружили спрятавшегося раненого большевика из НКВД. Пришлось расстрелять его вместе с обеими хозяйками дома в назидание прочим русским.
Не могу без печали думать о том, что по нелепой случайности была ранена собака, прелестное маленькое белое создание, так похожее на твою Лили. Наш гауптманн, как оказалось, некогда прослушал два семестра на медицинском факультете в Тюбингене, и парни притащили бедное животное к нему. Несмотря на своё высокое положение, командир никогда не забывает о своих народных корнях и, конечно, не отказал в помощи. Ассистировать при операции пришлось мне: ты же помнишь, как здорово у меня получалось оказывать первую помощь в молодёжном лагере Гитлерюгенда! Перебитая лапка была прооперирована простейшими методами, доступными нам, и помещена в лубки. Теперь собачка, которую по предложению гауптманна назвали Блонди, в честь верной спутницы Фюрера, стала всеобщей любимицей парней из первого взвода.
А погода очень испортилась: кругом грязь, дождь, сырость. Настали холода, какие у нас в Померании бывают только в январе, а сейчас только начало октября. Сколько же градусов тут будет зимой? Русские говорят, что в прошлом году мороз достигал пятидесяти градусов, а снежный покров – до двух метров. Не дай бог нам задержать взятие Москау до выпадения снега! Радует то, что Рождество мы будем в любом случае встречать уже в Москау. Там, на зимних квартирах русской столицы, мы сумеем перенести тяготы проклятой большевистской зимы достаточно безболезненно, чтобы с весной вновь начать победное наступление!
Дорогая Марта! Вскоре после получения этого письма ожидай посылку от меня. Зная, что выбор продуктов по карточкам у вас несколько ограничен – о, да, сегодня нация поступается некоторыми бытовыми удобствами, но завтра нам будет принадлежать весь мир, – высылаю тебе банку натурального русского мёда, которая досталась мне по случаю, две банки консервированного краба и ткань на пальто: сегодня утром мне удалось раздобыть её в небольшом магазине на соседней улице. Увы, разжиться чем-то посущественнее не получилось: проклятые пехотинцы из передовых частей побывали там раньше и всё, что не сумели уволочь в своих ранцах, постарались поломать, испачкать и порвать: словом, полностью испортить. Не грусти, ничего страшного: впереди у нас Тула и Москау, где можно забрать в магазине любой товар, не платя ни пфеннига: это право победителя!
Любимая Марта! Рад был бы написать тебе гораздо больше – но не поспеваю. Пора готовиться к рейсу: наши пенцервагены укатили в сторону города с непроизносимым, варварским названием Мценск, и твоему Курту вновь предстоит доставлять горючее для их ненасытных моторов.
Обнимаю и целую тебя тысячу раз!

Любящий тебя Курт Бальтазар»

– Станцию бомбят, и нам перепадает… Сегодня так и вовсе три воздушных тревоги было, и третьего дня… Перелыгиных помнишь? Как половина народа с депо – кто на фронт, кто с семьями в эвакуацию, так Порфирич на железку в сторожа подался. Ну вот… – Варя глубоко, со всхлипом вздохнула. – Ногу ему оторвало в бомбежку. Это летом еще. До пункта первой помощи не довезли. И Иванниковых разбомбило, Маруся с детьми теперь у бабки в деревне.
Опять посидели молча. Тиканье часов в тишине нагоняло на Лиду страх, но заговорить почему-то было ещё страшнее. Она вздрогнула, когда Варя спросила вполголоса:
– Митяй-то пишет?
– Пишет. Перед самым моим отъездом вот…
– А от Пашки с десятого августа ни полсловечка, – Варя встала, принялась собирать посуду, качнула головой, увидев, что Лида поднимается: мол, сама управлюсь. – Мне детей сберечь. Я обещала.
И, после паузы:
– Чего делать-то собираешься?
– К вам вот попроситься хотела, – призналась младшая. – Библиотекари-то сейчас кому нужны?
– Это да, – Варя очень осторожно, беззвучно поставила тарелку на тарелку. – Только вот тебе-то в санитарки…
– Думаешь, не справлюсь?
– Справишься, чего там… – старшая вздохнула и закончила с нажимом: – Ежели чего… ну, случится чего, госпиталя в первый черед вывезут, я так рассуждаю.
Подумала.
– Лидусь, как до тетки добираться-то помнишь?
– Доберусь, – Лида кивнула.
И мысленно повторила: «Если что…»
…Прощание с родными вышло долгое, суетливое и бестолковое.
Варя трижды повторяла:
– Банка с керосином за буфетом, не перепутай, там в другой у Пашки чего-то… – и казалось, забывала сказанное раньше, чем успевала договорить.
Еще велела получше укрывать картошку:
– Мыши вовсе страх потеряли, – и почему-то добавила: – Как война началась, так и…
Потом вдруг решила, что Манечка в дороге непременно замерзнет, и принялась искать пуховый платок, разворошив и баул, и один из двух узлов.
Манечка ни с того ни с сего расплакалась, и все ее долго утешали, и снова паковали вещи, и почему-то получалось не так хорошо, как прежде.
Кое-как управились. Варя устало села – почему-то на узел, а не на табурет – и поглядела на стенные часы.
– Ежели что, мамкины ходики в сараюшке припрячь, только заверни получше, чтоб не попортились, – сказала она и всхлипнула.
Лида молча кивнула. Что тут говорить? Сколько была семья, столько и эти ходики были.
– А Васька-то где? – спохватилась Варя.
Поглядели по комнатам, выглянули во двор, Манечка, обрадовавшись нежданной игре в прятки, побежала на улицу. Вернулась сияющая:
– Васятка к Лаврищевым во двор пошёл, я видела!
Поспешили к соседям.
Васька попытался было улизнуть, но бабка Лаврищева не дремала, образумила подзатыльником. Ну и внуку Мишке отвесила для острастки.

Они были очень красивой парой, темненькая Надя и ее русоволосый Ваня, похожий на царевича из сказки. Правда, Надя ворчала, что зря он к приходу гостей гражданское надел, когда он в форме, глядеть приятнее. А он притворно хмурился в ответ и отшучивался: «Коли так форму любишь, чего ж не стала встречаться с тем летным курсантом, у летунов-то, знамо дело, шику больше нашего».
У Вани собралась целая дюжина гостей, однако мужчина среди них оказался только один – точнее, молодой парень в тяжелых, «профессорских» очках. Так что тему для разговоров задала Надька, воспользовавшаяся случаем покрасоваться в ярко-голубом крепдешиновом платье:
– Ну, граждане-друзья, как вам моя обновка?
Гостьи принялись оживленно обсуждать ткани, фасоны, делиться мечтами, кто какое платье хотел бы себе сшить. Лида вздохнула и улыбнулась: уж ее-то даже малиновая наливка не втянет в такой разговор! Зато все та же наливка развязала язык стеснительному парнишке в очках, Жоре, и вдруг оказалось, что и ему, и Лиде просто не терпелось поговорить о сонетах Шекспира.
Ей было тепло и весело. И казалось, что все и у всех сейчас хорошо и просто замечательно и нет других тем для разговора, кроме самых приятных. Лиде вдруг представилось, что во главе стола сидят, как на свадьбе, Варя с Пашкой. А Митя… Митя тоже здесь, просто во двор покурить вышел и вот-вот вернется.
Лида опомнилась. И почувствовала: все они пытаются отгородиться от того, что все равно случится. Так, как будто бы красивая, как до войны, одежда может уберечь человека, а беззаботная болтовня – рассеять жуткую тишину, эту вот тишину от бомбежки до бомбежки.
А тетя Зина, беленькая старушка с удивительно звучным, молодым голосом, вдруг обронила, то ли извиняясь, то ли жалуясь:
– Так уж получается – стол у нас нынче бедноват. То ли дело до войны…
– А давайте патефон заведем? – как будто бы не слыша ее, с преувеличенным воодушевлением воскликнула Надя. Но в голосе ее Лиде почувствовалось старческое дребезжание. И в танце она двигалась как-то неровно – то старчески шаркала ногами, то принималась, будто опомнившись, дробно притопывать не в такт музыке. И когда мелодия споткнулась и захромала, Надя даже не сняла иглу – сдернула торопливо, резко – и уселась на место, кивком указав Ване, что пора наполнить рюмки.
А потом запела… нет, заговорила тихо и строго:
Дан приказ: ему – на запад,
Ей – в другую сторону...
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.

Уходили, расставались,
Покидая тихий край.
«Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай»…

Одна из девушек – Лида не успела сообразить, кто именно, – начала тихонько подпевать, но на нее шикнули.
А Надя продолжала ровным голосом:
И родная отвечала:
«Я желаю всей душой, –
Если смерти, то – мгновенной,
Если раны – небольшой»…
И Лида вдруг подумала, что таким вот голосом молятся.
В прихожей гостей провожала одна только тетя Зина. Лида слышала, как Надя рыдает в кухне в полный голос и допытывается:
– Ну ты мне скажи, всё плохо, да? Раз никто ничего толком не говорит, значит, всё совсем-совсем плохо!
– Не, ну какое плохо? – утешающее твердил Ваня. – Кому полагается знать – те знают, когда будет нужно – и вам скажут. А пока… ну видишь ведь, мы в городе и никуда отсюда не собираемся. Ну и о чём ты тогда плачешь, глупенькая?
Лида слышала. И на этот раз не верила.

Глава 2

3 октября 1941 года,
район станции Оптуха

В школьные годы Ванька любил читать про войну. И не какие-то там повести-романы, где бой умещается на одной странице, зато балов всяких и трепа – на добрых полсотни, а серьёзные книги, с картами, со схемами, указывающими направления удара. И дядя Петя, материн старший брат, случалось, рассказывал про войну с германцем. Не байки для ребятни травил, а укладывал слова неторопливо и весомо, как будто бы дорогу мостил. И неизменно заключал:
– Война – эт не ваши сшибки на палках, что вы из плетня у бабки Мани понавыдергали. Война – она навроде работы в горячем цеху. Трудно, силы отнимает, да и случиться может всякое. А геройство… Ну дык работу справил, ну, то есть, приказ выполнил, – герой.
Оттого и мнилось Ваньке, что на войне всегда все понятно: есть командиры, которые точно знают, что нужно делать, есть приказ, в руках оружие, впереди враг. Думалось в детстве, казалось до вчерашнего вечера и верилось, когда они, семь сотен чекистов и пограничников, именуемых ополчением НКВД, получили в придачу к своим винтовкам скудное количество гранат и изрядное – бутылок с зажигательной смесью и выдвинулись на полуторках на Кромы. Уничтожать немецкий десант, как им было сказано.
Поначалу Ванька пытался вообразить себе, как все случится. Однако ж на ум почему-то шли одни только кадры из фильма про Чапая. А потом и вовсе мыслей не осталось. Ванька, вроде, даже задремал, чувствуя сквозь сон и тряское покачивание грузовика, и собственный озноб, то ли от волнения, то ли от ночного холода.
Он и опомниться не успел, как, вытолкнутый из машины чьей-то рукой, уже лежал в кювете, а со всех сторон и как будто бы даже с неба трещало и грохотало. И он тоже стрелял – и если б в белый свет, как в копеечку, а то ведь в непроглядную ночную темень, тошнотворно воняющую металлом и бензином.
А когда все стихло, понял: ничуть не врут люди про оглушительную тишину. А вот голоса звучали глухо, как из бочки. И о чем говорят, не сразу разберешь. Но и так ясно: что бы это ни было, на десант оно не похоже. Ушло восвояси – это да, да только, надо понимать, другую дорогу искать отправилось, обходную. И что ж теперь?
Вносить ясность никто не торопился. Вовка-пограничник, который все всегда узнавал быстрей всех, принес весть: командир с комиссаром куда-то двинули на «эмке». Прочим, выходит, где остановился – там и стой. Впотьмах да под мелким дождиком, плащ-палаток нет, во флягах вода, не сказать, что в избытке, и сверху вода, не сказать, что в недостатке. А перелесок на обочине дороги – то ещё укрытие. А чего делать, разместились, кто как сумел, Вовка-пограничник даже кусок брезента откуда-то добыл, организовал подобие палатки на четверых, даже костерок развели. Жить можно!
– Я так рассуждаю, мужики, – заговорил Вовка, озябшими непослушными пальцами крутя «козью ножку». – Налетели мы с вами на передовой отряд гансов. Десант, спрашиваете? А чего, пехтура ихняя на танковой броне – не десант? Только вот танков тех – не меньше, чем до хренищи. И кабы они нас тоже за кого-то другого не приняли, враз выписали б нам путевку на тот свет. Считайте, свезло.
– Свезло, говоришь? – хрипловато заворчал Илюха, иначе именуемый Паровозом, молчаливый парень, недавно перепросившийся к ним из военизированной охраны железки. – Ну тогда скажи, умник, куда они двинули-то?
– А чего тут думать? – пограничник нахмурился. – Тут не то, что умнику: распоследнему дураку ясно, что дорога им на Орёл.
– Во-от! – назидательно прогудел Паровоз. – Такое вот оно, наше везение.
– Только не факт, что придут они сегодня, – продолжал Вовка. – Чёрт их знает, куда они по здешним кнубрям забурятся и сколько потом дорогу искать будут. А там уж их на окраине встретят…
– По кнубрям? – живо переспросил цыганистый парень, прозванный Молдаванином, хотя фамилия его была Шевченко и он незадолго до войны приехал в Орёл откуда-то с юга Украины.
– А чего?
– По-нашему это как, интересуюсь.
– Почем мне знать, как оно по-вашему, – пробухтел Вовка. И тут до него дошло: – У вас чего, так не говорят?
– У нас и не так говорят. А этак вот – нет.
–По кнубрям – по бездорожью, то есть. Они ж в обход тракта подались, так? А кроме того рельефа местности, что у них на картах, есть ещё сама местность, улавливаешь мысль?
– До Кривцово и Шумаково дорога нормальная, – снова встрял Илюха. – А дальше, сдается мне, они вдоль железки попрут.
Подымил с полминуты и закончил:
– Так что – сегодня.
«А мамка? А Надюшка?» – Ваньку снова начало знобить, и он мысленно выругал себя – только вот разнюниться не хватало! И почему-то стыдно стало, что он в первый черед о своих вспомнил, когда такое творится. Хотя наверняка и Илюха, и Молдаванин в эту минуту о семьях подумали. Вовке-то проще, он одинокий.
Что ж это за война такая? Где враг – непонятно, сколько того врага – тоже, командовать никто не торо…
– Мужики, кончай перекур, выдвигаемся!
– Куда? – растерянно спросил Ванька. Почему-то у Илюхи.
– На кудыкину гору, – с неожиданной злостью осклабился Паровоз. – Домой, куда ж еще?
Грузились расторопно, но казалось – жутко медленно. Вовка последним запрыгнул в кузов и с ходу ошарашил:
– Вот тебе и по кнубрям! Знаете, где гансы? В Кнубре заночевали. А от того Кнубря до Орла километров двадцать. Вот и считай, в котором часу они по утреннему холодку в гости прикатят.
– Почем знаешь? – вскинулся Ванька.
– Ну так командир с комиссаром только что оттуда. Насилу вырвались.
– Тебе что, докладывают?
– Зачем? Я ж разведчик.
«Трепло ты, а не разведчик!» – чуть было не высказался в сердцах Ванька. Хорошо, вовремя язык прикусил. В чем Вовка-то виноват? Да и командир с комиссаром, если подумать, не дуриком в ночь помчали. Командир-то у них не абы кто – майор погранвойск НКВД, кадровый…
– Вовка у нас все знает, – протянул Паровоз, – да мало понимает. После таких гостей не соберешь костей.
– А ты панику не поднимай! – набычился пограничник.
– Да какая паника? – Илюха вздохнул так, словно его вынуждали объяснять что-то очень простое. – На тебя железная дура попрет, в которой хорошо так за тысячу пудов, а чего у тебя против нее, ты не хуже меня знаешь. И стоять тебе против нее. И стоять, и стоять. Потому как иной судьбы, чую, у нас не будет.

Новый вариант пролога с дополнениями

Пролог

«1941. X. 04
Орёл

Моя любимая Марта! Наконец-то удалось выкроить минутку, чтобы приняться за письмо тебе.
Сегодня утром я получил от тебя четыре пакетика со сладостями и тёплый свитер ко дню рождения. Не беда, что он уже прошёл – почта из Фатерланда идёт сейчас 4–5 недель… Сейчас нахожусь в городе со смешным названием «Orjol», находящемся неподалёку от большевистской столицы Москау. Говорят, на человеческом, немецком языке это означает «орёл». Жаль, что рядом со мной нет Вилли и его камерадов из Люфтваффе, им бы понравился такой каламбур.
Много думаю о вас. Почему ты ничего не пишешь об Эрике? Надеюсь, она выкинула из головы мысли об этом носатом? У него, вроде бы, бабка была француженка или еще хуже. Выясни, если получится. Можешь спросить у фрау Магды, она наверняка знает. А как дядюшка Макс? Как его артрит? Рассчитался ли он с долгами? (Прошу тебя, Марта, не давай ему ни пфенинга!) Райни передай, что я горд его успехами, он настоящий брат фронтовика.
Дорогая Марта! Я понимаю, как тебе сейчас непросто, на твои плечи легли заботы и о бабушке, и о младших. Крепись, скоро я вернусь, и мы заживем безбедно, как всегда мечтали и как того заслуживает семья солдата Вермахта. Ради этого стоит потрудиться. Ты ведь знаешь, я никогда не боялся тяжелой работы. Правда, иногда мне думается, что эта проклятая страна населена одними фанатиками. Русские так яростно защищаются, как будто бы ещё не понимают, что их дело проиграно. Вчера, после нескольких дней форсированного марша, мы подошли к окраине этого города, пробиваясь сквозь разрозненное, но ожесточённое сопротивление мелких групп большевиков. К счастью, моя машина предназначена для перевозки горючего, поэтому я никогда не езжу в голове колонн и уж тем более – в передовом отряде. Так что не переживай за моё здоровье, любимая! Ничего плохого со мной произойти не может. А вот нашим парням-танкистам вчера не повезло – сумасшедшие русские неподалёку от города, с опушки леса, неожиданно открыли огонь по передовому отряду. Сталинские фанатики сумели из своего единственного зенитного орудия уничтожить два наших панцервагена и разбить грузовик с солдатами. Представь себе: у этих деревянноголовых не было даже пехотного прикрытия, и потому наши герои сумели достаточно быстро подавить сопротивление. Тем не менее несколько камерадов погибло, а ещё больше – ранено. Да и с ремонтом панцервагенов придётся повозиться нашей арбайтроте. А нас заставили собирать тела убитых гренадиров и везти к месту захоронения, при этом запачкали кузов моего грузовика. Но зато я стал обладателем прекрасных серебряных часов, правда, слегка старомодных и с непонятной гравировкой варварскими русскими письменами на крышке. Я пока в размышлениях, что выгоднее – оставить их себе или продать.
На окраине и на городских улицах также произошло несколько стычек, но их нельзя сравнить с тем, что нам пришлось пережить в Смоленске. Обедали мы уже в Орле.
На постой нашу роту разместили в домах на окраине города – поближе к захваченным у русских складам с горючим. Наш гауптманн был рад этому обстоятельству до безумия и сразу же выставил там караулы. Так что выспаться минувшей ночью мне не удалось: в качестве бдительного постена вышагивал под противным дождём с оружием на изготовку, то и дело поскальзываясь в русской грязи. Ничего не поделаешь: с этими большевиками нужно держать глаза и уши широко раскрытыми, проклятые русские собакосвиньи не ценят наших усилий по освобождению их от жидокомиссарской власти. Когда вчера парни из первого взвода размещались на отдых в одном из домов, то обнаружили спрятавшегося раненого большевика из НКВД. Пришлось расстрелять его вместе с обеими хозяйками дома в назидание прочим русским.
Не могу без печали думать о том, что по нелепой случайности была ранена собака, прелестное маленькое белое создание, так похожее на твою Лили. Наш гауптманн, как оказалось, некогда прослушал два семестра на медицинском факультете в Тюбингене, и парни притащили бедное животное к нему. Несмотря на высокое положение, командир никогда не забывает о своих народных корнях и, конечно, не отказал в помощи. Ассистировать при операции пришлось мне: ты же помнишь, как здорово у меня получалось оказывать первую помощь в молодёжном лагере Гитлерюгенда! Перебитая лапка была прооперирована простейшими методами, доступными нам, и помещена в лубки. Теперь собачка, которую по предложению гауптманна назвали Блонди, в честь верной спутницы Фюрера, стала всеобщей любимицей парней из первого взвода.
А погода очень испортилась: кругом слякоть, дождь, сырость. Настали холода, какие у нас в Померании бывают только в январе, а сейчас только начало октября. Сколько же градусов тут будет зимой? Русские говорят, что в прошлом году мороз достигал пятидесяти градусов, а снежный покров – до двух метров. Не дай бог нам задержать взятие Москау до выпадения снега! Радует то, что Рождество мы будем в любом случае встречать уже в Москау. Там, на зимних квартирах русской столицы, мы сумеем перенести тяготы проклятой большевистской зимы достаточно безболезненно, чтобы с весной вновь начать победное наступление!
Дорогая Марта! Вскоре после получения этого письма ожидай посылку от меня. Зная, что выбор продуктов по карточкам у вас несколько ограничен – о, да, сегодня нация поступается некоторыми бытовыми удобствами, но завтра нам будет принадлежать весь мир, – высылаю тебе банку натурального русского мёда, которая досталась мне по случаю, две банки консервированного краба и ткань на пальто: сегодня утром мне удалось раздобыть её в небольшом магазине на соседней улице. Увы, разжиться чем-то посущественнее не получилось: проклятые пехотинцы из передовых частей побывали там раньше и всё, что не сумели уволочь в своих ранцах, постарались поломать, испачкать и порвать: словом, полностью испортить. Не грусти, ничего страшного: впереди у нас Тула и Москау, где можно забрать в магазине любой товар, не платя ни пфеннига: это право победителя!
Любимая Марта! Рад был бы написать тебе гораздо больше – но не поспеваю. Пора готовиться к рейсу: наши панцервагены укатили в сторону города с непроизносимым, варварским названием Мценск, и твоему Курту вновь предстоит доставлять горючее для их ненасытных моторов.
Обнимаю и целую тебя тысячу раз!

Любящий тебя Курт Бальтазар».

Что нужно для счастья старому аскету, которому на прошлой неделе сравнялось тридцать лет? Чтобы чернила были густы, а чай  – крепок и горяч, чтобы, наконец, прекратился дождь, а в печи уютно потрескивали дрова, как дома в камине. А еще  – немного интересной работы сейчас и весь мир впридачу в обозримой перспективе.
Унтер-офицер Герхард Кнопфель всегда подчеркнуто довольствовался малым и втайне мечтал о многом. Втайне потому, что ни один из сослуживцев, увы, не способен был подняться над обыденностью на должную высоту, чтобы… Да что и говорить! Ни у кого из них не водилось иной литературы, кроме очередного номера «Völkischer Beobachter». Зато, поговаривают, сам доктор Геббельс не чурался сочинительства, и если бы его не призвала бы нация, наверняка стал бы известным писателем, как же иначе? Так стоит ли Кнопфелю, истинному сыну Фатреланда, стыдиться своей мечты?
Каждый новый день приближает доблестных солдат фюрера к Москве, а его, скромного блюстителя интересов Рейха, пребывающего на незаметном, но, вне всякого сомнения, важном посту, – к главной жизненной цели. Если вдуматься, ему вообще фантастически повезло, причем дважды. Во-первых, оказаться современником великих свершений. Во-вторых, в отличие от кабинетных писак, изучающих мир по книгам, он имеет возможность все наблюдать сам, находясь в центре событий. Вот и сейчас в каких-то пяти милях от передовой, в небольшом городке – или это село? умеют же эти русские сделать простейшее малопонятным!  (Кнопфель снимает и старательно протирает очки, как будто бы это поможет найти однозначный ответ) – он читает письма, пронизанные правдой жизни. И воочию видит героев своего будущего эпоса, который пусть и не сравнится с «Песнью о Нибелунгах», но, безусловно, оставит след в культуре величайшего из европейских народов. Да, именно так, на меньшее он, Герхард Кнопфель, не согласен. Через его руки каждый день проходят сотни человеческих историй, каждая из которых может стать основой для романа. А какие типажи!
Вот, скажем, этот… (Кнопфель, осторожно отхлебнув чаю, бросает взгляд на подпись) Курт Бальтазар. По всему видно, неглупый парень, наблюдательный и любознательный. Насчет названия этого города русских быстро сообразил. Ему ли, Кнопфелю, не оценить! Сам только сегодня утром вызнавал у местных жителей, что значит название их… э-э-э… населенного пункта. Оказалось, несколькими веками ранее тут был замок. Правда, непонятно, от кого они оборонялись… и как им вообще это удавалось. Как бы то ни было, сейчас им исторический опыт не помог. Есть что-то символическое. Равно как и в том, что гефрайтер, носящий прославленную фамилию Хофман, немного понимает их язык… и отлично разбирается в хорошем чае.
Кнопфель делает еще несколько глотков, на этот раз предварительно вдохнув аромат благородного напитка, и снова погружается в чтение. Да, и краткие зарисовки из солдатской жизни у этого Бальтазара выразительны и энергичны. Еще бы соображал, что можно писать своей фрау, а что нельзя. Ну да не было бы непонимающих, отпала бы необходимость в его, Кнопфеля, работе. (Отставив стакан, он с наслаждением погружает перо в чернильницу.) Все, что касается… э-э-э… последствий боя вымарываем. Гражданскому населению вполне достаточно «Немецкого еженедельного обозрения». Вот, пожалуй, и все. Хотя… Не слишком ли слезлива история о собаке? Не бросает ли тень на немецкого офицера? И вообще…
Морщась, он шевелит пальцами левой руки – насколько это позволяет сделать повязка. А правая уже вычеркивает – ровно и красиво, с выверенным и доведенным до автоматизма нажимом – крамольные строки.
Унтер-офицер Герхард Кнопфель, будущий писатель, участвует в сотворении европейской истории.

* * *

Лида всегда любила тишину и удивлялась, что кто-то от нее устает. Тишина читального зала – солидная, дружественная умным мыслям. Домашняя – легкая и теплая, как любимое одеяло. Тишина осеннего города – спокойная, уютная.
Тишина этой осени была совсем другая – сторожкая, ненадежная, оглохшая от бомбежек и одуревшая от тяжелых ожиданий. Та, что дома, – ещё и постоянно заодно с утомлением… и отдохнуть не позволяет. В ней чудятся Варины вздохи и горестный Манечкин возглас: «Лиду забыли!», она выталкивает прочь, гонит из дому. Тишина госпиталя – искалеченная, подавляющая крик, намертво стянутая бинтами. Лида приспособилась передрёмывать между сменами в комнатенке у медсестёр. Это не одобрялось, но и запрещать никто не торопился.
Она не пыталась внушить себе, что в ее присутствии здесь есть какой-то особый смысл; в госпитале хватало квалифицированного медперсонала, что уж говорить о санитарках из вольнонаемных. Просто ей самой так было легче: никаких лишних мыслей, потому что тут – нельзя. Ну, то есть, мысли-то – они у всех, только в словами редко становятся. Разве что спросит кто-нибудь из раненых: «Сестрёнка, в городе-то чего слышно?» – «Всё по-прежнему»,– ответит Лида – и не знает, что добавить. Она и прежде не отличалась разговорчивостью; Митя, бывало, шутил: «Вот повезло мне редкостную редкость выискать – неболтливую женщину!» А нынешние городские новости – те, что были и видны, и слышны, – ни к чему рассказывать, их и так все знают. Эти новости что ни день врываются с грохотом, оседают дымящимися развалинами на Выгонной, на Медведевской, на Пушкинской, на Курских.
А другие – из числа тех, что передавались из уст в уста, – просто повторять не хочется. Даже верить в них не хочется. Сегодня Надя Оболенская, бойкая чернявая медсестричка, сказала по секрету: командующий округом Тюрин со штабными ещё прошлым вечером из города уехал. На восток. Может, в Мценск… а там кто его знает.
Верить не хотелось. А вот как, спрашивается, не верить, если Надькин жених – чекист?
Нет, лучше уж ограничиваться многозначительным и ничего не значащим «все по-прежнему». А там уж пусть каждый для себя решает, к добру оно или к худу.
Общительная, да и вообще словоохотливая, Надька выкручивалась по-своему, частила бойко:
– Ну, то, что сестрёнка моя меньшая, Танька, косу себе отчекрыжила, чтоб букли крутить, как у соседской Вальки, а у тетки Нюры одноглазый кот пропал, – оно вам без интереса, а сводку вы и так слыхали – упорные бои на всем фронте, на западном, вон, направлении нынче наши самолёты кучу немецкой техники уничтожили да роту пехоты впридачу. Лично мне такие новости оч-чень даже!
Лида ей отчаянно завидовала: есть же такие люди, по которым никогда не скажешь, что они встревожены, или опечалены, или…
А сегодня приятельница и вовсе примчалась в сестринскую оживленная, выпалила прямо с порога:
– Девочки, после смены все со мной! – и, сделав загадочные глаза, пропела опереточным голоском: – Банкет намечается!
Лида удивилась. Ей даже немножечко любопытно стало. Нет, она, конечно же, никуда не собиралась идти, но…
Но Надька была не из тех, от кого можно запросто отговориться. Ну и что с того, что Лида без году неделя в госпитале работает? Она ж, Надька, не отдел кадров, чтоб этим интересоваться. Устала? А кто не устает? Можно подумать, она, Надька, не устает, или, вон, Тонька... И в конце концов, тряхнув цыганскими кудрями, выдала самый весомый аргумент:
– Ванька мой на полсуток домой выпросился. Ты ж понимаешь, он на казарменном, мы, считай, месяц не виделись. Скажешь, не праздник? По нашим временам очень даже праздник! А у нас так – если праздник, то полон дом народу. Вот как свадьбу гулять будем, все услышат, от Привокзалки до Кирпичного! Теть Зина, Ванькина мать, уже, небось, пироги вовсю печет. Так что не выдумывай-ка давай.
Они были очень красивой парой, темненькая Надя и ее Ваня, похожий на царевича из сказки. Правда, Надя ворчала, что зря он к приходу гостей гражданское надел: когда он в форме, на него глядеть приятнее. А он притворно хмурился в ответ и отшучивался: «Коли так форму любишь, чего ж не стала встречаться с тем летным курсантом, у летунов-то, знамо дело, шику больше нашего».
У Вани собралась целая дюжина гостей, однако мужчина среди них оказался только один – точнее, молодой парень в тяжелых, «профессорских» очках. Так что тему для разговоров задала Надька, воспользовавшаяся случаем покрасоваться в ярко-голубом крепдешиновом платье:
– Ну, граждане-друзья, как вам моя обновка?
Гостьи принялись оживленно обсуждать ткани, фасоны, делиться мечтами, кто какое платье хотел бы себе сшить. Лида вздохнула и улыбнулась: уж ее-то даже малиновая наливка не втянет в такой разговор! Зато все та же наливка развязала язык стеснительному парнишке в очках, Жоре, и вдруг оказалось, что и ему, и Лиде давным-давно не терпелось поговорить о сонетах Шекспира.
Ей стало тепло и весело. И казалось, что все и у всех сейчас хорошо и просто замечательно и нет других тем для разговора, кроме самых приятных. Лиде вдруг представилось, что во главе стола сидят, как на свадьбе, Варя с Пашкой. А Митя… Митя тоже здесь, просто во двор покурить вышел и вот-вот вернется.
Лида опомнилась. И почувствовала: все они пытаются отгородиться от того, что все равно случится. Так, как будто бы красивая одежда может уберечь человека, а беззаботная болтовня – рассеять жуткую тишину, эту вот тишину от бомбежки до бомбежки.
А тетя Зина, беленькая старушка с удивительно звучным, молодым голосом, вдруг обронила, то ли извиняясь, то ли жалуясь:
– Так уж получается – стол у нас нынче бедноват. То ли дело до войны…
– А давайте патефон заведем? – словно не слыша ее, с преувеличенным воодушевлением воскликнула Надя. Но в голосе ее Лиде почувствовалось старческое дребезжание. И в танце она двигалась как-то неровно – то бессильно шаркала ногами, то, встряхнувшись, принималась дробно притопывать не в такт музыке. И когда мелодия споткнулась и захромала, Надя даже не сняла иглу – сдернула торопливо, резко – и уселась на место, кивком указав Ване, что пора наполнить рюмки.
А потом запела… нет, заговорила тихо и строго:

Дан приказ: ему – на запад,
Ей – в другую сторону...
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.

Уходили, расставались,
Покидая тихий край.
«Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай»…

Одна из девушек – Лида не успела сообразить, кто именно, – начала тихонько подпевать, но на нее шикнули.
А Надя продолжала ровным голосом:

И родная отвечала:
«Я желаю всей душой, –
Если смерти, то – мгновенной,
Если раны – небольшой»…

И Лида вдруг подумала, что таким вот голосом молятся.
Провожать гостей вышла в прихожую одна только тетя Зина. Лида слышала, как Надя рыдает в кухне в полный голос и допытывается:
– Ну ты мне скажи, всё плохо, да? Раз никто ничего толком не говорит, значит, всё совсем-совсем плохо!
– Не, ну какое плохо? – утешающе твердил Ваня. – Кому полагается знать – те знают, когда будет нужно – и вам скажут. А пока… ну видишь ведь, мы в городе и никуда отсюда не собираемся. Ну и о чём ты тогда плачешь, глупенькая?
Лида слышала. И на этот раз не верила.

* * *

3 октября 1941 года,
юго-западная окраина Орла

Раньше Ваньке представлялось, что судьба – просто выдумка, которой в старое время бесстыжие гадалки дурили темный суеверный люд. Да и вообще, не брал он этого в голову. То ли дело – Родина. Вот о ней и думал, и читал, и в школьном сочинении писал. Родина – это огромная страна от края и до края, Москва с Красной площадью, Ленинград со Смольным и «Авророй»… А Надюшка, тогда ещё не невеста, просто одноклассница, написала совсем иначе. У нее выходило, что домишко на Привокзальной, мама с отцом, и сестра, и школа, и подружки, и бабушкина деревня, и тамошние ребята – Родина. Ванька удивлялся: странные они все-таки люди, девчонки! И мечты у них странные. Ну что это за мечта – стану, дескать, медсестрой, буду людям помогать? Как будто бы врач людям не помогает! Нет, мечтать – так мечтать! Можно даже и о подвиге. Таком, о каких в газетах пишут. Ванька мечтал. Молчком – эта вредина засмеет ведь. Она тогда уже за словом в карман не лезла, Надюшка…
А Родина, оказывается, – это земля.
И думается сейчас не о той, что от края и до края, а об этой рыжевато-серой, вязкой, что липнет на лопату, забивается в рот, в уши, комками сыплется за шиворот. Лопата уже неподъемная. А земля мягкая. Лечь бы, полежать. Холодная. Это хорошо, что холодная. Остудит, бодрости прибавит. Да только земля эта – рубеж. Через какой-нибудь час ей защищать тех, кто будет защищать её.
Вода во фляге пахнет землей. И Ванька пропах землей. И у дымка махорки запах, какой идет от прогретой солнцем земли.
Серый рассвет пластается по земле. И небо тоже землистое; Ваньке в какой-то миг стало казаться, что он муравей, строящий себе жилище в огромном надежном блиндаже.
А значит, ничего плохого не случится. Ни с кем из них. Ничего плохого.
И даже тогда, когда земля взметнулась в небо, а небо начало осыпаться на землю, страшно не было. Было что-то другое, непонятное, чему и названия-то, наверно, нет, но не страх. Земля-то – она прикрывает.
– Пока Цон не перейдут, будем жить! – срывающимся, веселым голосом проорал Ваньке в ухо Вовка-пограничник. – Только вот хрен они найдут, где перейти!
Оно и понятно. Цон – река невеликая, Ванька, помнится, десятилетним пацаном переплывал. Туда-обратно. По три раза, прежде чем завалиться на бережку, подставляя пузо солнцу. В глубину тут взрослому в иных местах по макушку, а в иных – и вовсе по колено. Однако ж какая-никакая, а водная преграда. За которой – семь сотен злых, не выспавшихся русских. Три легких танка и горстка пехоты на рожон вряд ли попрут, огрызнутся да уйдут восвояси ни с чем. Но кто сказал, что гансюки выслали единственную разведгруппу?
Во, опять зашевелились! Один из трёх медленно, словно ощупью, двинулся вдоль бережка, приминая жидкий кустарник. Другой сунулся было к воде, нарвался на плюху в полсотни ружейных залпов, попятился.
И снова стало тихо. И неспокойно.
– Обойдут, – будто подслушав Ванькины мысли, негромко, но почему-то очень отчетливо сказал Илюха. И дернул головой влево. – Для любителей названий всяких интересных… слышь, Молдаванин, для тебя – в той стороне деревня, Гать называется. Не перейдут речку вброд, двинут через Гать, угу.
И тут Ваньку пробрало. Не до дрожи – до оцепенения. Такое было как-то в детстве, когда он на спор заночевал один в выселенном доме. Всякое могло приключиться, начиная с того, что проморгавший его сторож вдруг решит проявить бдительность, и заканчивая тем, что обрушатся ветхие перекрытия между этажами. Но страшно было думать, что справа и слева – пустые темные комнаты. Даже не потому, что никто не придет на помощь, а просто…
Что же получается, они и есть – оборона? Только они – и всё?!
Возле Гати никого, это точно. А позади, в загодя отрытых окопах на окраине? Что, там тоже пусто?
Выходит, подарили немцу город?..
В следующий миг думать стало некогда…
…Сквозь никак не желающую отступать глухоту пробился тихий, срывающийся Надюшкин голос:

…Если смерти, то – мгновенной,
Если раны – небольшой…

Значит, все-таки есть она, судьба, если ее издали почуять можно?
А вот боя не слышно. Неужто – всё?
Силясь приоткрыть глаза, Ванька позвал:
– Вовка! Вов, как там?
Отозвался почему-то Молдаванин:
– Отходить будем. Илюха говорит, знает, где подводой разжиться. А коль говорит… Скоро уже, Вань.
Ванька ждал. Ему-то что? Это им сейчас трудно – Молдаванину вот, Илюхе, Вовке… а где Вовка? Надо позвать, спросить. Потом. Сейчас пусть свое дело делают. А ему остается лежать да ждать, выталкивая с каждым выдохом боль, чтобы снова не накрыла, когда…
Земля теплая и пахнет хлебом. И дымком – как от костра…
И снова ударило и отозвалось дрожью земли. Земля тоже дышит, выталкивает боль. Живая…
…Секундой позже она вспыхнула под ногами Ганса, или Курта, или Фридриха – и одуряющее запахла гарью и тленом.
Ваньку вернул в сознание низкий гул, слышный даже сквозь грохот и треск.
Небо, белое-пребелое, ослепило, и тотчас же закрылось чем-то темным, большим.
На город шли самолёты.

* * *

3 октября 1941 года,
юго-западная окраина Орла

Восемь двухмоторных ПС-84, порождение американского технического гения и русского рабочего мастерства, один за другим, не заходя на круг над аэродромом, спешно шли на посадку. Чуть в стороне и выше, почти цепляя хвостовым оперением набрякшие дождём тучи, кувыркались, переполыхиваясь злыми огоньками пушек и пулемётов, две тройки «ястребков» против дюжины «мессов». Впрочем, нет, не дюжины – десятка: один Me-109f, волоча за собою дымный шлейф, торопливо ковылял на юго-запад, в сторону Дмитровска, пилота второго порывистым ветром уволакивало вместе с парашютом в сторону реденькой рощицы.
Вот колёса первого эрзац-«дугласа» синхронно стукнулись о покрытие взлетно-посадочной полосы, закрутились, повинуясь извечному закону инерции, и самолёт шустро для своих габаритов покатил вперёд, вращая пропеллерами не заглушённых моторов, чтобы как можно быстрее освободить дорожку для летящего в кильватере дюралевого сотоварища. Крылатая машина не успела ещё окончательно остановиться, как в её борту рывком распахнулась сводчатая дверца и на гравий принялись выскакивать бойцы. Подчиняясь отрывистым командам, они, едва успевшие размять занемевшие от многочасового сидения ноги, группировались по отделениям, взводам и торопливым шагом выдвигались в сторону железнодорожной насыпи. Четыре стальных «оглобли» ПТР-39 волокли на плечах попарно, выжидательно оглядываясь назад: десятки краснозвёздных ТБ-3 несли в себе не только бойцов, но и намертво принайтованные тросами сорокапятимиллиметровые орудия противотанковой батареи 201-й парашютно-десантной бригады.
Бригаду подняли по тревоге глубокой ночью. А в девять часов утра она в полном составе уже была на аэродроме. Как в песне поется: «Были сборы недолги». И все напутственные речи уложились в одну фразу:
– Товарищи, помните: на этом рубеже вы защищаете Москву…
...Передовой отряд десантников уже взбирался на насыпь, когда от переезда раздались резкие хлопки орудийных выстрелов: танковый взвод немцев вместе с приданными панцергренадирами открыл огонь по лётному полю…
Когда ты впервые в жизни понимаешь, что цвиркающие звуки рядом с тобой издают не безобидные щеглы-воробушки, а вполне реальные пули и осколки снарядов, от неожиданности поневоле пригнёшься, втягивая голову и завидуя черепахе с её панцирем, а то и бросишься с размаху на землю: она, кормилица и заступница, укроет от вражьего летящего железа. Десантники принялись рассредоточиваться по полю. Опустевшие самолёты друг за другом поднимались в воздух. Вроде бы, всё без суеты, но у кого в то мгновение сердце не зашлось: опоздали!
Весёлый золоточубый политрук, форсящий среди прыжковых комбинезонов и полевого обмундирования диагоналевыми тёмно-синими галифе «шириною с Чёрное море» и авиационным околышем фуражки, кинулся к ирригационной канавке неподалёку от дороги, увлекая за собой ближайший взвод. Натренированные километражом довоенных ещё марш-бросков, парашютисты мчались за ним, один за другим сигали в заросший поблёкшей осенней травой водогон и сразу же принимались обустраивать свой временный боевой рубеж. Выкладывали из вещмешков гранаты, тут же деловито снаряжали их карандашиками детонаторов. Выравнивая дыхание, брали на мушки токаревских полуавтоматов мелькающие вдали непривычные силуэты в немецких касках. И– ждали, напряжённо ждали приближения серо-сизых стальных ящиков на гусеницах…
Ведомый самым бесшабашным, а может быть, самым неопытным командиром Pz.Kpfw II сунулся справа, одновременно разворачивая башню, чтобы прочесать фланговым огнём канаву. Чересчур приблизился, чересчур. Над землёй молниеносно взметнулась чья-то рука и, кувыркаясь в воздухе, полетела в танк килограммовая тушка гранаты. Взрыв на лобовом листе оглушил водителя, заставив выпустить рычаги фрикционов, подобно тому, как терял поводья боевого коня тевтон, получивший удар булавой по ведерному шлему. Вторая граната, не долетев, взметнула землю в метре от борта, зато третья «РПГ-40» легла точно, разорвав стальную гусеницу и повредив ведущий каток. Высунувшийся вскоре панцерманн поймал сразу несколько пуль и осел внутрь стального гроба. Сотоварищи подбитого танка, видимо, решили не искушать судьбу и, остановившись в почтительном отдалении, принялись за методичный обстрел. Так воюет умный германский солдат!
Однако ж снаряды делят мир не на дураков и умных, а на живых и мертвых. Слаженно рявкнули три сорокапятки – и попятились, задымили сразу два панцера. Больше кандидатов в мертвые герои нации не нашлось: благоразумный командир отдал приказ на отход.
Тем временем тяжёлые бомбардировщики всё спускались и спускались с серого неба на серый бетон, солидно и в то же время проворно скользили по нему и, выплюнув из своих дюралевых утроб людей, ящики и орудия, вновь грузно выруливали на взлёт. Удивительно: ни один из этих воздушных гигантов не горел, не лежал в конце ВПП грудой покорёженного металла… Видно, не признанный Советской властью Илья-пророк всё-таки решил прикрыть авиаторов и десантников своим плащом от летящих снарядов и избавил от прямого попадания. Что же до дырок в плоскостях и фюзеляжах… ну так дополнительное освещение ещё никому не вредило.
Едва парашютисты выгрузили последнее, шестое орудие, прибежал запыхавшийся посыльный с приказом занять кое-как оборудованный местными рубеж обороны по ту сторону железнодорожной насыпи…

Глава 3

3 октября 1941 года,
Орёл

Город слышал: идет бой. Город не мог не слышать.
Город надеялся на чудо так отчаянно, напряженно и деятельно… как умеют только дети и старики.
В избенке на Широко-Кузнечной, близ кирпичного завода, дед Коля, упрямый старый мастер, ещё в начале августа крепким словом, пинками и клюкой втолковывавший меньшому сыну, с чего это вдруг он, Николай Егорыч Баринов, не поедет в эвакуацию, а к исходу сентября почти обезножевший, доковылял до красного угла и стал глаза в глаза с темноликим спокойным старцем.
– О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче, и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии…
А потом не спеша оборотился к противоположной стене.
– Видишь, Татьяна, не забыл я еще, как молиться. Тещу-то я, извиняй, не сильно жаловал, оно для тебя не секрет. Однако ж грех не признать, мудрая она была бабка. И, помнится, завсегда твердила: по молитвам к Господу Николая Чудотворца воистину совершается невозможное.
Жена на фотографической карточке так строго сжимала губы, что от уголков рта разбегались задорные морщинки.

* * *

По Комсомольской чуть ли не вприпрыжку спешила-торопилась шестилетняя Марочка… точнее, Марксина. А что, разве она маленькая, если уже хозяйство вести помогает? Правда, бабушка, когда зачем-то собралась к тете Тоне, строго-настрого запретила высовывать нос из дому. Ага, а Гале велела глаз с сестры не спускать. Да только Галя по-своему сделала. Как зашли ее пионеры, да позвали куда-то… Марочка, конечно, подслушивала – ну, то есть не подслушивала, подслушивать совсем нехорошо… просто с дверью рядом стояла, притихнув, как мышка – да так ничего не услышала, кроме «шу-шу-шу». Галя тоже повторила: сиди дома. И даже дверь на ключ заперла.
Марочке скоро стало скучно. И немножко страшно: где-то рядом бухает, будто гром гремит или война идет… как в кино про революционных героев. А война – она далеко, где-то за Брянском, так, вроде, бабушка говорила. Марочка ещё маленькая, не ходит в школу и не знает, где он, Брянск, но точно неблизко.
Но уже не очень маленькая, знает, где папин ключ лежит. Когда папа на фронт уходил, он ключ дома оставил, а бабушка спрятала в жестяную коробку, а коробку – на шкап, подальше-подальше… надо стул подставить, а на него – табуреточку маленькую…
А в коробке нашлись ещё свернутые трубочкой денежки и мамина брошка красная.
И Марочка подумала: надо сбегать в булочную. Бабушка ещё когда-а-а придет! И устанет, наверно. А хлебушек – тут как тут. Может быть, даже белый. Бабушка похвалит Марочку. Нет, сначала чуточку поругает, а потом похвалит, она не умеет долго сердиться. А вот Галке точно достанется – обещала присматривать, а сама гулять убежала… а ещё пионерка!
Марочка не помнила, сколько денежек нужно на хлеб, взяла с запасом. А куда положить? Не в авоську же? Из авоськи вывалятся. А у синего платьишка нет кармашка. Зато у белого с большими красными цветами – целых два. Правда, белое – новенькое, праздничное и вообще – как у большой.
Ну и хорошо, пусть все видят, что Марочка уже большая. А вот сюда, на этот вот цветочек, можно мамину брошку пристегнуть. Цветочек красненький и мамина брошка красненькая. Жалко, что сверху придется пальтишко надевать… но можно ведь и не застегивать!
На улице Марочка сразу заспешила-заторопилась, подражая взрослым прохожим и чуточку важничая.
А потом вдруг забыла, что надо торопиться. Потому что увидела лошадок. Сначала беленькую, красивую, как в книжке со сказками. Ну, или как у дяди Гриши в деревне, он на такой их с Галей катал. А следом – рыжую, некрасивую. Правда, когда увидела, что рыжая хроменькая, подумала, что она даже красивей белой… хоть и идет еле-еле, но телегу тянет, умница.
На телегах – красноармейцы. Не такие, каких Марочка видела у военкомата, когда папу провожали. У этих лица грязные, одежда тоже перепачкана, из-под одежды что-то белеет и краснеет… пятнами. А у того вон молодого дяденьки на голове повязка, и тоже красным будто обрызгана…
Марочка ещё толком ничего не поняла, а ноги сами собой уже мчали ее к дому. Ну пусть случится так, что бабушка уже вернулась… и Галя… С ними не страшно. Дома не страшно. Марочка знает – дома с ней ничего плохого не случится.
А дома Марочка до смерти перепугала и без того напуганную бабушку: глянула на свое нарядное платьишко, белое с красным, – и принялась срывать, и закричала.

* * *

К полудню по госпиталю пополз слушок, что из центрального буквально только что вывезли тяжелораненых. И слух этот походил на правду больше всех прежних. Наверное, потому, что случилось именно так, как должно было случиться.
Нет, как раз-таки не должно, ни в коем случае! Но Лида знала, что все будет именно так, теперь-то настала пора себе признаться, куда уж дальше тянуть?
Слухи, а, скорее всего, что-то более весомое, побудили главврача и комиссара госпиталя собрать персонал на летучку и в кратких словах приказать: распространения панических настроений не допускать, внушая раненым: раз эвакуация началась, то в скором времени и до них дойдет очередь. Ну и, конечно, пребывать в повышенной готовности, ни на минуту никуда не отлучаясь.
Все правильно. Так и нужно делать. А уж верить или не верить…
Лида вернулась в палату, к оставленным ведру и швабре, и принялась с преувеличенной бодростью надраивать пол.
Надя, с застывшим, посеревшим лицом, двигалась от койки к койке, аккуратно поправляла одеяла, подавала воду даже тем, кто не просил, пока один из раненых не дернул ее за рукав:
– Устала, сестричка? Поди посиди.
И она послушно села на стул в углу. И долго сидела, почти не шевелясь. Лида трижды выходила и возвращалась, а Надя все сидела. Вернулась в четвертый – Нади нет.
«Убежала куда-то», – сказали Лиде. И она бросилась искать. Надо держаться вместе, сейчас обязательно надо держаться…
И столкнулась с Надей на пороге.
– Немцы, – почти беззвучно сказала Надя.
Она первой из госпитальных увидела немцев. Выскочила, как будто бы что-то сдернуло ее с места, на улицу – и увидела.
Танки входили на Красный мост.
Высунувшись по пояс из люка, молодой танкист глядел в бинокль. Вперед, только вперед, ни на что не отвлекаясь. Как будто бы нарочно позировал для толстого фотографа, что стоял у перил и довольно щурился в видоискатель.
«Они что, вообще ничего не боятся?» – подумала Надя. Не с ненавистью – с удивлением.
Танкист был светловолосый, статный и держал спину очень прямо.
«Как Ваня…»
Сначала Надя почувствовала злость на себя и только потом – ненависть.
Вот было бы, из чего выстрелить в эту прямую спину… Чтобы не зарывались, чтобы боялись!
Немецкие танки шли по улице Сталина, вдоль трамвайных путей, на которых замер красный трамвайчик. Пассажиры напряженно прильнули к окнам, готовые в любое мгновение отпрянуть. Вагоновожатая, едва завидев танки, закрыла двери, но никто не потребовал открыть, не попытался бежать.
«Наверное, каждому из нас в эти минуты трамвай казался хрупче детской игрушки и надежнее ледокола», – запишет по возвращении в своем дневнике учитель литературы Трофимов, находя в привычном действии успокоение. Он будет вести дневник ещё сто двадцать четыре дня. А на сто двадцать пятый не вернется домой. И квартирная хозяйка сожжет все его тетрадки – «от греха подальше».
А Ваня умрет ночью. В единственном эшелоне, успевшем уйти из Орла в этот день.
Надя и Лида будут работать в госпитале – по-прежнему, да не как прежде. Потому что госпиталь станет подпольным. И все, начиная с пузырька йода и куска марли, придется добывать с риском для жизни. Как в бою. О них так и станут говорить – «незримый фронт».
Они выживут.
Осенью сорок второго соседка, вдоволь побродившая по окрестным деревням, да так и не выменявшая почти ничего из вещей на еду для своих совсем оголодавших детишек, расскажет Лиде: в Каменке за связь с партизанами повесили какую-то Варю-беженку.
И только летом сорок третьего Лида узнает – это была другая Варя. Ее Варя вернется, постаревшая, усталая – и тотчас же примется за работу. Смена в госпитале, а потом – на разбор завалов.
У Васятки появится шрам над бровью: в тот день, когда немцы сгонят ребятню учиться в «русскую школу», он из рогатки разобьет стекло на портрете Гитлера и учитель, спасая то ли себя, то ли мальчишку от гнева старосты, ударит провинившегося головой об угол стола.
Манечка ещё долго будет молча играть за печкой и бояться выходить во двор. Чуть ли не до конца войны.
А девятого мая соберутся три вдовы – Варя, Лида и Надя. И тоже будут молчать.
На стелах не принято изображать вдов. И на заводе «Дормаш», построенном на месте боя чекистов и десантников, установят стелу с тремя материнскими ликами.
После войны.