Глава 1

Леонлири иль-Эонлиир, прозванная Звездой Северо-Восточной Гавани, когда-то легендарно прекрасная, а теперь немолодая, раздавшаяся вширь светлая эльфийка, вот уже с полвека держала портовый кабачок «Три кабанчика». Кабачок как кабачок, попристойнее, чем у гнома Билли Боба. На вывеске намалеваны три явно нетрезвые хари с розовыми пятачками и мазутно-черными глазами. Однако же завсегдатаи знали: для клиентов, у которых завалялось в кармане что-нибудь посолиднее медяка, открывается дверка во внутренний дворик, а там, за еще одной заветной дверкой… «Оазис утонченного разврата», – так называл заведение госпожи Леонлири книжник Алент, когда-то, как говорят, учительствовавший в Академии, а нынче служивший коком на «Бесстыжем».
Он же, Алент, взялся на спор разобраться, где правда, а где вымысел в том, что рассказывают о госпоже Леонлири в городе. На кону стояли бочонок темного и светлое имя книжника. Ни за первое, ни за второе кок-интеллигент цеплятьсяне сталбы. Он ведь не то что матросню из «Трех кабанчиков» – собственного боцмана на раз-два убалтывал и на выпивку, и на опохмелку, хоть и суров был дворф Эльрик Двойной Загиб, суров, как климат его исторической родины. Что же до светлого имени… верно во времена оны говорила Алюше бабка: «Светлое – оно маркое». И все ж таки свой интерес у него был. А как только нарисовывается интерес, азарт тоже тут как тут, высовывает хищную мордочку из слабоосвещенного уголка сознания. И плевать, что само явление и его результат крайне слабо связаны с детерминантой… проще говоря, книжник поспорил. Правда, не абы с кем, а с юным Вертером – закадычным своим приятелем и вечным противником в дискуссиях. «Мой лучший оппонент», – уважительно представлял его Алент слушателям – матросам и кабацкой прислуге. И неизменно забывал добавить: лучший из двух. Второй… то есть вторая – девица Хлоя, платиновая блондинка с аквамариновыми глазами и скверным характером. Но разве может какая-то девица, тем паче блондинка, состязаться с сыном барона (пусть и младшеньким из бастардов), старпомом с «Изумленной русалки» и признанным в восьми гаванях бардом – вот сколько титулов и прилагающихся к ним неоспоримых достоинств соединял в себе юный Вертер. Впрочем, обычно в спорах побеждал Алент, раз за разом доказывая преимущества спокойного рационализма и жизненного опыта перед идеализмом и юношеской восторженностью…
…А в нынешний раз возьми да и проспорь. По этому случаю победитель ухрюкался похлеще любого из трех кабанчиков, нахамил капитану и был с позором изгнан с «Русалки», теперь вот играет на лютне для посетителей кабачка доброй госпожи Леонлири и льет слезы. Девочки из Оазиса очень любят его – за чувствительность и тонкое понимание женской натуры. В заветном ларчике у сентиментального юноши хранятся локон Эльвиры, кружевной платочек Эммы и кое-что кружевное, доставшееся не то от Камиллы, не то от Виолетты, серебряный медальон с портретом дамы, в которой с трудом, но все-таки можно узнать Джину и еще десятка полтора милых безделушек). Как следствие, каждой из девочек посвящено минимум по одному сонету и паре мадригалов… Вертер льет слезы, играет на лютне и поет.
А неунывающий Алент из собранных по городу сплетен и слухов слепил книжку и с немалой для себя выгодой запродал ее гоблину Троянусу, издателю с репутацией (солидной… ну а то, что несколько скандальной, лишь добавило пикантности сытному блюду). Книга вышла в свет под оригинальным названием «Эльфийская Легенда». Теперь у местных считалось хорошим тоном иметь один-другой экземпляр книжки дома, а заезжие приобретали ее как лучший сувенир. Правда, к немалому разочарованию книжника, у старой эльфийки просили автограф куда чаще, чем у него, у Алента. Однако же монеты звенели именно в его карманах, эльфийка оказалась на удивление бескорыстной. С каждой допечатки Алент получал столько монет, что хватало на месячный кутеж… ну да, все в тех же «Трех кабанчиках». Так что, как ни крути, Леонлири в накладе не оставалась.
В книге рассказывалось о том, как дочь эльфийского аристократа, не последнего в очереди за короной в форме трилистника, сбежала прямо из-под венца, потому как с детства мечтала совершить выдающийся подвиг во имя своего народа. Бродила наемницей по всему Восточному побережью, убила немало оборотней, вампиров и прочих монстров, а случалось – и людей, охочих до чужого добра или до ее девичьей чести. Столь грубый образ жизни противоречил тонкой эльфийской натуре, и, терзаясь раскаянием, благородная Леонлири после каждого поединка, завершившегося ее победой, клала в заплечный мешок очередной камень размером с кулак и носила с собой этот груз. И вот наступил день, когда мешок не выдержал тяжести камней… Именно в этот день Леонлири на лесной дороге повстречала того самого, достойного ходить с нею по всем дорогам. Далее следовало описание пылкой страсти (девицы на выданье краснели, девицы из Оазиса восхищенно ахали, Леонлири хмыкала во второй подбородок) и трагической гибели героя в битве с тысячелетним упырем (все девицы, вне зависимости от склонностей, за исключением разве что красавицы-насмешницы Хлои, рыдали, Леонлири широко ухмылялась; если бы кто-то в такой момент заглянул ей в глаза, то без труда прочел бы сакраментальное: «Во заливает!»). Дальше – больше. Убитая горем эльфийка под видом мужчины и под именем своего возлюбленного нанялась на корабль, корабль оказался пиратским… Следующие сто пятьдесят страниц все без исключения девицы пролистывали, зато мужчины – от начальника городской стражи до престарелого хлюпика-аптекаря – читали запоем. В самом прямом смысле слова – под вина, ром и мясо с кровью – иначе велик был риск захлебнуться слюной, очень уж ярко Алент живописал всякие пирушки. Читали и бухали, покуда не настигала их карающая рука благонравной супруги либо строгой матушки. Леонлири же, ностальгически улыбаясь, на первой из ста пятидесяти откупоривала бутылку «Тролльей радости», а к сто пятидесятой уже дремала над последним стаканом и видела самые приятные сны…
Алент обещал написать продолжение (или, как он выражался на свой, книжный, манер – выдать проду) – следовало ведь еще рассказать о том, как Леонлири стала пиратским адмиралом, приобщила всех без исключения пиратов своей эскадры к высокой эльфийской культуре, убедила присягнуть короне, а затем, отказавшись от брака с трагически влюбленным в нее герцогом королевской крови, предприняла паломничество в Священный эльфийский лес на Заокраинных землях – и навсегда бросила якорь в Северо-Восточной Гавани.

Но Динь не светлый и не дроу. И уж тем паче не полукровка. Он – из немногочисленного Лунного Народа. Светлокожий – никакой загар к нему не липнет, хотя случается Диню и с рыбаками в море выйти, и верхом на коне по материку постранствовать по каким-то делам госпожи Леонлири. Волосы – серебро. Глаза бархатисто-лиловые, как августовские сумерки. Что и говорить – лунный.
Нежданно-негаданно появился он в Гавани лет пять тому назад… Нет, почти что шесть – как раз в то лето у старика Веселого Роджера лодку сперли, а Билли Боб был пойман на том, что подмешивает в ром воду (даже не кипяченую), и, само собой, бит.
Окажись на месте Леонлири другая женщина, непременно сказала бы, что поселившийся у нее молодой эльф – внучатый племянник… Нет, внучатый – нехорошо звучит. Лучше – просто племянник. Или брат, так еще лучше. Конечно, все знали бы, что солгала, но приличия были бы соблюдены. Но госпожа неизменно стояла выше предрассудков. А потому лунный для всех жителей Гавани был не племянником и не братом Эльфийской Легенды, а просто Динем. Бродягой без роду-племени, не гостем и не слугой… а впрочем, для всех и каждого – добрым товарищем и верным собутыльником.
Если бы знали они, все эти рыбаки, матросы и торговцы креветками, к какому трудному пути, к какому великому подвигу готовил себя лунный эльф, откликавшийся на звонкое имя – Динь!
И если бы видели они, что поцелуи, коими Леонлири вознаграждает Диня «за примерное поведение», – истинно материнские.
А уж если бы ведали, для чего старая эльфийка и ее юный друг запираются в спальне, обставленной с невероятной, по меркам Северо-Восточной Гавани, роскошью, то надолго утратили бы дар речи, к огромной радости Уны, деревенской девушки, что недавно была взята в кабачок подавальщицей и еще не успела привыкнуть к соленому, как морская вода, говорку рыбаков и моряков.
Нынче засов на двери спальни защелкнулся сразу же после завтрака. Уна, вызвавшаяся отнести госпоже поднос с обедом (вот уж эти любопытные деревенские жители!), потом долго рыдала на кухне и даже за серебряную монету, которую предложил ей шеф-повар (номинально – иноземец, родом из страны, где выпекают большие плоские булки, начиненные всем, что под руку попадется; не оттого ли страна эта считается родиной лучших кулинаров; на самом же деле – сын кузнеца из той же деревни, откуда на днях пришла Уна)… даже за серебряную монету, половину своего месячного жалованья, не согласилась повторить то, что сказала ей госпожа. Белобрысый поваренок Тим подначил: да просто не запомнила, свекла ты столовая!
Уна зарделась, и вправду став похожей на свеклу, и крепко призадумалась.И все догадались: вспоминает. Некоторые загибы госпожи Леонлири были столь сложны и дивны, что обрели собственные названия и бродили по Гавани и по морям-по волнам под звучными именами «Морской узел», «Посыл на норд-норд-ост» и «Последняя песнь креветки».
Когда госпожа и Динь не вышли и к ужину, от жгучего любопытства уже тлела барная стойка и все три кабанчика на вывеске выглядели подкопченными, чего уж говорить о прислуге, девицах и завсегдатаях.