ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ

Анна Михайловна преподавала в школе. Ее фамилия звучала прямо-таки по-пушкински – Берестова. И, разумеется, преподавала она русский язык и литературу.
Преподавала? Нет, она не преподавала, она учительствовала – в том самом старинном, исконном смысле слова. Сколько поколений учеников сменилось на ее памяти – об этом знала только она, ведь даже директор когда-то был ее учеником. «Одним из любимых учеников», – говорил он с гордостью. И при этом все знали, что любимчиков Анна Михайловна не терпит. Требовательная до бескомпромиссности, она была требовательна и к себе… пожалуй, более всего – к себе. Случилось ей однажды, себе на горе, процитировать несколько поэтических строк Дельвига.
– Это не Дельвиг, это Вяземский! – торжествующе провозгласил Никита Смолов, известный любитель ловить учителей на слове.
– Я уточню, – коротко ответила Анна Михайловна. На уроке она минуты не теряла даром.
На следующий день, за минуту до начала урока, она во всеуслышание объявила:
– Вы правы, Никита. Извините. Эти строки действительно принадлежат перу Петра Андреевича Вяземского.
Мгновение помолчала и добавила веско:
– Но хочу напомнить всем вам, что в школе более месяца действует приказ директора, запрещающий пользоваться мобильными телефонами во время уроков. Давайте договоримся: если вам будет необходимо – исключительно в познавательных целях – выйти в Интернет на уроке, вы попросите разрешения.
– В Интернет – как в туалет, – громким шепотом прокомментировал остромысл и острослов Сашка Максимов.
– Дисциплина – один из краеугольных камней любой деятельности, Саша, – спокойно отозвалась Анна Михайловна. – Прошу к доске.
Это ее старомодное «прошу к доске», помнили родители многих нынешних десятиклассников. Помнили чуть ли не каждую двойку и чуть ли не каждую пятерку, полученную у Анны Михайловны. И то, и другое являлось событием из ряда вон. «Пятерка – отличные знания и ни единой претензии. Двойка – полное незнание. Увы, система оценок несовершенна, в полной мере можно оперировать лишь двумя – «хорошо» и «удовлетворительно». А в этом интервале – множество вариантов. На мой взгляд – недопустимое множество, но что поделать?» Скажи это кто-то другой, с ним, возможно, и поспорили бы. Но в устах Анны Михайловны эти слова звучали как высокая истина.
– Знаешь, сегодня на родительском собрании я видела Анну Михайловну Берестову. Сколько лет, как я школу окончила?.. Почти что тридцать. А Анна Михайловна не меняется, – заметила мама Никиты.
– Вечный бальзаковский возраст? – Никита хмыкнул.
– Похоже на то. И вообще, она молодец. Ты этого не поймешь, потому что, во-первых, ты мужчина, а во-вторых – слишком молод.
Доподлинно было известно, что Анна Михайловна живет на честную учительскую зарплату. Да и муж ее до пенсии работал на заводе инженером, даже не главным.
– Вы, как всегда, замечательно выглядите! – неизменно приветствовал Анну Михайловну директор. И ничуть не кривил душой. Каким-то непостижимым образом Анна Михайловна умудрялась иметь весьма приличный гардероб, всегда была причесана, как будто только что из парикмахерской, безупречности ее маникюра завидовали старшеклассницы – казалось, она ни разу в жизни ногтя не сломала.
– Мам, ты не знаешь, у нашей Анны Михайловны дети есть? – спросила как-то вечером Карина Климовских.
– Три дочери. Как там в русских народных сказках? Три сестры?
– Это не в сказках, это у Чехова. Правда, что ли, трое детей?
– А чему ты удивляешься? Это сейчас трое в семье – странность, а раньше… Да у Анны Михайловны внуки, наверное, тебе ровесники, если не старше.
– Глядя на нее, нипочем не скажешь, что она стирает… ну, или у плиты стоит.
– Просто Анна Михайловна – очень организованный человек. И вас, баловней великовозрастных, хоть чему-то научить пытается. Между прочим, Мишка Смирнов, ну, из третьего подъезда, в прошлом году без всяких курсов, репетиторов и взяток на филологический поступил, а ведь звезд с неба не хватал…
Правда-то оно правда, только вот проливая пот и слезы над очередным сочинением очень трудно признать, что Анна Михайловна действует во благо!
Как бы то ни было, время стирало из памяти бывших школьников имена и лица одноклассников, порою, через двадцать лет после выпуска мучительно трудно вспоминалось отчество физрука – Сергеевич или Семенович? а может, Степанович? – но Анну Михайловну помнили все.
Она входила в класс ровно за минуту до звонка на урок. Из года в год – минута в минуту. И начинала урок строго по звонку.
Так и сегодня – вошла… И остановилась у дверей. Звонок прозвенел. Анна Михайловна продолжала стоять. Потом медленно наклонилась и подняла с пола серовато-бурый кусочек хлебного мякиша размером не больше спичечного коробка.
– Ну, сейчас начнется! – с притворным безразличием сказал Никите Сашка. Ведь это он, Сашка, на перемене притащил из столовки с полбуханки хлеба: «Май на дворе, а кто хочет типа в снежки?» – Что-нибудь вроде «у вас берез год выпускной, а вы как в начальной школе»!
Тем временем Анна Михайловна положила хлеб на учительский стол, оглядела класс – внимательно, молча. Подошла в доске, взяла мел.
– Тема нашего урока…
И вывела четким красивым почерком: «Хлеб наш насущный».
– Все еще хуже, чем ты думал, – Никита вздохнул. – Будет нравоучение, как в пресловутой начальной школе: столько людей трудится, чтобы хлеб каждый день появлялся на вашем столе, а вы, поросята неблагодарные…
– Анна Михайловна никогда так не говорит, – Карина, обернувшись, бросила обиженный взгляд.
– Так или иначе – главное, по сути правильно.
– В мае сорок первого года мне исполнилось четыре года, – тихо, как будто бы в глубокой задумчивости, заговорила Анна Михайловна. – Удивительная вещь – детская память. Она сохраняет такие подробности, что только удивляться остается. Я до сих пор помню, как мама шила мне к празднику платье, белое-белое, а папа подсмеивался: «На выданье, что ли, готовишь?» А бабушка вздыхала: «Очень уж маркое, для крохи-то». А на праздничном пироге я сама – с бабушкиной помощью, конечно, – написала: «Мне четыре года». Я потом долго этот пирог вспоминала… две блокадных зимы. Папа был на фронте, бабушка однажды пошла на Неву за водой и не вернулась, мы остались с мамой вдвоем. Мама уходила на работу. Дома было очень холодно… так холодно, что я не могла играть, не могла даже побегать, чтобы согреться. У нас в кухне стояла большая плита. Я шла в кухню и прижималась к этой плите, мне почему-то казалось, что так теплее. И ждала маму. А потом… Вы, может быть, читали о такой болезни, она называется цинга.
– От нее зубы выпадают, – жалобно сказала Карина.
На задней парте хихикнули. Анна Михайловна как будто бы не услышала. А может быть, и вправду не услышала.
– Не только. Сначала человек чувствует слабость, быстро устает. Со временем у него начинают болеть суставы, ему трудно ходить… Все труднее и труднее. И однажды человек ложится – и может больше вообще не встать. Моя мама тяжело болела цингой и уже не могла ходить на работу. Кому-то нужно было получать хлеб по карточкам, и мама сказала: «Ты уже большая девочка, ты хорошо помнишь дорогу на завод, иди за хлебом». Хлеб выдавали там, где работал человек. Моя мама, до того, как слегла, работала на химкомбинате, я много раз ходила вместе с ней и, действительно, могла без труда найти дорогу. Хлеб выдавали в столовой. Большая была столовая… а конец очереди – на улице. Добрые люди пропускали меня вперед, пропускали… И я оказалась в каком-нибудь десятке шагов от стойки, на которой резали хлеб. От одного запаха в глазах потемнело. Я достала карточки… Карточки – это квадратики, напечатанные на листе бумаги. Когда ты получаешь хлеб на один день, один квадратик вырезают. Месяц только начался, поэтому лист был чуть-чуть надрезан с краю. Стою, жду. И тут ко мне подходит женщина. Если вы смотрели фильмы о войне, вы можете себе представить красавицу тех времен – шляпка, перчатки, пальто по фигуре, а через плечо – лисья шкура, да не просто шкура – лиса с головой и лапами. Такая вот женщина подошла ко мне, и спросила: «Хочешь, я возьму без очереди?» Еще бы! Хочется есть, очень хочется, и дома больная мама. Я отдала карточки. Через несколько минут женщина вернулась, она и вправду принесла хлеба, а листок с карточками сунула мне в руку скомканным. Уж не знаю, почему, но я здесь же, сразу же расправила листок. И увидела, что карточки вырезаны на неделю вперед. На неделю – это значит, что мы умрем голодной смертью…
Анна Михайловна помолчала одно мгновение. Она глядела в класс – но не на кого-то, а просто – в класс, как если бы перед ней было пустое помещение.
– Наверное, в такие минуты и складывается характер. У меня был небогатый выбор – умереть или что-нибудь придумать, что-то предпринять. И я пошла искать маминого начальника, я видела его несколько раз, когда приходила с мамой. Нашла. «Дяденька, тетенька мне дырку вырезала!» Он с полуслова понял меня, спросил только: «Узнать ее сможешь?» Я кивнула. Мы нашли ее там же, где она и была, – в столовой. Она забирала карточки у мальчика чуть постарше меня. Ее вывели, что было дальше, я не знаю. А начальник начал расспрашивать меня, что с мамой. Я рассказала. Тогда он вызывал двух девушек-дружинниц, они пошли со мной. И потом еще несколько месяцев ухаживали за моей мамой, она выздоровела, и… Наверное, доведись мне вернуться в прошлое, я узнала бы их с первого взгляда. Худенькие, хрупкие, в чем душа держится, они помогали тем, кто был еще слабее. Их потертые ватники казались мне лучше любых модных пальто.
– Вы больше с ними не встречались? – несмело спросила Карина.
– Нет. Весной сорок третьего года нас эвакуировали из Ленинграда, и больше я туда не вернулась. Нет, были, конечно, поездки к родственникам, экскурсии, но жила я в других местах. Когда началось освоение целины, я поехала туда добровольцем. Я думала, целина – это хлеб, хлеб для всей страны, вдоволь. Мы приехали в чисто поле, казалось, мы готовы к любым трудностям. Только не к той, с которой встретились. Целину не осваивали, ее штурмовали, бездумно, на ура. А хлеб, первый целинный хлеб негде оказалось хранить, нечем вывозить, и он гнил под навесами, сооруженными на скорую руку, а то и вовсе под открытым небом… песенный целинный хлеб, который в мирное время снова стал редким товаром.
– Анна Михайловна, но сейчас все по-другому… – вот уж этот Сашка, нет бы ему помолчать!
– Согласна. Многое изменилось. И многое – не в лучшую сторону. Но вы сыты – и это счастье, большое счастье, – со спокойной улыбкой  ответила учительница.
И, помолчав, добавила:
– Я не буду говорить о том, что память – ваш долг. Эти слова ничего не значат, пока жизнь не наполнила их содержанием. Я скажу иначе: память – это честь. Честь для того, кому она дается.
Звонок. Большая перемена.
– Ну что, в столовку? – подначил Никита.
– Глянь, – сказал Сашка.
Они стояли в коридоре возле старого, примелькавшегося с первых школьных лет, стенда. Стенда, на который никогда не обращали внимания. А сейчас вот стояли и читали:

Ленинград. Холодные дома
В утреннем тумане – словно небыль.
Полнятся бедою закрома.
Ну а люди… люди просят хлеба.

Грузно поднимается Нева,
Вверх, всё вверх – до неба ледяного.
Облака – весенний караван…
Мама! Мы весну встречаем снова!

    А.М. Берестова.

Тот берег
«Я мыслю, следовательно, я существую», – любил повторять Федька-студент вслед за каким-то историческим чудиком, наверно, таким же любителем потрепаться о том о сем. Вся рота, не исключая лейтенанта Ковалева, у которого за плечами были ФЗУ и ускоренные курсы, молчком восторгалась Федькиной начитанностью и умением буквально с ходу (и на ходу, когда даже бывалые еле ноги переставляют, не то чтоб языком молотить) пускаться в разглагольствования о чем угодно. Ну а вслух его только ленивый не высмеивал. И даже пару раз грозились вломить. А однажды и вправду вломили, было дело. И правильно. На кой черт людей тревожить, с видом знатока рассуждать о жизни и смерти? Дескать, пока я мыслю, я испытываю страдания. Даже если мыслю я всего лишь о том, что неплохо было бы согреться и пожрать горяченького. И низменность этих мыслей удваивает страдания. А смерть – это отсутствие мыслей, чувств, памяти… так чего ж ее бояться?
Нашел, о чем поговорить за час до атаки. Первой, кстати, в его, Федькиной, жизни. И чуть было не ставшей последней.
Однако ж студент не утихомирился. Его больше не били. Уходили, лишних слов не говоря, да и все. Федька без слушателей страдал. И даже стишки втайне – так он думал – слагать начал, заумные какие-то. И тоже про смерть, как будто бы нарочно судьбу искушал.
Только вот судьба-то – не девчонка в парке, на премудрую болтовню да на стишки не ведется. Дотопал студент до самой Праги. А тетрадочку свою не донес, спалил. Еще в сорок третьем. На пепелище сожженной фрицами деревни с озорным названием Колпачки. Без рисовки спалил, стыдливо, никто и не узнал…
Никто? Это как посмотреть. С точки зрения такого завзятого материалиста, как Федька, – никто. Да ведь и он, хоть и материалист, но давно уж не завзятый. Без малого семьдесят лет, как не завзятый. Увидал он в тот день в Колпачках не только рыжую кошку, одичавшую… а еще верней – безумную, но и кого-то еще. По сей день нет-нет да подумает: почудилось? И с каждым годом все сильней верит: нет, не почудилось. Хотя мало ли, какие призраки поселяются в сознании человека, когда ему восемьдесят девять лет?..
Память не уходит вместе с жизнью. Не уходит, но изменяется.
Ты видишь былое множества людей. Ты знаешь о них то, чего они сами не запомнили или захотели забыть. Ты видишь судьбы – не теряющиеся обрывки нитей, а реки, впадающие в величайшую из рек. Ты можешь окликнуть по имени того, кто сам позабыл, как мать назвала его.
Но ты не помнишь своего имени. Не помнишь, как ты погиб.
Ты – один из тысяч Неизвестных Солдат Державы, о которой говорят, что она перестала существовать.
Врут ведь, сволочи.

Ну конечно! Я бы удивилась, если бы вышло иначе: на экране то ли остов хаты, то ли сараюшка какая, лохмы бурой соломы еле держатся на почти черных стропилах, а в зазоры между бревнами сочится такой свет, что глаз режет. Такой свет, что душа на волю просится.
А там, за стеной, – смерть. Пока что не видится – ощущается. До такой степени явственно, что руки немеют. У меня. Как у тех, что на экране, – не знаю.
Мне бы поднять пульт, переключить. А я стою и смотрю. Щурясь от бьющего из щелей света, пытаюсь разглядеть, петлицы у бойцов или погоны. Как будто бы сейчас ничего важнее нет и быть не может. Не успеваю – в нервически звенящую мелодию музыкального сопровождения то ли врезаются, то ли вплетаются, ведя собственную партию, автоматные очереди с той стороны стены, и сыплется, застя свет, соломенная труха.
А потом я вижу улицу. Какие-то хозяйственные постройки без дверей… телегу… уцелевший кусок забора.
И нескольких немцев. Движутся короткими перебежками… У одного за спиной ранец. Огнеметчики. Ясно, куда движутся. Трава под их ногами кажется серой, как будто бы с фельдграу обильно падает пепел.
К оконному проему подобрались…
…И – темнота.
Свет вырубили. У-у-у, мля!
Скрутило. Кажется, сердце развалилось на мелкие кусочки, стекающие к кончикам пальцев. Пульсируют так, что ощупью найденную спичку зажигаю с четвертой… а может, с десятой попытки. Не считаю. Просто судорожно чиркаю, пока не вспыхивает слабенький огонек. И, стараясь не замечать теней на стенах, отыскиваю пакетик с тоненькими нарядными свечками – куплены были на именинный торт, да забыла я про них. Вот и пригодились.
Надо переключиться. Перещелкнуть себя на другой канал. Подумать о чем-нибудь хорошем. В сумке – книжица фэнтези. Про эльфов. Только сегодня приобрела, на работе с десяток страниц прочитала. Ничего так. Может, дальше будет даже интересно. Но читать при таком свете – нереально, больно уж свечки малы. А зажигать их надо по одной. Черт знает, когда электричество дадут.
Закрываю воду, чтобы слышать каждый шорох. И сижу трясусь. И мне совсем не стыдно, что я такая вот трусиха. Хотя бы потому, что об этом никто не знает и не узнает. Ну и не только поэтому.
Катюха, вон, после того, как мы с ней сходили в киношку на ужастик в 3D, две ночи, по ее же собственному признанию, спала с включенным ночником. И, когда меня на хи-хи пробило, хвастливо заявила, что она, дескать, натура впечатлительная. А я бегемотиха толстокожая, в киношке фыркала и фольгой от шоколадки шуршала вместо того, чтобы честно бояться, и чтобы страху было не меньше чем на две сотни, уплаченные за билет. Не, конечно, она не так сказала, это мое очень вольное переложение, но суть сохранена.
Угу, а впечатлительная теть Лиза как насмотрится криминальных новостей – ходит и переживает, что никак не сподобится на окна решетки поставить (на втором-то этаже!), и думает, как же ей, женщине одинокой и по определению беззащитной, от черных риэлторов спасаться. А уж если вспомнит, в каком достопримечательном доме ей посчастливилось жить, – тихие жалобы перерастают в стенания.
Район-то хороший, если не сказать – отличный. Раньше сплошь профессура и чиновники селились, сейчас еще и пару элиток выстроили. Чистая публика, центр города. И здесь же – памятник архитектуры XIX века, не украшенный мемориальной бронзовой табличкой, зато обнесенный трехметровым забором с колючей проволокой и отделенный от жилых домов чем-то вроде полосы отчуждения – неглубоким рвом с чахлой травкой – и липовой аллейкой. Сурово и благообразно. Ибо памятник архитектуры – тюрьма. Вполне себе действующая.
И надо было такому случиться: тетьлизина пятиэтажка – единственный дом, стоящий не то ту сторону аллейки, а по эту. Благо, те, кто додумался до столь близкого соседства, наскребли здравого смысла – и торцевую стену сделали глухой… или, правильнее сказать, слепой. И из тетьлизиных окон открывается вид на супермаркет.
А невпечатлительной мне находиться здесь тяжко по другой причине.

Это потом, несколькими годами позже, сценаристы фильмов о попаданцах придумали эффектный и жутковатый сюжетный ход: какая-нибудь старушка становится проводницей компании молодых балбесов туда, где им придется экстремально быстро взрослеть.
А мы… мы никуда не перенеслись, мы просто ухнули в бездонную яму, когда услыхали:
– Это могила. И вон там – тоже могила. И там. И в одной из них моя мать и мой младший брат. Про мать говорили, что она помогала подпольщикам. А Борьке было всего тринадцать лет, – он говорил ровно-ровно, даже паузы между словами как будто бы вымерял по ударам сердца.
Не знаю, повзрослел ли в тот момент Юрка, что же до меня – я почувствовала себя ребенком, которого потеряли навсегда.
Это страшнее чем страх. Страх заполняет пустоту. А тут словно дырка в груди там, где должно быть сердце.
Сколько раз после этого я ходила к теткиному дому по асфальтовым дорожкам кладбища жертв фашизма, сколько раз останавливалась у приземистого графитно-серого обелиска и читала слова: «Здесь захоронено 5000 советских граждан, замученных и расстрелянных фашистами в 1941-1943 годах». Так и не свыклась. Говорят, человек ко всему привыкает. А я не умею ни привыкать, ни забывать.

Тот берег
Тебе почему-то лучше всего помнится, что ты любил кино. Все равно какое, но больше всего – про красных дьяволят и про Чапаева. Вроде, и смотрел кино уже не мальцом голопузым, а все сказку выдумать норовил: не утонул Чапаев вовсе, это просто река укрыла его – надурила беляков и выручила героя. И стоит только рассказать ей, что нет теперь врагов, одни друзья, да так рассказать, чтоб поверила, – и вернет она Чапая. А может, слово какое заветное знать надо. А Шурка Кошелев, у которого мать работала в библиотеке, выкопал в какой-то книжке историю о купце по имени Садко: тот будто бы в гостях у морского царя побывал и домой жив-здоров вернулся. Правда, Шурку никто слушать не захотел: во-первых, книжку он так и не показал, во-вторых, никому не верилось, что это былина, былины – они ж только про героев, а здесь купчина-толстосум, да еще у царя гостил, хоть и у морского. Шурка подумал-подумал – да и сочинил свою собственную историю. О том, как попал Чапай в речное царство и устроил там пролетарскую революцию. И когда всех врагов победит – только тогда вернется…
А может, и не сам сочинил, а вычитал где. Шурка – он всегда приврать-прихвастнуть любил, хоть и свой в доску парень. В последнюю встречу тоже рассказывал, что учится в бронетанковом, без запинки сыпал полупонятными словами типа «балансирные подвески» и «крупнозвенчатая гусеница», отчаянно жестикулируя, изображал, как на учениях они форсировали водную преграду…
Теперь-то ты знаешь, что в танковое Шурка только мечтал поступить, но дальше медкомиссии его не пустили. И пошел он на завод, писал для многотиражки, а в скором времени мог гордиться должностью корреспондента районной газеты. Мог – да не гордился, чудак человек. А там – война. И погиб он не в горящей БТ-шке. Но на переднем крае. Геройски погиб – выполняя порученное дело. И легли в стопку бумаг на редакторском столе статья, оборванная на полуслове и недописанное письмо родным. Никто не дернулся переслать, потому что уже знали: родных-то и нет.
Повезло Шурке.

В голове взорвалась если не мина, то, по крайней мере, китайская петарда. Я еще и затылком о стену приложилась, когда отшатнулась. Радость-то какая – белый свет снова белый. Точнее, желтоватый, электрический.
– Для тех, кто только к нам присоединился! – вел наступление на аудиторию ведущий, в тщательно проработанном облике которого в равных долях соединились интеллигентность и эпатаж. – Наша сегодняшняя тема: «Я – жертва пластических хирургов», – стремительно обернулся к гостье, смахивающей на мужика блондинке и, разом изобразив на подвижной физиономии сострадание и азарт потребовал: – Мы слушаем вашу историю, Анжелика!
Вот уж всю жизнь мечтала! Даже не знаю о чем больше – о губах, как у этой дурищи, на которых так и хочется опробовать губозакатывающую машинку, или об откровениях, слетающих с этих прямо-таки выдающихся уст!
Я осторожно, будто боясь обжечься, взяла пульт и, глубоко вдохнув, наугад нажала кнопку.
Душа, ты, помнится, сегодня просила фэнтезятины? Получи и распишись! С эльфами, правда, неувязочка вышла, но драконы, если верить аборигенам, имеют место быть. Можно, правда, и не верить, ибо Средневековье, даже очень условное, кошмарит темный народец дикими суевериями. Ладно, драконы-не драконы, а прекрасные принцессы, рыцари, маги и даже попаданцы наличествуют, полный комплект. А главное, сняли это кино тогда, когда в нашей стране, не знаю, как в мире, про фэнтези еще слыхом не слыхивали. Мать говорила просто и понятно: красивая сказка о любви. Я же впервые увидела этот фильм, будучи в таких летах когда ни о какой любви еще думать не думают. Но меня захватила идея нерукотворного моста между мирами, чудесным образом возникающего в лунный день 31 июня. Захватила настолько, что я не раз рисовала не возведенный – сотканный из множества звездочек мост. И себя на мосту. В длинном платье а-ля принцесса Милисента и с кудряшками на голове а-ля первая красавица двора Жанка.Ну и, конечно, фантазировала, кто с той стороны придет на мост. Нет-нет, никаких томных вздохов и дурацких поцелуев! На встречу являлись обычно те, кого мне больше всего не хватало именно сейчас. Когда рассорилась с лучшей подругой Любочкой, пришла девочка, имя которой я сейчас и не воспроизведу, какое-то бессмысленное нагромождение звуков, тогда казавшееся мне потрясающе красивым. С ней было куда интереснее, потому что с ней мы играли не только в догонялки и «выбивалочку», но и в морские приключения. Когда Пашка Караваев наотрез отказался принять меня в свою компанию, потому что я девчонка, на мосту меня и вовсе целая команда поджидала. Которой я была просто необходима, причем чуть ли не в качестве идейного вдохновителя. Когда родители подарили каким-то знакомым мою болонку Тошку, потому что устали от шерсти на ковре и от шума, ко мне прибежала по звездному мосту большая черная овчарка.
И никогда, никогда не приходили на мост те, встречи с кем я больше всего боялась и больше всего ждала.
Ждала потому, что они мне роднее любой родни. А боялась…
Все, хватит! Куда-то не туда меня опять понесло! Не отвлекаться!
С экрана принцесса Милисента в платье какого-то невообразимого оттенка белого – то ли серебристого, то ли золотистого, то ли голубоватого, то ли лиловатого – смотрит прямо, жестко, настороженно, хотя на губах полуулыбка, поет то ли вальс, то ли колыбельную:

Всё может кончиться, внезапно кончиться,
Ты не теряй меня в мерцанье звёзд,
Чтоб одиночество, вдруг одиночество
Вновь не разрушило наш звёздный мост…

Машинально перевожу взгляд на окно. Даже сквозь мытое еще «под весну» стекло звезды видны. Вот это я засиделась! Интересно, который же должен быть час, ежели учесть, что завтра – самый долгий день в году?
В блюдечке на столе догорает почему-то не погашенная мною свеча. Вечер тихий-тихий, ни ветерка, ни сквознячка, а пламя колеблется, тянется вверх и в сторону. В сторону окна. Мне становится жарко, а сердце стынет.

…Всё может кончиться, внезапно кончиться,
Ты не теряй меня в мерцанье звёзд…

Спать. Немедленно. С включенным ночником. И по возможности – без снов.