У Соньки дрожат губы – и зеркало честно предупреждает ее о том, что вид у нее несчастный, надо бы взбодриться, а то никакого приказного не выйдет. Ей отчаянно жалко возвращаться из Зазеркалья. И отчаянно не хочется никуда бежать, задолбало.
– Мать где? – спрашивает она и морщится: опять голос потерялся! И «ау»-то ему не покричишь.
– С Ромкой в поликлинике, – говорит Алинка, обе насторожились: а чо? – Звонила, сказала – им еще долго, там всех врачей перед садиком проходить, очереди везде.
– Отец спит? – спрашивает Сонька и, не удержавшись, кидает взгляд на дверь в родительскую комнату.
– А.. ага, – с запинкой говорит Алиска, и пару противоестественно долгих мгновений все трое смотрят на дверь, очень белую… наверное поэтому на ней так заметны оттиски грязных детских ладошек – мама не успевает отмывать, успевает только ругаться.
А еще через мгновение за стеной что-то приглушенно звякает, а другое что-то глухо бахает. Второе что-то – на самом деле кто-то. Сонька ненавидит театр теней – есть что-то пугающее в этом беззвучном движении. Еще сильнее она ненавидит реальность за дверью, которая не видна, но слышна настолько хорошо, что происходящее совершенно очевидно. У дяди Дени мазохистская привычка впадать в нирвану не на двуспалке, а на узеньком диванчике, подпирающем подоконник. Правда, в этой привычке столько же садистского, сколько и мазохистского – можно до бесконечности попрекать мать давним разговором, когда она запретила ему осквернять пьяной тушей супружеское ложе. Сонька помнит этот разговор – было ГРОМКО. Мазохизм в чистом виде – пристраивать бутылку с кошкиными слезками в сгибе локтя. От миражных чертей-собутыльников убережешь. А от столкновения с твердью пола?
Туп-туп. Перемещается на четырех конечностях. Топ-топ. Эволюционирует в прямоходящее. От диванчика до двери восемь шагов. А значит, у Соньки осталось не больше двух секунд для принятия какого-то решения. Но она продолжает стоять и пялиться на бело-пятнистую дверь. Единственное почти рефлекторное движение – прикрыть нефритового паучка. Ладонь – самый ненадежный в мире щит.
Сонька, прокладывая дорожку в свое Зазеркалье, успела запамятовать, какой сегодня день в реальном мире. День получки, самый счастливый и опасный. Потому что сначала шоколад, купленный по бессовестно завышенной цене в местной лавчонке, ассортимент которой заточен под хлеб, соль и опохмелку; купеческий разгул: «Доча, тебе на что денежка, ты говорила, нужна? На сумочку? Вот тебе на сумочку! А тебе? В кафе с Игорьком? Ну ничего себе, моя доча уже с мальчиком дружит! Нá тебе на кафешку!»; кока-кола рекой, плебейский кураж: «Что я, должен своим детям всякую херню покупать?! У них должно быть самое лучшее», а потом – тычки: «Да я для вас!.. А вы ко мне вот так вот!..»
Дядя Деня быстро растрачивает и деньги (все, что мама отобрать не успела, до создания нычек он не унижается, есть у него некие принципы, постичь которые Соньке не дано), и эмоции – и снова превращается в гибрид робота и домашнего украшения, этакий дежурный подарок судьбы.
Быстро – не значит моментально. Сонька по шагам, чует – еще не растратил. Неуверенные, но в них решимость навести порядок в доме и как следует догнаться.
Бежать надо было. Запилит.
– Ну-ка брысь отсюда. Сидите у себя в комнате и делайте уроки!
Близняшки синхронно открывают рты, чтобы возразить, и вдруг Алиска вздрагивает и дергает Алинку за рукав платьишка. Что читает Алинка в глазах своего отражения, неизвестно, однако через долю секунды обе скрываются за углом. И в то же мгновение, ну просто по законам экшна, открывается намозолившая глаза дверь и в коридор вываливается ничтожное подобие папаши Уизли. «Чмо в трениках», – думает Сонька, морщась от болезненного укола радости: хоть не в брюках дрыхнуть завалился, все матери меньше забот. Меньше всего Соньку сейчас волнует, что это самое чмо – ее кормилец, поилец, чуть ли не благодетель. Одна мысль об этом вызывает улыбку.
– Смеешься? – выбычивается кормилец. – Не, я не понял, ты надо мной смеешься?
– Не-а, – Сонька фыркает с нервической веселостью. – Прикольно мне просто.
– Прикольно? – Дядя Деня опирается о хлипкий сервантик, на свою беду выселенный в прихожку, тяжело ведет головой вправо, влево, словно пытается загнать это ничего не значащее словечко в определенную ячейку своего сознания.
– Ну да, – Сонька пожимает плечами. – День хороший. Был.
– Где шаталась? – пошатываясь, вопрошает глава семьи.
– На занятиях в студии. – Сонька надеется, что ее ответ не выдает того, что творится в душе.
– В какой студии? – Взгляд рыжевато-карих глаз фокусируется на ней, и она чувствует себя дощечкой под линзой, сквозь которую бьет солнечный луч. – Занятия через неделю начинаются, сама говорила.
– Анна Александровна собирала… – Сонька с трудом преодолевает желание отступить в сторону, в тень.
– Зна-аем мы эти сборища. – Дядя Деня медленно проводит ладонью по лицу, будто протирает спросонья всевидящий третий глаз. – Дайте денег, ага? Типа у родителей лишние карман оттягивают? Тем дай, этим дай…
– Да никто ничего не просил, – торопливо прерывает трагикомический спич Сонька. Ей обидно за своих театральных и стыдно за своих домашних. – Мы по нашим вопросам собирались.
– Что это за ваши вопросы? – Когда отчим включает папашу, остановить его может разве что идущий на таран танк. – Дай мне ее номер!
– Чей? – Все, что может сейчас сделать Сонька, так это включить дурочку в ответ.
Веснушчатый кулак должен был бы врезаться в стену, но между ним и стеной – бедолага сервантик. Даже не звон – лязг. Девчонка смотрит круглыми глазами – ей не верится, что толстенное стекло можно расколошматить с одного удара. Отчим любуется своим могучим кулачищем со смесью гордости и ужаса – и спохватывается:
– Ты-ы?.. – почти ласково уточняет он, словно не узнавая Соньку.
Сонька пятится. Еще один его выдох – и она рванет без оглядки к себе в комнату, запрется и начнет истерически набирать мамин номер. Альтернативный папаша по жизни не сахар, но за двенадцать лет он разбил одну-единственную кружку, да и ту случайно. Воплями, от которых стекла дрожат, Соньку давно не удивить, близняшки – и те лишний раз не обернутся, а для Ромки отцовские крики как колыбельная. К девчонкам, случается, применяет «воспитательные меры», если сильно надоедают. Но к ней, старшей, и к мелкому – никогда. И маму разве что толкнет иногда, в азарте ссоры. Битое стекло и пятна крови на линолеуме – это что-то новенькое… непонятное и жуткое. А в комнате – Алиска с Алинкой…
– Ты-ы… – с подвывом повторяет он. – Это ты у матери научилась… Права качаешь… стерва!
На пьяных не обижаются, Сонька усвоила лет с четырех. Но ей становится обидно, так обидно, что страх съеживается и отползает в дальний уголок сознания.
– Мать тебя обстирывает, наглаживает, а ты приходишь свинья свиньей, – говорит она. – И Алинку – за что?
Она понимает, что правильнее всего было бы молчком выскочить за дверь – вот она, стоит на шаг отступить. Сотовый в кухне заряжается, ну да и черт бы с ним, можно добежать до Маринки и от нее позвонить. Новый мамин номер… предпоследняя цифра – пятерка или шестерка?
– Я тебя хоть пальцем трогал? – с пугающей тоской спрашивает отчим. И кажется совсем-совсем трезвым. – Хоть раз? – Его лицо прямо на глазах становится буровато-красным, и Соньке становится страшно уже за него.
– Дядь День…
– А надо было, – говорит он вроде бы не ей и даже не себе, а кому-то третьему, кого он видит, а она – нет. – Надо было… Надо. Тогда бы ты цацками ворованными не увешивалась.
Сонька вспыхивает от гнева и холодеет от ужаса. Ее передергивает до ломоты в мышцах.
– Я все правильно сделаю, – клянется кому-то отчим. И сжимает ее плечо, попутно уцепив и прядку волос… больно! Сонька шипит и с неожиданной для себя легкостью выворачивается.
Ей бы в дверь, но эта легкая победа… да еще сомнение, что отчим отважится... И она кидается в кухню, за пять ударов сердца одолевает невеликое расстояние, выдирает из сети мобилку, бежит обратно… И врезается в дядю Деню.
На этот раз он вцепляется сразу в волосы. И сразу обеими клешнями. Сонька не то идет, не то волочится за ним, отбивая и обдирая локти о зашпаклеванные к ремонту стены. Не кричит – сдавленно скулит, на большее дыхания не хватает. В какой-то миг в глазах темнеет, а потом она обнаруживает себя заткнутой между плитой и обеденным столом. То ли он закинул, то ли сама заползла.
– Вылазь, – требует демон, который только недавно был почти человеком. – Ничего плохого с тобой не будет. Это воспитание. Обыкновенное воспитание. Это я виноват, поздно начал… – Он всхлипывает от раскаяния. В обезьяньей лапе – кусок сетевого кабеля, изоляция жизнерадостного розовенького цвета.
Сонька вжимается спиной в стену. На ее щиколотке сжимаются липкие пальцы. Рефлекторно она бьет свободной ногой куда попадет. Попала неплохо, судя по удивленно-обиженному всхрюку. Вторая нога свободна. Девчонка на четвереньках пробирается под столом и успевает проскочить мимо туши, которую пять минут назад называла дядей Деней, к двери. Спотыкается о мягкое, грязно-рыжее.
– Рудик… сволочь!
Он не остается в долгу – всеми четырьмя впивается в ногу выше колена.
– Убью, скотина! – мерзким голосом верещит Сонька, стряхивая окаменевшего кота. За спиной – пыхтение и скрежет.
Сонька не оборачивается: обернуться – не успеть. Даже тогда, когда приходится крутануться лицом к преследователю, чтобы найти какую-нибудь обувку под полкой (проклятая привычка загонять свои говнодавы поглубже, чтобы о них кто-нибудь, ай-ай-ай, не споткнулся!), она видит только размытую тень… но эта тень близко, страшно близко! И Сонька, сжимая в левой руке первые попавшееся босоножки, благо попались парные, правой проворачивает ключ – вытащить его из замочной скважины уже не успевает – и несется по лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Между вторым и третьим пострадавшая от Рудькиных когтей нога подламывается, и Сонька со всего маху плюхается на ступеньку. Тоже малоприятно, но в сравнении с болью в правой задней – пустяковина. На вид нога – полный трэш, но ведь не мог же проклятый кошак до мышц достать?!
На пятом хлопает дверь, и Сонька снова срывается с места.
Срывается – громко сказано. Хромает, как может, надеясь оказаться на улице раньше, чем отчим нагонит. На улице – люди.

Вдруг стукнуло в голову, что к каждой главе нужен эпиграф стихотворный от лица героев.
Вот к первым двум главам.

Глава 1
Темнота нетрезво икает:
Ну и где твое Зазеркалье?
В темноте мертвы зеркала.
И в тебя вселяется мгла.

Глава 2
Край вселенной? просто окраина.
Порубежье детства и юности.
Из фрагментов, памятью спаянных,
Сказки новые создаются.

Сумасшедшая! Да как не сойти с ума, если их всегда было по двое – Генка и Танька, Мишка и Маринка. Сонька – одна. Завидовала отчаянно. А потом оказалось, что одиночество – благо. «Если у вас нету тети, то вам ее не потерять…» – Сонька жутко злилась на себя, что никак не может отделаться от песенки, когда полагается плакать. Она ведь действительно любила Генку. Может, не так сильно, как Мишку, но все же…
Вообще, она, Сонька, тот еще моральный урод. Ей вопрос задали – она не ответила. Дома мать психует. А она, Алиса хренова, сидит себе посиживает в бомжовом Зазеркалье, башка в тени, ходули на солнце, разглядывает нового знакомого и копается в своих воспоминаниях, силясь понять, а точно ли он новый. И боится этих самых воспоминаний и мальчишки из них (кто-то может быть уверен на все сто, что проклятий не существует?) сильнее, чем мутного типа, способного молчать целых… кстати, а сколько времени прошло?
Кажется, она говорит это – дай Бог, чтобы только это! – вслух. Потому что механический голос ни с того ни с сего гнусавит: «Семнадцать часов двадцать пять минут». Сонька подскакивает и таращится на слепого, ожидая увидеть на его физиономии ироничную ухмылку. Но он весь – и поза, и выражение лица – воплощенная безмятежность. Зрячие и во сне не выглядят такими спокойными, думает Сонька. Зато они предсказуемые. В отличие от таких вот… Крот вон тоже сидел-сидел, а потом возьми да и устрой тарарам. Опять же, любой другой во дворе, получив от Генки недвусмысленное предупреждение – затылком о стену – поуспокоился бы. Этот – наоборот. Теперь, выходя из дома, он не усаживался на лавочку, а упрямо, с удовольствием психа, бродил от стены к стене, от дерева к дереву, путался под ногами у взрослых и детей, натыкался то на одного, то на другого, норовил угодить под колеса велосипеда, а то и под машину, но каким-то чудом ни разу не пострадал всерьез. Взрослые на него орали, чуть ли не силком тащили в подъезд, желающих сделать внушение его дяде, «безответственному молокососу», как однажды в сердцах охарактеризовала его тактичнейшая Сонькина бабушка, с каждым днем становилось все больше и больше. И конечно, кто-то, может, как раз-таки она, довел до сведения социальных служб, что в образцово-показательном дворе идиллических Корабликов загостилось ЧП в обличье слепого сироты и его дядюшки-пофигиста.
Взрослые, разумеется, все видели, все знали и все понимали, на то они и взрослые… и не подозревали, сколько раз за тот месяц, что понадобился не подмазанной добровольными даяниями системе, чтобы развернуться лицом к проблеме, Крот был бит. Уж если сам Гена-крокодил, добросердечнейший из хищников, не сдержался, другим тем более не возбраняется стукнуть раз-другой чужака-приставалу. За то, что Таньку обидел. За то, что непонятный, не такой, как остальные. За то, что похож на безглазого из страшилок. За то, что рядом с ним жутко даже тем, кто ночь напролет готов рассказывать байки у костра, похихикивая над легковерными товарищами. Просто за то, что мешает.
Сонька была уверена, что так правильно. Это их территория, их мир. Его положено защищать. Даже если (от этой мысли у нее немели ноги) можно попасть под проклятье.

Отредактировано Цинни (2018-07-15 22:21:54)

Вряд ли кто-то из них нарочно придумал ловушку для слепого. Наоборот, после случая с цыпленком даже самые безбашенные обходили Крота десятой дорогой. Да и не ловчая яма это была вовсе – обычная траншея, появившаяся стараниями трудолюбивых коммунальщиков. Что ни лето, где-нибудь в Корабликах обязательно меняли трубы. То есть так утверждали родители. «Мама, что там дяденьки делают?» – «Трубы меняют, Сашенька». Трехлетний Сашенька верил. А, к примеру, Полинка, которой было три раза по три, – уже не очень. И она, и другие не раз наблюдали, как мужики в оранжевых жилетках, суетясь и матюгаясь («Пополняйте словарный запас девочки, – азартно потирала ладошки местная Гермиона Грейнджер и многозначительно добавляла: – В жизни всякое может пригодиться»), раскапывают землю то тут, то там. Через пару-тройку недель – закапывают. Момента установки новых труб никто не видел. Вообще никто. Да-да, Полинка организовала настоящий соцопрос и Соньку с Маринкой помогать подрядила. «Девочки, но ведь не может быть такого, что они чинят-чинят, а вода из крана все равно гадкая течет!»
И родилась еще одна легенда – Кораблики называются Корабликами не просто так. Здесь давным-давно, еще до войны, производили что-то важное для военно-морского флота, вон и стены цехов на пустыре остались, и ведущие в никуда рельсы… Завод взорвали то ли наши, то ли немцы, а теперь дядьки в оранжевых жилетках ищут под землей ценности… Какие? Документы, конечно, чертежи секретные. А может, серебро – его часто используют в разных деталях. До ближайшего моря почти сутки на поезде? Тем лучше, ни один враг не догадается… У Полинки находился ответ на любой вопрос. Сонька не то чтобы верила, скорее хотела верить. На дне «секретной» траншеи виднелись самые обыкновенные ржавые трубы и больше ничего, но все равно каждая вылазка к ней приобрела характер рискованной экспедиции. Ребята насилу могли дождаться, когда искатели счастья, косящие под добросовестных трудяг, ровно в семнадцать нуль-нуль уйдут, оставляя после себя поживу – пивные бутылки и жестяные банки для полоумной бабки Лизаветы и бычки для зловредного старшеклассника по прозвищу Корень. Сталкиваться ни с одной, ни с другим никому не хотелось: бабка заводила бесконечную песню о том, как она, когда дитем была, плесневелому кусочку хлеба радовалась, «а вы, котята слепые, ничего вокруг не видите, только жрете да с жиру беситесь», а Корень мог дать «леща», если подвернуться ему под руку. К счастью, оба появлялись не позднее чем в четверть шестого и надолго не задерживались. А уж пото-ом… Парк развлечений «Большая яма» был в полном распоряжении всех желающих – а такого, чтобы не нашлось желающих, не случалось. В дождь даже прыжки через траншею (аттракцион «Козья радость», по выражению Полинки) превращались во что-то вроде героического деяния. Поди удержись на оплывающем под ногами отвале! А не удержишься – ухнешь на глубину в полтора своих роста. Сонька не срывалась ни разу. А вот с Данькой случалось – и по его словам выходило, что немногие способны свалиться без последствий и выбраться без посторонней помощи. А еще он как-то раз похвалился, что может без передыху прыгнуть туда-обратно триста раз.
– Ну-ну, – фыркнула Сонька, утыкаясь носом в потрепанный томик Линдгрен. И представила: вот Данька падает – и она спасает его, как Рони Бирка… Хотя какой из него, из этого хвастуна и ябеды, Бирк?
– А давай на спор, кто больше? – У Даньки загорелись глаза.
– Кажется, дождь начинается, – меланхолично предупредила Полинка.
– Еще лучше, под ногами крутиться никто не будет!
Сонька терпеть не могла что-то делать на слабо. И не повелась бы, если бы не книжка. Очень уж хотелось быть как Рони. И они пошли – Сонька, Данька и Полинка с Надькой, вызвавшиеся присмотреть, «чтобы все по-честному!» Кого-нибудь еще дождь не испугал? Не проблема: малышню можно турнуть, со старшими договориться…
…А вот что делать с Кротом? С Кротом, нахально восседающим на краю траншеи?
– Ты чего это тут? – решил покрасоваться перед девчонками Данька, еще и влез повыше, чтобы слепой оказался у его ног, правда, голосишко у храбреца заметно дрожал.
– Я думал, сегодня никто не придет, – невнятно пробормотал Крот, поди пойми, оправдывается он или угрожает.
– А мы вот взяли и пришли.
Данька горделиво притопнул ногой, и на плечи слепому посыплись комья влажной земли. Но и выпендрежник чуть не сполз со своего возвышения, Сонька не смогла сдержать улыбки.
– Вали отсюда! – вызверился Данька, удерживаясь по-обезьяньи, руками и ногами.
– Я первый пришел, – все с той же интонацией отозвался слепой. – Хочешь, могу подвинуться.
– Подвинуться?! – было очень заметно, что приятель закрикивает свой страх. – Я тебя самого сейчас та-ак подвину! – И он пнул Крота в спину. Вернее, попытался. Лучше не проделывать подобное, когда нетвердо стоишь на ногах. Слепой с легко отклонился – и Данька с воплем рухнул в ямину.
Сонька на подгибающихся ногах спустилась пониже, так, чтобы видеть дно.
– Да-ань, ты как там?
Данька лежал между двух труб и скулил.
– Ты только не шевелись, – Полинка тоже заглянула в траншею, – вдруг у тебя позвоночник поврежден? Я в кино видела, когда так падают, позвоночник – хрясь…
– Ы-ы-ы! – отозвался низвергнутый герой.
– Позовите кого-нибудь из взрослых, – хладнокровно посоветовал Крот, не меняя позы. – Сами вы его не вытащите.
– Не вытащим? – взвилась Сонька. – А кто его туда, а?
– Он сам, – слепой презрительно дернул плечом.
– Чего-о?! Я чо, безглазая? Может, ты его и не толкал, но ты виноват! – Она начала яростно карабкаться вверх – и, конечно же, оступилась.
Крот каким-то непостижимо ловким движением ухватил ее – за шкирку, как щенка. Унизительно! Сонька со всего маху влипла физиономией в его плечо – и двинула локтем. Не глядя. Не жалея сил. Еле удержалась на только что взятой высоте. А Крот – нет. Это она поняла, как только проморгалась. Спросила с замиранием сердца:
– Полинка, чего там?
– За помощью беги!

Отредактировано Цинни (2018-07-16 21:30:58)

Даньку отпустили из больницы тем же вечером. Крота дней через пять привез на своей машине парнишка-дядюшка, о котором и раньше у соседей мнение было хуже некуда, а теперь оказалось, что очень даже есть куда.
– Да если бы мой ребенок так покалечился, я бы весь поселок на уши поставила, но разузнала бы, что да как! – бушевала мать. – И из-под земли достала бы этих гадов. А он ходит себе похаживает и в ус не дует! Вот что значит – дядька, а не отец… и вообще!
Соседки гомонили на разные лады, единодушные в одном – долой безответственное отношение к детям! Почему-то все они, такие взрослые, такие мудрые, дружно поверили в сочиненную Данькой незамысловатую байку о двух незнакомых здоровенных хулиганах. Дескать, пришли неведомо откуда, денег на опохмелку требовали, а когда выяснилось, что взять-то и нечего, со злости столкнули мальчишек в траншею, хорошо хоть девчонок не тронули. Данька изобразил себя смельчаком, попытавшимся дать отпор дебоширам. Перестарался: бабушки и тетушки в один голос принялись объяснять ему, что в этой ситуации лучше всего уступить, перемолчать. Данькин отец, частный предприниматель Греков (так он сам представлялся дело не по делу), взялся искать обидчиков, даже участкового дядю Женю, короля флегматиков, восподвиг... А Сонька сидела тихо, как мышка, и думала: знали бы вы правду! На признание у нее духу не хватило. Полинка тоже промолчала, этак многозначительно. В ее молчании было осуждение – вруны несчастные! Был вызов – посмотрю, мол, я на вас, когда все откроется. Было понимание – выглядела правда не ахти как. Было, наконец, желание остаться в стороне – чтобы такая хорошая девочка оказалась вовлечена в такую некрасивую историю? да ни за что! А Надька без раздумий согласилась с Данькиной версией событий потому, что никто не возразил. Следовательно, все так и было, точка.
Пару недель Сонька была сама не своя. Особенно после того как увидела выходящего из машины Крота. Бледный до прозрачности, рука на перевязи. Если он расскажет…
Он не рассказал. «Может, потому, что тоже виноват», – мысленно ободряла себя Сонька. Или рассказал, но дядька не придал этому значения. «Ведь недаром же говорят – пофигист он». Одним словом, все ее рассуждения сводились к тому, что если бы не Крот, ничего плохого и не случилось бы.
Греков-младший теперь не приближался к Соньке, а если случайно оказывался с ней в одной компании, скисал, мялся, прятал глаза.
– Думаешь, он теперь нас проклянет? – спросила она, когда стало совсем невыносимо.
– Нас? – севшим голосом переспросил Данька. И она услышала недосказанное: «Это ж ты его…» И поняла, что бояться придется в одиночку. Можно было бы рассказать Маринке, но язык почему-то деревенел, стоило только Соньке набрать воздуху в грудь. А ведь до сих пор ни разу не случалось, чтобы она чем-то не могла поделиться с лучшей подругой, на то она и лучшее. Проклятие уже начало действовать? Ничего на свете Сонька не боялась так, как одиночества…
«Маринка будет беспокоиться», – вяло думает она. И тоже срывает травинку. Горькая свежесть – то, что надо. Есть совсем не хочется. Правда, у желудка особое мнение. «Заткнись, пожалуйста», – мысленно взывает к нему Сонька.
Маринке точно уже позвонили… и просветили. А Маринка – она такая, может до утра по Корабликам бегать, ее разыскивать. Надо бы предупредить… Но снова просить телефон не хочется. Нельзя злоупотреблять добротой человека, который ничего тебе не должен и ничем не обязан… А дружбой – можно?
У Крота тоже был друг. И какой! Всем на зависть. Собаки и кошки в Корабликах у любого и каждого водились. А вот едва оперившийся бройлер, который бегает за тобой, как на поводке, – то еще зрелище! Крылья растопырит, шейку вытянет – и скачет-подпрыгивает. Людей не боится, кошки его не трогают, разве что не шарахаются…
– И как тут не поверить в какую-нибудь некромантию? – взбудораженно вопрошала Полинка. Наверное, с таким выражением лица Гермиона рассказывала своим домашним, что получила письмо из Хогвартса.
Слепой как будто бы и не подозревал, что снова оказался в центре внимания – нелестного, недоброго. По нескольку часов выгуливал свою птицу, а когда уставал, садился под ближайшим деревом, цыпленок спешил угнездиться у него под боком, и оба дремали, пернатый – прикрыв глаза тонюсенькими пленочками век, человек – с открытыми глазами… может ли ЧЕЛОВЕК спать с открытыми глазами?
Если Крот выбирался за пределы двора, на удивление умный и осторожный цып ждал его на одном и том же месте, под лавочкой, а завидев, радостно бросался навстречу –точь-в-точь щенок.
Однажды утром слепого увезли какие-то люди, приехавшие на белой «Волге». Его дядька постоял у подъезда, покурил, с досадой махнул рукой – а, гори оно все ясным пламенем! – и отбыл на работу. Интерес добрых людей к его жизни сразу угас, и сейчас Сонька понятия не имела, по-прежнему ли он живет в «Девятке» или, ничем и никем не обремененный, подался на поиски лучшей доли.
Цыпленок остался под лавочкой, как забытая игрушка. И просидел там до позднего вечера. Уходя домой, Сонька видела его, неподвижного, будто бы окаменевшего. Наутро кинулась посмотреть, как он там, – и уже не нашла. То ли бродячие коты осмелели, то ли сердобольные люди забрали на бульон.
На Соньку опять накатывает. Наверное, так чувствует себя бескрылая букашка, имевшая несчастье заползти на глобус. Кто-то медленно его вращает… наверняка не просто так, но мелкой мелочи что с того? Ей хочется только одного – чтобы мир остановился, все равно под каким углом к Солнцу и по какой причине… И вдруг – холод, как будто бы нарисованная вечная мерзлота превратилась в настоящую.
«Интересно, он меня только за волосы таскал или еще и по голове умудрился треснуть?»
Она открывает глаза, с изумлением обнаруживает неведомо как оказавшуюся в ее руке сосиску и сдавленно ойкает.
– Не бойся, не отравишься. – Слепой, оказывается, тоже успел сменить травинку на более калорийный и, что немаловажно, более пищевой продут и теперь занят сосредоточенным сковыриванием целлофановой обертки. – У меня там сумка-холодильник. Прошлый век, но пока в исправности.
Сонька продолжает медитировать на сосиску.
– Можем костер развести, пожарить, – догадливо предлагает радушный хозяин.
– Чего это ты такой гостеприимный? – вырывается у Соньки.
Слепой пожимает плечами. А потом ухмыляется.
– Сама как думаешь? – Отбирает у нее сосиску и кладет на пластиковую тарелку.
– А как я должна думать? – Сбавить тон, наверное, будет правильно. Как-никак все это очень похоже на заботу.
– Ну ведь что-то же ты думаешь. – Он достает из шалаша пригоршню щепочек и неровно обрубленное бревнышко, отходит шагов на пять, шарит по земле.
– Левее, – подсказывает Сонька и чувствует, что краснеет.
Слепой, кажется, ни капельки не смущается. Довольно уверенно находит кострище и начинает сооружать шалашик из щепочек. Движения не быстрые, но видно, что привычные.
…У него тут, надо понимать, и топор есть. Угу, возьми и спроси!
– Прекращай дрожать. – Он как будто бы читает ее мысли.
Уверенность, что Крот был круче, рассыпается в труху. А шалашик из щепочек – держится, и поднявшийся ветер ему нипочем.
– Пойди лучше пару веток сорви, шампуры сделаем.
Слепой чиркает спичкой, ждет минуту-другую, проводит ладонью над разгорающимся костерком и кивает с весьма довольным видом. Будь он зрячим, наверняка повернулся бы к Соньке: смотри-де, как я умею. Представить себе Крота, с таким задором демонстрирующего свои способности, она не может. Но все равно не перестает терзаться: он – не он? Робко протягивает ему две веточки, не без труда отломанные от подпирающего шалаш черноклена.
– Вот… Держи. – Дотрагивается ими до тыльной стороны ладони слепого – и отдергивает руку – как бы не оцарапать его.
Он сноровисто перехватывает их – в точности за середины.
– Та-ак… – Снова тянет слова, как кота за хвост. – Внесем ясность. Я не маньяк, – старательно протыкает веточкой сосиску, – я не заманиваю сюда девчонок, чтобы насиловать, – нанизывает вторую, – и мне совсем ничего от тебя не нужно.
Сонька смотрит на сосиски – и по-дурацки хихикает.
Слепой то ли не понимает, к чему это она, то ли не принимает идиотского юмора:
– Ты меня услышала? – строго спрашивает он и усаживается у огня, держа прутики так, чтобы не подпалить немудреное лакомство.
Она утвердительно икает. Похоже, ему этого достаточно: он снова замолкает. «Когда я ем, то глух и нем», – вспоминается Соньке, когда она жует пахнущую дымком сосиску. Не проронив ни слова, слепой передает ей бутылку с минералкой. Девчонка ежится: августовские сумерки всегда внезапны, только что было светло, хлоп – и темно, как будто в комнате выключили свет. Слепому-то что… ему солнце – не указ. Не прерывая молчания, он уходит в шалаш, шебуршит там, как ежик, выходит, встает за Сонькиным плечом.
«Маньяк – не маньяк, а на нервы действовать спец», – сердито думает она.
– Если хочешь, иди спать. – Пауза. Не многозначительная – просто пауза. Сонька ждет и ищет в небе Полярную звезду. Не находит. – Обещаю, что ничего плохого с тобой не случится. Спальник там есть, устраивайся.
– А ты? – Полярная звезда наконец-то отыскивается, и Сонька буравит ее взглядом, будто надеется, что она ответит на все те вопросы, которые она хотела бы задать слепому, да не решается.
– Снаружи. Ночи пока теплые.
Наверное, стоило было бы поспорить. Возникла из ниоткуда, выселила человека. Но она, секунду назад и не помышлявшая о сне, вдруг понимает, насколько устала – в шалаш заползти бы! «Как ему это удается?» Странная мысль. И еще одна, ускользающая вместе с явью: «Блин, Маринке-то я так и не сказала».

Глава 3
Ты – образец, ты – воля, ты – решение,
Ты – тот, кто никогда не оплошает.
А я – твое смешное отражение.
Твоя меньшая.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Продвинуться дальше первого предложения ну никак не получается. Второе лето кряду Маринка безуспешно штурмует высоты осознания родственных отношений, воодушевляемая напутствием Натальи Ивановны: «Марианна, этот роман должен знать и любить каждый образованный человек!» Знать – ладно. А насчет любви – это она офигеть как загнула… сердцу-то не прикажешь.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга…» – повторяет Маринка, как мантру, вместо того, чтобы сделать над собой усилие – и проникнуться-таки скудоумными мечтами и страстями на почве скуки и безделья.
«Все счастливые семьи…»
– Ира, ты что мне предлагаешь?! – Отец, когда кипятится, начинает проглатывать «р», и это совсем не забавно – значит, эмоции разогрелись свыше ста по Цельсию. – Я ему говорил, что он вляпается? Говорил?
Маринка пытается разобрать мамин ответ, но звуки смазываются, размываются… слезами размываются. Всхлипы – слышнее, чем слова. И осмысленнее. Совсем дела плохи. И ссорятся они наверняка не полчаса, раз дошли до такой кондиции… Знала бы она, что тут такое творится – извинилась бы перед Севкой и…
Пойти бы сейчас на кухню… можно на всякий случай сделать вид, что приспичило чайку попить, тем более что она толком и не обедала, а время к ужину. Громы и молнии неизбежны, но Маринка тот еще буревестник.
Да вот только ноги не несут. Услышанных обрывков фраз достаточно, чтобы понять – на этот раз они не просто выпускают пар. А хуже всего то, что дело касается Мишки.
– Ты мне четко ответь, чего от меня хочешь, – напирает отец. – Каких таких чудес? – И то ли действительно ждет ответа, то ли просто держит паузу.
Маринка вслушивается.
– Не пойду я ни к какому Пал Степанычу! – Он вроде бы и не кричит, но его голос бьет по ушам, ввинчивается в виски. – С какими глазами я должен к нему идти? И почему вообще я должен просить за взрослого мужика? Двадцать один год идиоту, а он все в «Зарницу» играет, никак не наиграется. А ты меня из-за него заставляешь в позе зю перед выскочкой стоять?!
Из того, что говорит мама, Маринке удается различить всего три слова: «не виноват», «правильно» и «Мишаня».
– Вот то-то и оно, что великовозрастный долбо… придурок, у которого армия за плечами, для тебя Мишаня! – Кажется, это не человек говорит, а металл о металл лязгает. – Ты скажешь, сейчас не время выяснять, кто виноват, но я тебя предупреждал, до чего доведет твое прекраснодушие. Нет, я не возражаю, что пацан должен уметь сам за себя постоять, и собственное мнение иметь тоже должен, – голос отца вдруг становится усталым и почти человеческим, – но со всякими твоими «значит, нужные книги он в детстве читал» ты, мягко говоря, переборщила, и он этот твой идеализм тоже тянет во взрослую жизнь. Только он – мужик, ему прятаться не за кого, если что.
Ну да, помним-помним. Мишка, кажись, тогда начальную школу окончил, стало быть, ей, Маринке, седьмой год пошел. Мама, к их общей радости, принесла домой баллады о Робин Гуде – большую красивую книжку с картинками. Купила или в библиотеке взяла? Да фиг знает. Потому что на следующий день книга исчезла – Маринка на нее смотреть не могла, а Мишка… Мишку никто не спрашивал. Все дело в пустяке, если следовать отцовым рассуждениям. Робин Гуд – обычный средневековый уголовник, ничуть не лучше современных «братков», которых показывают по телевизору. Сама Маринка не смотрела, но Мишке не раз крепко влетало за эти самые киношки. «Папа, а кто тут тогда хороший? Шериф?» Лучше бы не спрашивала. Отец обстоятельно, не жалея времени – на такое он никогда не жалел ни часа, ни даже двух, – растолковал, что нравы в те времена царили суровые. Своему господину рыцари еще худо-бедно служили, но по жизни были редкостными моральными уродами: крестьянские поля вытаптывали, собственных жен лупили, замки друг дружке жгли… В общем, про Робина – это все сказки. «Пап, а ты мне что-нибудь почитаешь?» – «Мариш, пойдем лучше в шахматы партийку-другую. Для ума полезно».
Маринка шумно выдыхает – толковой шахматистки из нее так и не получилось. Да и толкового человека, наверное. Но отец ей это прощает. Прощает то, чего Мишке нипочем не спустил бы. Потому что она девочка, что ли?
Она строит рожу настольному зеркальцу – хороша! горгулья горгульей, хоть туристам на погляд выставляй. «Рыжая горгулья – это эстетично. Или, по крайней мере, оригинально», – сказал бы Мишка.
Сказал бы…
Маринка, перехватив левой рукой книгу (отличный спасательный круг – история о самоубийце!), правой тянется к смартфону. Под ребрами неприятная тяжесть.
«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».
– …Я с себя ответственности тоже не снимаю. Когда ребенок по два раза на день смотрит какого-нибудь «Пограничного пса Алого», – это повод задуматься. И обратиться к врачу, а не радоваться, что от стрелялок оторвался, наконец… – Отец шумно, взахлеб пьет и долго откашливается. – А когда у здоровенного остолопа есть все возможности и в юридический поступить, и отслужить в родном, собственно говоря, городе, в увалы к мамке на пирожки мотаться, а он себе фактически выклянчивает категорию А вместо положенной Б, чтобы, не дай Бог, не пролететь с этой самой своей… заветной мечтой.
Короткая пауза – мамин ответ.
– То-то и оно, что навязчивая идея! Вроде ж ты человек-то не дремучий и молодая еще женщина, а рассуждаешь, как какая-нибудь девяностолетняя баба Нюра, у которой в мозгу застряло, что тракторист – чуть ли не самая уважаемая профессия, выше только председатель колхоза и секретарь парторганизации… Учитель – это что, для мужика работа? Раз уж так потянуло долг Родине отдавать, так и шел бы до конца – в любой силовой структуре сержанта погранвойск с распростертыми объятиями… Макаренко недоделанный, понабрал шпаны!
Пауза. Еще короче.
– Да, я учил его отвечать за свои поступки. Ключевое – за свои! За чужие – пижонство или клиника. А может, он и вправду накосячил, и тогда…
Образцовая семья! Так всякий скажет. Даже Сонька, которая всех их с тысячу лет знает, убеждена – пусть не на все сто, но процентов этак на девяносто пять, – что образцовая. Да и Маринка охотно подтвердит, только вот в это словечко она вкладывает собственный смысл… такой глубоко-преглубоко личный. С такой глубины иногда трудно разглядеть родные лица.
– Ты мне по-нормальному скажи: собираешься ты что-нибудь делать или нет? – мама не умеет кричать. Поэтому получается ужасно пронзительно.
Еще пронзительнее звонок в дверь.
Становится одуряюще тихо. И только через пару минут – шаги.
Маринка по звуку пытается угадать, кто идет к двери. Наверняка отец. Готовый брать на себя ответственность и все такое.
– Добрый ве… Здравствуйте, Анатолий Борисович.
Вафля! Теперь Маринке нипочем не усидеть. Она врывается в коридор – и застывает за спиной отца. Из-за его плеча видна только макушка, еще более рыжая, чем у нее, и кусочек рубашки – разумеется, клетчатой, любимый препод верен себе. А ей нужно видеть выражение лица – оно у Вафли всегда очень красноречивое.
– Вам нужно видеть Михаила? – отец сдержанно-аристократичен, как будто бы вовсе не он только что был кухонным Зевсом.
– Н…нет. – Даже по голосу понятно: Вафля обескуражен. – Мне… Вы ничего не знаете?
– Прошу прощения, не знаем чего? – Это похоже на фарс: таким тоном научное светило могло бы общаться с юным коллегой – изобретателем велосипеда.
– Вы в курсе… – Он всегда такой – деликатничает, подбирает слова – и все равно ведь не подберет. Жопу каким словом ни назови, все равно она – вот это самое. – В курсе, что с ним случилось?
– Деталей не знаем. Прибегал какой то мальчишка… из ваших, – о-о, это «из ваших» – как ведро холодной воды, бедному Вафле сейчас должно стать совсем худо, – ничего толком объяснить не смог. Поняли только одно: Михаил в полиции, это связано с его… э-э-э… деятельностью. Я так понимаю, что и не он виноват, а кто-то из, так сказать, детей.
– Анатолий Борисович, некогда сейчас. – Мишкин друг из тех, кому проще на ежика присесть, нежели перебить собеседника, и Маринка чувствует: он борется с собой. – К Мише… вам не позднее завтрашнего утра наведаются с обыском.
Мама ахает.
– Откуда у вас такая информация? – сухо уточняет отец.
– Извините, имен называть не могу. Но это точно. И поэтому я очень вас прошу, – виновато, но неожиданно твердо продолжает Вафля, – если у Миши дома есть что-нибудь… ну, за что можно зацепиться, вы лучше мне отдайте.
– Не вполне уверен, что понимаю, о чем вы… – Отец колеблется. И Маринка догадывается, почему, – но искренне надеюсь, что нет.
Она тихонечко, бочком-бочком, продвигается в обратном направлении, к их комнате, поделенной двумя высоченными, под потолок, книжными шкафами на два отсека. И ныряет в Мишкин.
То, что ей нужно, искать не приходится. Вот она, родимая, – лежит, где и лежала, в деревянном ларе под письменным столом, в брезент заботливо укутанная. Маринка, кряхтя, выдвигает ящик (чего же Мишка еще туда напихал?!), вытаскивает сверток и, прислонив к стене, натягивает поверх брезента полиэтиленовый мешок для мусора.
Так, а остальное? Пара фляг, на обе без слез не глянешь. Советская каска, к которой страшно прикасаться – рассыплется. Ну и пусть лежит. Продолговатый цилиндр – гильза от артснаряда. Интересно, за нее можно зацепиться? Скорее всего, нет, но береженого Бог бережет. И Маринка, закусив губу, чтобы ненароком не ругнуться (с ружбайкой понятно, а все остальное нафига было домой переть?), упихивает гильзу в другой мешок. Оглядывается по сторонам – и сгребает с полочки мелкие гильзочки. Это все, конечно, безобидное, но кто их знает, тех, кого Вафля опасается, – вдруг они захотят узнать, куда подевались пули, а главное – каким образом. Конечно, в сериалах умные эксперты быстро определяют, что, где, когда, но как оно в жизни бывает, Маринка не знает и знать не хочет. Вдруг не поверят, что эта гильза рассталась с своей пулей не позднее тысяча девятьсот сорок третьего?..
Наверное, она смотрится прикольно. Как Санта-Клаус, на досуге подрабатывающий оленем: тянет волоком за собой оба мешка, они погромыхивают – протестуют, значит, против столь неделикатной транспортировки. Но никто и не думает улыбаться.
– Это что такое? – вопрошает отец.
– А хрен его знает, – с деланой беззаботностью откликается Маринка. – Валентин Федорыч, вот, держите.
Отец не торопится двигаться с места, и ей приходится просачиваться между ним и стеной. Она проходит. Мешки застревают. Но на выручку приходит Вафля.
– Давай сюда, не надрывайся.
– Я бы все-таки очень хотел знать, что там, – настаивает отец. Что-что, а настаивать он умеет.
– Меньше знаешь – крепче спишь, па. – Маринка смотрит на Вафлю: неужели же ж поведется?
– Анатолий Борисович, – вкрадчиво начинает тот – и становится похож на лиса, совсем молодого, недавно начавшего охотиться самостоятельно и потому очень осторожного, – я надеюсь, вы мне доверяете. И понимаете, что я не злоупотреблю вашим доверием. Я думаю, учитывая все сложившиеся обстоятельства, целесообразно, чтобы это осталось между мной и Мишей. Мы разберемся.
Фактически повторил то, что сказала Маринка, но насколько культурнее сформулировал!
– А Марианна? – Отец почему-то обращается к матери.
– А Марианна никому ничего не скажет, – раздельно произносит Вафля – и подмигивает Маринке.
– Конечно не скажу. – Маринка готова по-щенячьи запрыгать вокруг учителя. – Валентин Федорыч, а давайте я вам помогу, а?
– Никаких «помогу», – отрезает отец. – И вообще, сегодня ни шагу за порог.

Отредактировано Цинни (2018-07-24 22:42:49)

А для этого желательно отбить у мыслей охоту приходить в больную головушку. Проверенный способ – музыка, что-нибудь потяжелее, и чтобы пели не по-русски. Маринка напяливает наушники-лопухи. По щелчку кнопки плеера суровые парни из «Раммштайн» с рыцарственной готовностью верой и правдой послужить прекрасной даме устраивают так необходимый ей сейчас локальный катаклизм – землетрясение с извержением вулкана и с цунами. Маринка падает навзничь поперек кровати, ноги на стену, взгляд, не то одуревший, не то проясневший, блуждает по комнате. Она-то ожидала, что тут все будет вверх тормашками, как в кино показывают. Но нет. Если войти сюда впервые или после долгого отсутствия, нипочем не догадаешься об обыске. Если жить постоянно и иметь привычку все расставлять по-своему, сразу сообразишь – что-то не в порядке. Небось и по шкафам полазали, и в комоде порылись… Маринку пробирает до дрожи – и она врубает звук на максимум.
Когда возвращается Мишка, его меньшая от души колотит пятками по стене, ловя ритм и кайф. Косится на него – и продолжает с удвоенной энергией. Тогда он садится рядом и сдергивает с нее наушники.
– Поговорим?
– Ага, – с готовностью соглашается Маринка, даже не пытаясь изображать безразличие. Дуться на Мишку, в общем-то, не за что. Не он оставил ее в стороне, это она сама два раза подряд не попала на коп. На майские – из-за того, что запустила алгебру и надо было спешно подтягивать, не то осталась бы, к величайшему маминому стыду, с годовой тройкой в табеле. А летом заболел дедушка, и она перебралась в город – не оставлять же старика одного в предынфарктном? И винтовочку, сразу прозванную Мечтой Реконструктора, Мишка от нее не скрыл – при первой же возможности похвастался. А что в этот раз влип один, без нее (ну, хотя бы не по ее вине, и то благо) – разве за такое обижаются? Пообижаться все-таки хотелось, в конце концов, можно было и ее под каким-нибудь предлогом на кухню вытащить, не заставлять терзаться неизвестностью. Но против вот этого вот «поговорим?» никакие огорчения устоять не могли.
Так еще в детстве повелось.
«Повезло тебе с братом», – так не только Полинка, вечно изнывающая от одиночества, говорит. И не только Надька, которую со времен памперсов ее родной-кровный в охотку лупит. Сонька тоже не раз и не два повторяла это самое «повезло тебе», не скрывая зависти.
Повезло. Офигеть как повезло, без шуток. Но это не значит, что они друг другу в компот не плевали. В образном смысле, конечно. А в прямом – как-то раз она от души набухала соли в Мишкину кружку. А еще были хлебный мякиш в конфетной обертке, заныканная книга, подмоченные петарды, жвачка в ботике, конкурсный рисунок с танком, на котором – прямо на башне – вдруг появились кривые печатные буквы: «Миша дурак». Изобретались и более изощренные способы для того, чтобы гарантированно довести брата до белого каления. Скажем, он отправился гулять. Самое время залезть в игру, героически провалить миссию и зафиксировать акт диверсии поверх свежего Мишкиного сохранения. Или подслушать, как он по телефону договаривается с кем-то из друзей в субботу исследовать какое-нибудь интересное место – и уговорить родителей именно в этот день всей семьей поехать навещать дедушку. Единственное, к чему она никак не могла подобраться, – это коробка с солдатиками, которую Мишка предусмотрительно запирал в шкафу, а ключ всегда носил с собой. Он тоже умел быть занудой. И ставить ее на место, не прикладывая к этому никаких усилий. Ах, какие чувства испытывала Маринка к драгоценной коробке! Должно быть, пиратов Сильвера так же тянуло к сокровищам капитана Флинта. И с тем же успехом.
Мишка платил сестренке за все ее выходки сторицей – он просто ее не замечал. Не замечал – хоть плачь, хоть разбрасывай на его письменном столе всех своих кукол, хоть…
Родителям Маринка не жаловалась – ведь волей-неволей пришлось бы с себя начать. Только раз спросила у мамы:
– Почему раньше Мишка со мной играл, а теперь нет?
– Он взрослый, ему уже двенадцатый год, – пояснила мама. – У него сейчас много всяких своих интересов, увлечений. Не поведет же он тебя в мальчишечью компанию…
– Засмеют, да? – Маринка видела, как фыркнул в их сторону Димка Панин, когда однажды Мишке поручили забрать ее из сада.
– Марин, ты не расстраивайся, это у вас период такой, когда разница в возрасте так сильно заметна, – мама никогда не упрощала, и потому во все, что она говорила, верилось. – Нужно время, понимаешь?
Маринка понимала. Но ждать, пока они возьмут да повзрослеют, не собиралась – у Мишки в коробке куча солдатиков, а во дворе всякие-разные таинственные дела, в тысячу раз более увлекательные, чем малышовые дочки-матери и догонялки. И она продолжала доставать и изводить брата, вкладывая в каждодневные пакости всю душу – в смысле, всю соображалку и всю подлючесть. Мстила за то, что он ее, мелкой, стыдится – и сама себя иной раз стыдиться начинала. А он старательно делал вид, что ничего, ровным счетом ничего не происходит. И не то что родителям ни разу не сболтнул – сестре-поганке «леща» не отвесил. Ни за неумело расписанный гуашью под хохлому футбольный мяч, ни за вполне профессионально расстроенную гитару, ни за пластилин в замочной скважине шкафа. Отмывал краску, подкручивал колки, выковыривал пластилин, возможно, находя небольшое утешение в том, что ни одна сестрина выходка не повторяется дважды. И молчал. Как будто не догадывался, как действует на нее молчание. Или наоборот, отлично об этом знал – и отыгрывался.
Ему и без всех этих Маринкиных выкрутасов было за что на нее злиться. Тогда она была бестолковая – не столько видела, сколько чуяла: отец балует ее, а Мишку – воспитывает.

Отредактировано Цинни (2018-07-30 16:50:24)

У него и без всех этих Маринкиных выкрутасов нашлось бы, за что на нее злиться. Тогда она была бестолковая – не столько видела, сколько чуяла: отец балует ее, а Мишку – воспитывает. Хотя стоило бы – наоборот. Может, сейчас у этих двоих отношения друг с другом попроще были бы. А она реже влипала бы в истории из-за своего дурного характера и полной безнаказанности. И Мишку в них не втравливала бы. Но лучше уж втравливать в истории, чем жизнь отравлять, факт?
Вообще-то, ей говорили: без разрешения никого домой не приводить. И примерами из криминальной хроники стращали, пускай и адаптированными для впечатлительного ребенка, но все равно – аж до мурашек по коже. Но Катерина ж ведь – не дяденька с добренькой улыбкой и злыми глазами, который предлагает посмотреть, какие замечательные щеночки у его собачки, и не тетенька в длинной цветастой юбке, сулящая все-все-все о будущем рассказать.
Катерина вообще ничего не предлагала и не обещала, она только просила – конфетку или хотя бы кусочек хлебушка. «А чего домой не идешь?» – «А я детдомовская. Веришь, надоело вместе со всеми выгуливаться, туда не лезь, сюда не лезь, со двора ни ногой… вот и сбежала». – «А разве так можно? Тебя искать не будут?» – «Нельзя. Гы, пускай попробуют найти! Ну так дашь жевнуть?» – «А вас чего, не кормят?» – «Кормят. Плохо».
Худющая, глазищи огромные, то ли темно-серые, то ли карие – сразу не разберешь. Вытертые до белизны джинсы, какая-то кофта нелепая, словно в сэконд-хэнде взятая на вырост. И смотрит девчонка чуднО – жалобно, просительно, а будто бы на самом деле и не нужно ей ничего. Сама-то Маринке по плечо, но вроде как постарше. И называет себя хорошо – не Катюха, не Катя, не Екатерина… Катерина. И по-взрослому, и не свысока.
– Пойдем, – решилась Маринка. Это ведь правильно – накормить человека, который иначе так и останется голодным. А там и папа с работы вернется, и… и пусть проводит Катерину до детдома! Это ж совсем рядом, минут пятнадцать пешком. С воспитателями, или кто там у них, поговорит, чтобы не ругали ее. Заодно узнает, почему кормят плохо… он умеет!
Маринка разогревала в микроволновке рис с котлетами (пользоваться газовой плитой ей пока не позволяли) и лила в заварку чуть теплую воду из чайника, стараясь посильнее греметь и хлопать, чтобы походить на старательную хозяйку. Забежала в комнату проведать гостью. Та стояла у книжных шкафов и завороженно разглядывала тома «Большой советской энциклопедии». «Наверное, у них там и с книгами неважно, – подумала Маринка, радуясь своей проницательности и ужасаясь: как так жить можно?! – И с игрушками…» – Катерина кончиками пальцев гладила оборочки на платье Насти, маминой куклы-невесты.
– А у нас еще солдатики есть, – печально сообщила Маринка. – Только они это… заперты. – Стало неловко: а вдруг Катерина подумает, что она хвастается, дразнит ее. И обидно: мало того, что ей в солдатиков не поиграть, так еще и они, бедные, под арестом в Мишкином столе.
Гостья оживилась:
– Это где?
Маринка ткнула пальцем.
– Там? – строго уточнила Катерина.
– Ага… – Она ничего не успела сообразить: отворилась заветная дверца, показался надорванный бочок коробки. Катерина потянула на себя – и солдатики со стуком и бряком рассыпались по полу.
– Ой… – всплеснула руками Маринка. – Это ж Мишкины…
– Поколотит?
– Не-е-е… – Не зная, как объяснить, закончила: – Не знаю.
Катерина взглянула понимающе: ее такое объяснение устраивало.
– Пустяки, – заверила она, становясь похожей на истощавшего Карлсона, вырядившегося в замызганный свитер с чужого плеча. – Скотч есть?
Починить коробку, чтобы ее не перекашивало, оказалось просто… но только в теории. Они потратили не меньше получаса, дважды примотали друг друга, раз десять запутали скотч… и все равно вышло криво. А потом еще минут десять шарили руками под шкафами, тыкали туда линейкой, веником, лыжной палкой в поисках оловянных дезертиров. Маринка случайно наступила на солдатика – и зашипела: никогда бы не подумала, что тупой сантиметровый штык колется так больно! Катерина наступила на другого – и с этот раз не повезло солдатику. Полезли искать суперклей – в результате обеих накрыло дождем из гвоздиков и винтиков. Под рукой оказался только флакон ПВА. И снова пришлось попотеть, теперь – возвращая на положенное место оловянную голову. Катеринин свитер украсился еще несколькими пятнами, но операция удалась.
– Ура? – с надеждой спросила Маринка.
Голова отвалилась, звонко щелкнула о стол и укатилась неведомо куда.
Поиски результата не дали. Девчонки переглянулись – и Катерина кивнула в сторону шкафа. Маринка понятливо сцапала обезглавленное тело и засунула на свою полку, под стопку постельного белья.
Еду пришлось разогревать заново.
Пока обедали, Маринка много чего успела узнать о Катерининой жизни. Ей недавно исполнилось десять, то есть они и вправду оказалась старше, да еще на целых три года, кто ее родители, она понятия не имеет, воспитатели обижают, учителя ставят плохие оценки, потому что «вступиться некому и взять с меня нечего».
– А спрячешь в тумбочке кусок булки от ужина – кто-нибудь да стырит. – Катерина набивала и набивала рот печеньем. «Все-таки правильно я сделала, что ее позвала», – думала Маринка, пододвигая к бедной девочке, будто сошедшей со страниц старой книги о приютских сиротках, вазочку с шоколадными вафлями. Она и ими не побрезговала. А потом вдруг сорвалась с места, расплескивая остатки чая (четвертая кружка, отметила про себя Маринка – и устыдилась своей мелочности):
– Я побегу, а? Может, еще и не хватились… – И добавила, уставясь в пол: – Спасибо.
Маринке не хотелось, прямо-таки до слез не хотелось ее отпускать.
– Ты еще придешь? А как тебя найти? Мой папа…
– Увидимся, – туманно пообещала Катерина – и оставила Маринку в компании грусти и грязной посуды.
«Надо было ей хоть что-нибудь с собой дать», – Маринка растерянным взглядом обшарила пустые тарелки и вазочки, достала из хлебницы батон и выскочила на улицу.
Не догнала. А батон с горя скормила голубям.
Ей очень хотелось рассказать кому-нибудь о новой подруге и услышать, что она и вправду вернется когда-нибудь… а может, прямо завтра. Но Соньку не отпустили гулять, мама задержалась в своем литклубе, папа по какому-то срочному делу уехал к дедушке. Мишка, как всегда, когда его некому было придержать дома, где-то болтался… но это, думала Маринка, даже к лучшему: авось удастся путево объяснить, что случилось с его любимой коробочкой.
Она улеглась на свой диванчик, начала изобретать объяснение. И уснула.
Такого пробуждения у нее не было никогда – ни до, ни после. Ощущения запомнились настолько хорошо, что до сих пор, случается, знобить начинает от звука льющейся воды. А тогда водичка лилась не куда-то там – прямо на нее. Ледяная. Правда, Мишка потом долго смеялся: это ей спросонья померещилось, вода была комнатной температуры и даже кипяченая, из графина. И как бы в задумчивости добавлял: «Сглупил я. И вправду надо было холодненькой, из-под крана. За все твои художества». Из-под крана, из графина… она любая – мокрая! Маринка едва не завизжала, ну, то есть, завизжала бы, если бы Мишкина ладонь крепко-накрепко не залепила ей рот.
– Поговорим? – вопрос большого, сильного питона Каа глупому заигравшемуся детенышу-бандерлогу.
Маринка, сонная-то сонная, а сообразила: говорить – наконец-то – будет он. Но почему то совсем этому не обрадовалась.

Во, пасиба!
Тогда просвети, плиз, как написать (сколько см), избегая слова крохотный, а лучше - сравнить бы с чем-нибудь - ну, там с булавкой... о, це идея - написать "Булавочный штык", образ должен попереть, однако.
И как написать за того бойца - он может быть и не оловянный... у нас при падении на мягкое некоторые бились, но не старосоветские, те - все, что остались, - в целостности, только облезли. Тогда КАКОЙ?

Маринка, сонная-то сонная, а сообразила: говорить – наконец-то! – будет он. Но почему-то это ее совсем не обрадовало.
– Четырех не хватает.
«Четырех… чего?» – в животе у Маринки неприятно, чуть ли не болезненно, защекотало.
– Не знать, сколько у тебя коллекционки, – это ж вообще без мозгов надо быть, – мрачно поведал Мишка. – А я их, представь себе, к тому же время от времени пересчитываю. Давно ждал от тебя такой вот подлянки… чуть было надеяться не перестал, – заявил он так весело, что у меньшой, которая и так едва дышала под его ладонью, вообще дыхание перехватило. – Мне вот знаешь что интересно? Когда ты замки вскрывать намастрячилась? В первом классе такому вроде не учат.
Замолчал, и за пару секунд тишина сгустилась настолько, что Маринка почувствовала себя даже не мушкой – пушинкой в варенье. Ещё немного, и все станет непоправимо плохо – другого шанса хоть как-то оправдаться Мишка ей точно не даст.
Но, оказывается, и позволять ей так просто-запросто потонуть он тоже не собирался.
– В общем, так. Я сейчас руку убираю – и ты все мне объясняешь, – в Мишкином голосе ей послышались отцовские интонации: именно так от брата требовали отчета за неуды, замечания в дневнике и поздние возвращения домой. – Внятно, толково… и тихо, нефиг родителей будить.
– Чего объяснять-то? – пробулькала Маринка, невнятно, бестолково, зато тише некуда. Мишка вряд ли услышал, но догадался верно.
– Как в стол пробралась.
– Не знаю. – Ну вот, он честно дал ей возможность, а она не воспользовалась, не сумела. И как будто бы этого было мало, добавила: – Само как-то получилось.
– Угу, – очень серьезно подтвердил Мишка. – И пластилин в замок тоже сам набился. Дальше вспоминать? Какие у нас дома самостоятельные вещи, я офигеваю!
– Маме расскажешь? – Да, Маринка, талантов у тебя пруд пруди! Когда вроде бы испортила все и безнадежно, ухитряешься найти новые возможности, чтобы безнадега стала у-у-у какой! Одним чихом сделать из Мишки стукача – до этого додуматься надо было.
– Сама как думаешь?
Думает? Она – думает?!
Маринка посмотрела на лунный шар за окном и почти беззвучно заскулила.
– Э, харэ придуриваться, – приказал Мишка. – Чтоб ни звука, ясно? – Развернулся и утопал на свою половину.
Уснуть Маринка смогла только тогда, когда вдоволь наревелась. Брат наверняка слышал ее душераздирающие хлюпанья в подушку, но додушить страдалицу не вышел.
А наутро пришла новая беда: пропало любимое серебряное колечко, папин подарок. Маринка точно знала, где и когда его оставила, – как всегда, на книжной полке, под корешком «Маугли», перед тем, как уйти разогревать обед. Она недолго сомневалась, кого подозревать. Потому что в тот же день одна за другой обнаружились и другие пропажи: косметичка с гигиенической помадой и сотней, выданной на проезд к дедушке и обратно, китайская музыкальная шкатулка в форме ракушки, не так давно переставшая, к великой радости своей хозяйки, играть полонез Огинского, и новенький альбомчик стикеров-смайликов. И если косметичка и шкатулка были на видном месте, то альбом лежал в школьном ранце. Маринка под видом генеральной уборки (вот родители удивились-то, застав ее с тряпкой: «Мам, пап, я тут пыль протираю!») обследовала свою часть комнаты – вроде как ничего больше не стырила голодная детдомовская сиротка, но… Стоило бы и у Мишки спросить, ну, или хотя бы сходить посмотреть, пользуясь его долгим вечерним отсутствием, да как решиться, после ночного разговора?
Колечка, конечно, жаль, но не оно – настоящая потеря. «Поделом тебе!» – Маринка взяла старую одежную щетку и принялась, ползая на карачках, чистить ковер. Участвуя в соревнованиях против пылесоса, она выиграла бы, если бы засчитывался только конечный результат, и проиграла, если была бы важна и скорость. А еще пылесос оботрешь – и он сразу как новенький. А ей ссадины на коленках и стертые чуть ли не в кровь ладошки не один день залечивать.
Когда она из кожи вон лезла, чтобы уесть старшего брата, ей и в голову не могло прийти, что можно основательно его подставить, всего лишь затеяв уборку.
В борьбе за чистоту она и не заметила, как наступил «комендантский час». Так Мишка называл время с девяти вечера до девяти утра. Он должен был возвращаться домой не позднее двадцати одного нуль-нуль, и ему не разрешалось уходить, не удостоверившись, что Маринка встала, позавтракала и чувствует себя нормально.
Он и опоздал-то совсем на чуть-чуть, минут на пятнадцать… нет, кажется, и того меньше. Не порвал штаны, не выпачкал футболку, а что оставил на столе мобилку – так и смысла не было ее с собой таскать, аккумулятор еще на прошлой неделе сдох, и все об этом прекрасно знали. Одним словом, никакой реальной вины за Мишкой не водилось. Но у отца, как оказалось, уже была заготовлена речь о взаимоуважении в семье, распределении домашних дел, дисциплине, ответственности – и так далее в том же духе. Это теперь Маринка привычно умиляется его способности делать людей своими союзниками, не интересуясь их мнением, а тогда жуть как удивилась, услыхав упрек:
– Мать тревожится. Ты должен был ее предупредить, что задерживаешься.
Мама? А кто тогда вот только что, перед самым Мишкиным возвращением, толковал папе, что «девять вечера в середине мая – время детское?» И что «дисциплина – это хорошо и даже замечательно, но Мишаня – мальчик большой и ответственный»? Если бы мама и вправду тревожилась, она нипочем не пошла бы к Наталье Афанасьевне Машку-пуделяшку-классную зверяшку стричь…
– Ничего запредельно сложного от тебя не требуют, – продолжал нажимать отец. – То, о чем я говорю, – вопрос взаимного уважения. Ты это понимаешь?
– У меня телефон не работает. – Маринке подумалось, что если бы Мишка не отвечал сквозь зубы, точно сорвался бы на крик. Да она бы на его месте давно уже…
– И что это значит? Всего лишь то, что ты не должен опаздывать, если не можешь поставить нас об этом в известность. Это раз. – Отец помолчал, по привычке отделяя одну мысль от другой. – Второе: что творится у тебя в комнате? Посмотри: Мариша, маленькая, а сегодня весь вечер порядок наводит, ну приятно и на нее поглядеть, и в комнату зайти.
Маринку перекосило. Всем примерам пример. Мишка ее и так терпеть не может! Да и она, трудяжка этакая, под дверью кухни уши греет куда старательнее, чем ковер начищала.
– В общем, так, – отец вздохнул, делая вид, что принимает трудное, но единственно верное решение. Маринка сразу почуяла подвох. – Я вижу, бестолковое блуждание по улице тебе на пользу не идет. Будем что-то решать по поводу твоих каникул. Я слышал, при районном отделе по делам молодежи организуется экологический отряд. Завтра же пойдешь и запишешься. И социальную пользу принесешь, и на сотовый на новый себе заработаешь.
– Угу, – с готовностью подтвердил Мишка, – и тебе к имиджу – плюс один.
Если отец и растерялся, то совсем ненадолго.
– Полагаешь, я нуждаюсь в том, чтобы ты зарабатывал для меня очки? – с насмешкой поинтересовался он. – Не хотелось бы тебя разочаровывать, но дела обстоят с точностью до наоборот. Для того чтобы составить мне протекцию, тебе сперва придется кем-то стать. И начать настоятельно рекомендую с уборки в комнате.
Маринка сообразила, что ее вот-вот застукают на месте преступления, и использовала заранее намеченный для маневра путь – юркнула в ванную. Вынырнула с зубной щеткой за щекой, – и отмазка надежная, паста на губах, и ничего интересного не пропустишь – вы ругайтесь, ругайтесь, я тут своим делом занята. Мишка с хмурым видом проскочил мимо нее.
– Что там у тебя в году выходит? Без троек? – вдогонку ему спросил отец.
– К сожалению, без, – останавливаясь, но не оборачиваясь, ответил брат. Кажется, не пошутил.
– А история?
– А чего история?
– Не прикидывайся. Галина Сергеевна сказала, что выше тройки тебе не поставит.
– И ты поверил? – случайно или нарочно Мишка скопировал отцовский тон, заодно соизволив стать вполоборота.
– Я бы точно выше не поставил. Думать надо, что сказать, и уж потом говорить.
– Я думал, – отчеканил старший, и Маринка сразу ему поверила. – Думал – чем точнее, тем лучше, а разве нет? Лысый ублюдок – он и есть лысый ублюдок. Галина Сергеевна нам сама рассказывала, как поехала по комсомольской путевке на целину, как они жилы себе рвали ради урожая, она ж блокадный ребенок, ей хлеб, – покосился на сестру, – как для нее вот пицца с салями. А этот хлеб взяли и под хлипенькими навесами погноили.
– Я не вполне понимаю, зачем вообще был нужен этот разговор, – отец поморщился, – вы ведь пока только девятнадцатый век изучаете. Что вы можете сказать о тому, чего не знаете?
– Да был там один момент, – Мишка ухмыльнулся, – типа воспитательный. Насчет того, чтоб хлеб беречь, бла-бла-бла, ну, там в столовке не свинячить и все такое, ты лучше моего знаешь, что обычно говорят… А пара в журнал – это несправедливо. Ну, записала бы мне замечание, ну, классухе стуканула бы, на том бы и успокоилась.
– Полагаешь, я буду обсуждать с тобой действия учителя?
Мишкина ухмылка превратилась в настоящую улыбку.
– А и незачем. Галина Сергеевна сказала, что в году у меня будет пятерка. И тоже попросила… ну, это… – он покрутил рукой у себя над головой, словно призывая правильные мысли, – во, слова подбирать.
– Шут гороховый, – пробормотал отец.
И не только до Маринки, но, кажется, даже до прадедушкиного портрета у входа в родительскую комнату дошло, что он жуть как раздражен. И без последствий это не останется.
– В общем, так, – повторил он свое любимое вступление-угрозу («А Мишка-то точно так же стал говорить», – содрогнулась Маринка). – У тебя полчаса, чтобы разобрать завалы на столе и подмести пол. И поскорее, пожалуйста. Марише спать пора.
Ну вот, опять! Ну зачем, зачем он ее вперед выталкивает – погляди, мол, какая у тебя сестра?! А и вправду – какая? Еще совсем недавно она радовалась, когда отец ставил ее в пример – да и когда просто отчитывал Мишку, поделом этому зануде. А теперь… уж лучше быть кругом виноватой, чем таким примером.
И она неожиданно для себя выпалила:
– Па, у Мишки не хлам. Он кораблик делает. Димкиному младшему, он пообещал.
И испугалась: вдруг это Мишкина тайна, а она взяла да и выболтала?
И уставилась в пол. Потертость на линолеуме похожа на профиль египетской царицы Нефертити из книжки. Царица, а царица, ты вроде как шибко мудрая была… или только красивая? ну и ладно, все равно подскажи, как дальше-то? говорить-то чего?
– А что замок в столе раздолбан – так это вообще не он… это я! – Подумала и добавила: – Ну, то есть, Катерина, но это ж я ее привела.
И тут же, в коридоре, единым духом выдала и про голодную девочку, оказавшуюся воровкой, и, не сумев остановиться, – про то, как старательно изводила Мишку.
Пока она говорила, отец не сводил с нее глаз, она это не видела, но чувствовала. А когда закончила и подняла голову, он смотрел уже на Мишку.
– Ну и почему я узнаю об этом только сейчас? – Отцову самообладанию можно было позавидовать. Можно было – да некому.
Старший, у которого всегда находилось, что ответить, промолчал.
– Ты что, не мог ее остановить, пока до кражи со взломом не дошло? – Что?! Опять Мишка виноват?! – Сам не справляешься – мне говори, куда уж проще?
Брат презрительно фыркнул.
– Ми-иш, пойдем! – заскулила Маринка и потянула его за рукав. – Пойдем, я тебе на столе прибраться помогу… «Ой, что щас бу-удет!»
Он пошел. И отец ни слова не сказал. Тогда она подумала: одобрил. Сейчас сказала бы: программа дала сбой, требуется время, чтобы ее отладить.
Отчаянной Маринкиной решимости хватило на признание да на пару десятков шагов. А едва оказалась возле Мишкиного стола, заваленного всякой всячиной, ноги сразу ослабели, пальцы рук онемели. Робко поглядела на Мишку. Он снова фыркнул – на этот раз, кажется, снисходительно – и кивнул в сторону стола: вызывалась? вперед!
– Поможешь? – спросила младшая больше для того, чтобы удостовериться, что правильно его поняла: он действительно позволяет…
– А то! Тебе доверю, что ли?
Некоторое время они сначала не очень охотно, а потом с все возрастающей увлеченностью играли в юных археологов, обмениваясь лишь короткими репликами, деловыми и не очень. «Миш, эту фигню куда?» – «Это не фигня, а тестер. Вниз, в коробку». – «А чего он тестит?» – «Не тестит, а тестирует». – «А чего?» – «Вот будешь доставать – возьму и проверю, контачат у тебя извилины друг с другом или нет». – «А чего проверять?..» – «И то верно, если нет черной кошки в темной комнате, зачем ее искать?» – «Какой кошки, Миш? Я кошку не приносила. Ну правда! Ми-иш!» – «Делом займись. Вон там вот краску ототри». – «Миш, а давай маму уговорим на котенка, а?»