По домам двинулись затемно. Как ни старались, как ни торопились доделать, еще и назавтра немало осталось, да и есть захотелось, прям животы подвело, особенно когда Люська про бабушкины пирожки с яблоками не к месту вспомнила, а Егорке – еще и спать («А кто-то уже выспался!» – не упустил случая подколоть Самый Главный Редактор). Но все равно не брызнули во все стороны прямо от школьного крыльца, очень уж хорош был морозный безветренный вечер с хрустким, пахнущим свежестью снежком. Побрели потихоньку, сперва двое-трое в ряд по расчищенному от снега двору, по утоптанной широкой дороге, а дальше – гуськом по узеньким тропинкам вдоль домов. Катюшка шла следом за Зайцем Егоркой, глядела то на его мохнатую шапку, как обычно сдвинутую на затылок, то по сторонам, и вдруг заметила, что домики на их окраинной, почти деревенской улице – точь-в-точь припорошенные снежком шапки на макушках сугробов. Очень скоро сугробы снова станут палисадниками. А пока – зима, самое лучшее время года. Снег, снег… Даже заборы до половины в снегу. И у елочки, притулившейся возле теть Клавиного дома, ни ствола, ни нижних веток не видать…
Елочка!
Миролюбивое настроение улетучилось.
Катюшка резко повернулась к Старченко. Жорка успел остановиться, а вот Люська – нет… Иногда хорошо, что Самый Главный такой большой. И сдвинуть его с места не так-то просто, даже там, где надо.
– Видишь елочку? – едко, с нажимом спросила Катюшка. – Она на ту палку, которую ты намалевал, похожа? – И напустила на себя такую грусть-печаль, как будто бы только до этого ей и было дело во всем мире, а вовсе не до завтрашнего чистописания и контрольной. – Елка – она хоть и колючая, но пушистая, зеленая-презеленая, а у тебя получилась облезлая какая-то! – Подумала и добавила весомо: – А птичка на ней – как чучело вороны из кабинета зоологии!
– Слушай, как могу, так рисую, нарисуй лучше, если умеешь, – Старченко лениво отмахнулся от нахальной третьеклашки, но невольно прибавил шагу.
– И нарисую! – Катюшка забежала вперед, чтобы заглянуть Жорке в лицо. – Помнишь, какой заголовок я написала для газеты к годовщине Октября, все буковки ровненькие-ровненькие, даже Галина Михайловна похвалила, вот!
– Ну и сравнила! То заголовок, а то елка!
– Елку, если хочешь знать, даже проще… – Катюшка умолкла на полуслове и закончила скороговоркой: – Ладно, я побежала! Завтра пораньше собирайтесь, сразу после уроков, а то тетя Тася сказала, что опять за нами… э-э-э… ночь-полночь кабинет мыть не будет.
И опрометью бросилась вглубь улицы, на свет фонаря, в луче которого большими белыми мухами кружили снежинки.
– То заголовок, а то елка! – с недоумением и обидой повторил ей вслед Жорка и поскреб под мохнатым ухом шапки свое собственное, недавно отмороженное.
Катюшка не оглянулась. Потому что разглядела возле фонаря не только стаю веселых снежинок, но и маленькую одинокую фигурку.
Ну, конечно же, ей не показалось! Вот он, Гюнтер, стоит у своей калитки как потерянный. Все мальчишки как мальчишки, на горку кататься бегают, ледяные крепости строят, дерутся – тоже бывает, даже толстый очкарик Жорка дерется, если иначе нельзя, а этот… горюшко немецкое! И вчера так же маячил под фонарем, когда Катюшка возвращалась из школы, поговорили немножко… вернее, она что-то ему сказала, а он тихо пробормотал в ответ несколько слов на своем полурусском, толком и не разобрала. Вот и сегодня стоит… наверное, уже не первый час.
– Ну чего ты? Замерз?
– Хо-лод-но, – согласился Гюнтер, выговаривая слова медленнее обычного, видать, уже и язык закостенел на морозе.
– Тогда пойдем. Чего ждешь, пойдем! – Катюшка потянула его за рукав. И он послушался, пошел, хоть и несмело.
Папы дома еще не было, у него сегодня в поликлинике дежурство, тоже придет, как тетя Таня говорит, ночь-полночь. А мама проверяла за кухонным столом тетрадки и краем глаза приглядывала за чайником на примусе. Еще в коридоре Катюшка уловила вкусный запах сушеных трав. Ура, будет чем отпаивать этого снеговика немецкого!
– Здрав-ствуй-те, – старательно, как будто букварь читал, выговорил званый гость.
– Здравствуй, Гюнтер, – ответила мама с такой радостной и понимающей улыбкой, как будто бы давно его ждала. – Проходи.
Мальчишка смущенно топтался на пороге.
– Чего дверь не закрываешь? Холоду в дом напустишь! – прикрикнула на него Катюшка, обеими руками в рукавицах снимая с примуса полный до краев, окутанный горячим паром чайник. – Садись, будем чай пить. С малиновым вареньем. А то ведь точно простудишься. Ага, вон туда садись, подальше от окна. – И только убедившись, что все выполнено в точности, умчалась снимать пальто и валенки.
После чая Катюшка, повздыхав, уселась готовить письменное задание по арифметике, а Гюнтеру с привычной торжественностью вручила свой старый букварь и велела читать. Хорошо, все-таки, что мама сберегла букварь, не позволила резать из него снежинки для елки… ну как будто бы всегда все наперед знает!
Несколько раз исподтишка поглядывала на Гюнтера – он сосредоточенно смотрел в книгу. Везет ему – он усидчивый. А тут задачка ну никак не решается, хоть бросай, хоть реви.
– Nein, – вдруг сказал Гюнтер. – Не так.
Катюшка аж подпрыгнула от неожиданности. Гюнтер заглядывал ей через плечо. Она и не заметила, как он подошел.
– Где не так?
Палец с коротко остриженным ногтем ткнулся в цифру за знаком «равно».
Катюшка подумала минуту, другую, а потом сунула в руку Гюнтеру карандаш, повторила настойчиво:
– Где не так-то?
Гюнтер принялся исправлять прямо в ее тетрадке (ну вот, теперь переписывать придется!), что-то вполголоса поясняя по-немецки. Катюшка едва успевала следить за карандашом.
– Да прекрати ты болтать, и так непонятно, а ты еще отвлекаешь!
Гюнтер послушно замолчал. В тишине слышно было, как шуршит по бумаге карандаш.
– Ты что, обиделся? – забеспокоилась Катюшка.
Гюнтер покачал головой, отодвинул тетрадку – дал понять, что закончил работу. Катюшка поглядела на исчерканную страничку – и как-то разом все поняла.
– Ну тогда давай читать! – вдруг развеселившись, сказала она и передвинула букварь поближе к настольной лампе. – Помнишь, что мама сказала? Тебе надо побольше разговаривать по-русски, тогда быстрей научишься. А то с тобой и не поговоришь-то толком, и дома-то ты сидишь, от людей прячешься! Давай, читай прям сверху и до этой вот картинки, да погромче, а то вечно бубнишь не пойми-не разбери…
За окном снег падал хлопьями, и в свете уличного фонаря они были такие яркие, янтарные, как диковинный камень в старом мамином перстне.

В первый раз сунулась одна. Хотела, конечно, позвать Гюнтера, но его отправили в деревню за картошкой к теть Тониной сестре. А Катюшка загодя похвастала Гарику, что завтра расскажет, как оно там, в пещерах. И уже предвкушала: эдак подойдет к нему, будто бы припомнив малозначительное, и снисходительно объявит: «Ну и ничего там нет особенного, в этих твоих пещерах!»
Сказано – значит надо делать. От Гарика не отбрешешься. Да и не стала бы она себе оправдания искать.
Вот и двинулась сразу после обеда (чтобы маме не вздумалось разыскивать) единственным известным путем, вдоль реки. По воде меланхолично плыли первые опавшие листья, намекая на приближение осени. В другой раз Катюшка попечалилась бы: скоро каникулам конец. Но сейчас у нее была куда более весомая причина для грусти. Получасовой путь показался ей бесконечным и унылым, как недавно подсунутая Люськой книга про любовь.
Вход в катакомбы тоже пришлось поискать. Вроде бы, точно помнила ориентиры: полуразвалившаяся избушка, потом заросли шиповника, поворот в лесопосадку… Гришка с Колькой как-то раз дорогу показали. Не по доброй, конечно, воле. Катюшка их на слабо взяла. А нечего было всякую ерунду сочинять про призраки каторжан, живущие в каменоломнях! «Сами видали! Белые такие…» «Нет, серые!» «Ну, как туман. Он, по-твоему серый, да?..» «Эх вы, один серый, другой белый! – фыркнула Катюшка, стараясь, чтобы вышло пообиднее. – Брехать – не пахать, а сами, небось, даже не знаете, как туда залазить!»
Купились. Катюшка старательно запоминала, чтоб утереть нос тому же Гарику, кода расхвастается. А он, оказывается, еще год назад… Есть из-за чего локти грызть!
Запоминала-то запоминала, но проплутала часа два. Повернула бы назад просто потому, что надоело до чертиков… но ведь и сама бы потом засомневалась: а точно не струсила и не воспользовалась удобным предлогом? То-то и оно!
И когда она уже готова была разреветься от досады, усталости и дурных предчувствий, благо никто не видел, за примятой чьими-то ногами молодой порослью черноклена замаячила овальная дыра, похожая на лаз в нору гигантского зверя. «Ну вот…» – Катюшка сама не знала, радоваться или пугаться. Постояла возле дыры, разглядывая веточки, о трех листьях каждая. Ни с того ни с сего вспомнилось, как в детстве играли с Люськой: каждый такой побег становился отчаянной крылатой девчонкой, которая больше всего любила летать против ветра…
Несмело заглянула: неширокий коридор под уклоном уводил в темноту. Темноты Катюшка детства боялась, хоть и старалась себя приучить. Ну и что делать? А вот что: мысленно дать себе пинка и, для храбрости бормоча под нос недавно разученную с октябрятами «Конармейскую», уцепить пучок чахлой травы вместе с гибким зеленым прутом черноклена и медленно соскользнуть внутрь. А там было еще страшнее: покатый потолок над самой головой и холодный камень вместо стен. Даже локти не расставишь – узко. Катюшка посидела на каком-то камне, чувствуя, как по рукам и по спине бегают куда им заблагорассудится колючие мурашки, сделала с полдюжины шажков на ватных ногах, а дальше уже не хватило ни той крохи света, что пробивалась сквозь дыру, ни отваги… и Катюшка, с панической поспешностью выбравшись и даже толком не стряхнув с сарафана глинистую пыль, бросилась домой. Дожидаться Гюнтера – и рассказывать. Потому что молчать не было сил, а никому другому язык не повернулся бы – стыдно. И теперь вот…
– Твердо решил, что пойдешь? – в ответе она, разумеется, уверена, так отчего бы не поломать комедию?
Гюнтер смеется, говорит с шутливой важностью:
– В этом безумном предприятии должен участвовать хотя бы один здравомыслящий человек.
– Не боишься? – поддевает Катюшка.
– Чего? – в тон ей спрашивает Гюнтер.
– Ну не катакомб, конечно. Катакомб точно не боишься. Иначе б не звала. Того, что узнают, – она кивает на дверь, за которой тетя Тоня и наверняка тетя Берта (машинка стрекочет, значит фрау Шмидт дома), – не боишься?
– Наверное, не надо тебе этого говорить, – Гюнтер глядит с нарочитой строгостью, – но – не узнают. Никому в голову не придет, – он забрасывает сумку на плечо и поплотнее притворяет за собой дверь, – что я согласился участвовать в такой авантюре. А мы были вместе, значит и ты никуда…
– Слушай, откуда ты всегда и все точно знаешь? – перебежкой нагнав друга, уточняет Катюшка, задетая за живое его слегка снисходительным тоном. – Ты, случайно, не немецкий шпион, а?
Друг не отвечает. Он идет вперед, не сбавляя шага и не оборачиваясь. Но Катюшка вдруг чувствует – словно порыв по-настоящему холодного, предзимнего, ветра – его беспокойство. Она спотыкается на ровном месте, не падает, но ей так больно, как если бы плюхнулась со всего маху, да не в мягкую дорожную пыль, а на камни, даже слезы щиплют глаза. Гюнтер во мгновение ока оказывается рядом – как только ухитрился заметить?
– Ушиблась? – в его голосе тревога. Настоящая тревога. Гюнтер не умеет притворяться, даже тогда, когда стоило бы.
– Нет. А если б даже ушиблась, это было бы справедливо. Согласен? – со злостью выдыхает Катюшка. Она злится на себя – за дурацкий, жестокий вопрос и на Гюнтера – за то, что он, похоже, совсем не рассердился. Злость куда лучше, чем затаенное страдание.
– Не согласен, – очень серьезно отвечает он.
Она глядит виновато, тычется лбом в его плечо. Кажется, даже всхлипывает разок, не сдержавшись. Ей жаль Гюнтера. А еще она боится, что он будет переживать молча. Ведь случалось же такое, и не раз! Насилу отучила его от этого глупого геройства, а теперь вот опять… И она бормочет, не глядя Гюнтеру в глаза:
– Моя мама, между прочим, тоже всегда все знает. Просто вы такие… ну, умные и проницательные, вот! – и она искательно смотрит ему в лицо. Он улыбается, хорошо, по-доброму.
Мама, всезнающая Катюшкина мама нет-нет да посетует, что дочка у нее неласковая. В конце лета пионеры их школы уезжали в подшефный колхоз – помогать в уборочной. Галина Михайловна, директриса, большая любительница всяческих торжественных мероприятий, решила устроить в честь отъезда праздник, достойный куда более знаменательного события. День был выходной, пригласили родителей. Девчонки, прощаясь с мамами, запросто их обнимали-целовали – так, как если бы расставались на год, а не на какую-то неделю. А она вот не смогла. Подумала тогда, что любит свою маму даже сильнее, но вот ластиться, как котенок, не может. Ну не может – и все тут! В классе у них две Екатерины – она, Катя Быстрова, и маленькая, стеснительная Катя Ветрова. Ту, другую, Катю часто так и зовут Котенком – и домашние, и подруги. А ее вот – изредка Катюшей, чаще Катюшкой – и никак иначе. Неласковая она. Не умеет быть ласковой.
Только с Гюнтером все по-другому. С ним нельзя, как с остальными. Почему? – трудно объяснить. Вернее, вообще невозможно. Катюшка и сама не понимает, просто чувствует – нельзя. И еще одно она знает точно, и от этого знания сладко щемит сердце: Гюнтер тянется к ней, нуждается в ней. Каждая капелька человеческого тепла для него бесценна. И сам отдает вдвойне, втройне…
– Прости, – бормочет она, не поднимая головы. Событие века – Катя Быстрова просит прощения! Жаль, никто не слышит… ну, точнее, хорошо, что никто, кроме Гюнтера. Вот только смейся-не смейся над собой, на душе никак не легчает.
– Катюшка, не дури. Ну, сказала глупость – и что? Не для того ведь, чтобы поссориться? – говорит Гюнтер – и подает ей руку. – Держись, не то опять споткнешься. Рассеянная ты сегодня, а еще в экспедицию собралась! И шагай быстрее, ночью, что ли, по катакомбам лазать будешь?

2.

Назавтра последним уроком была литература.
Мама – для Катюшки мама, для остальных семиклассников Ольга Вячеславовна, заодно еще и классный руководитель, – велела отложить учебники и принялась расспрашивать, кто что читал летом и вообще недавно, но не по программе. Класс оживился: такой урок куда интереснее, обсуждать прочитанное – увлекательное дело, да и двойку вряд ли схлопочешь, даже если заранее не подготовился.
Катюшка слушала вполуха. Раскрыв тетрадь на последней странице, она чертила по памяти схему катакомб. Не очень старательно, все равно Гюнтер придерется и перечертит, но увлеченно.
«Пещера Утонувшей Тапоч…»
На букве «ч» с противным хрустом сломался карандаш и в тот же миг послышалось, на манер «ау»:
– Катя Быстрова!
Катюшка вскочила, стараясь изобразить на лице внимание и понимание.
– Для тех, кто сам по себе, воспроизвожу последний вопрос: мы беседовали о том, что такое настоящая дружба. Окажи нам любезность, выскажись, пожалуйста, каким, по твоему мнению, должен быть настоящий друг?
– Как Гюнтер, – выпалила Катюшка – и ничуть не смутилась даже тогда, когда хохотушка Танечка Русанова громко, на весь класс зазвенела, как колокольчик, возвещающий о досрочном конце урока.
– Тише, тише, – мама обвела взглядом чрезмерно воодушевившийся класс – и порядок был мгновенно восстановлен. Мама никогда не выходит из себя, даже двойки и то редко ставит, но почему-то даже отчаянные сорванцы рядом с ней становятся паиньками. Чудо – да и только! Правда, мама называет это педагогическим опытом. Иногда она такая же зануда, как Гюнтер, то-то они так хорошо ладят!
– Катя, мы все знакомы с Гюнтером, но не думаешь ли ты, что пояснение все же необходимо? Ну так каким должен быть настоящий друг? Не торопись отвечать, подумай.
– Он должен тебя знать так же хорошо, как ты сам себя знаешь… – Катюшка машинально прикусила давно и основательно погрызанный карандаш, поймала мамин недовольный взгляд, смутилась и выпалила первое, что взбрело в голову: – и все равно с тобой дружить.
– Да, мнение своеобразное.
Мама улыбнулась. Кажется, одобрительно. Когда она ведет урок, ее иной раз толком и не поймешь. А вот на Гюнтера и смотреть не надо. Яснее ясного – одобряет.
Откуда берется понимание – бог весть. Нет, не для красного словца сказала сейчас Катюшка – друг должен тебя знать, как ты сам себя знаешь. Да и то, что само собой вырвалось, – правда.
Неведомо как чувства Гюнтера передаются ей. Тепло – близкое тепло, даже когда Гюнтера нет рядом, – значит, он думает о ней. Легкое дуновение ветерка – беспокойство, забота. Злой ветер – Гюнтеру плохо. Но это не самая страшная беда. Куда хуже, когда вдруг возникает пустота. Катюшка понимает: Гюнтер затаил свою печаль. Это неправильно, так не должно быть. Обычно достаточно бывает посмотреть ему в глаза – и пустота уходит. А что дальше – доброе тепло или ледяной ветер – не так уж важно. Вдвоем можно справиться с чем угодно.
А ее чувства передаются ему. Катюшка об этом никогда не спрашивала. Знает – да и все. Потому что однажды случилось удивительное. Раз и навсегда. А что, собственно, случилось? И когда? Толком и не скажешь.
Катюшка помнит – поначалу все было иначе. Тогда, когда Гюнтер только приехал.
Она увидела его в первый же день. То есть вечер.
Не успела мама вернуться от тети Тони, как соседка, небывало взволнованная, прибежала снова звать ее к себе. Сбивчиво объяснила: к ней поселяют двух немцев, самых настоящих немцев, из Германии, а как с ними говорить – вот задача. Пригодилось бы мамино знание немецкого. Знание-то невелико, тут же смущенно призналась мама. Но все равно пошла. Не оставлять же тетю Тоню с глазу на глаз с двумя немцами, которые по-русски – ни бум-бум? Мама – она всегда такая: если попросили, надо пойти и сделать.
Следом за взрослыми увязалась и она, Катюшка. А как же? Любопытно ж все-таки, немцы из самой из Германии!
Пока мама разговаривала с немкой – тусклой худощавой женщиной с унылым выражением лица – Катюшка во все глаза разглядывала мальчика – бледного, с очень-очень светлыми, будто выгоревшими на солнце волосами. «Самый обычный парень, хоть и немец», – решила Катюшка – и, осмелев, подошла поближе. А он глядел настороженно и не двигался с места. Поразмыслив немного, Катюшка ткнула себя пальцем в грудь.
– Катя. Ну, или Катюша, как тебе больше понравится, – и уставилась на него, гадая: поймет-не поймет.
– Гюнтер, – сказал он, едва размыкая губы.
– Странное имя, – не удержавшись, фыркнула Катюшка. – А вообще, для немца, наверно, обычное. Ма-ам...
Мама, не прерывая разговора, чуть заметно качнула головой: мол, не сейчас.
Оставалось только опять глядеть на немца и думать, что же еще ему сказать, чтобы он понял. Так ни до чего и не додумалась. Села у оконца и принялась ощипывать с герани увядшие листья. Кажется, потом эта герань вовсе зачахла…
Вроде как познакомились. Хотя на самом-то деле только имена друг друга и узнали. Причем – теперь уже и не верится, что так могло случиться, – пока они с мамой дошагали от крыльца до крыльца, Катюшка успела забыть, совсем и накрепко, как зовут этого немца. Это ж тебе не Коля и не Вася! Пришлось у мамы спрашивать.
Было это в декабре 1933 года. Потом Катюшка узнала, что за два дня до их встречи Гюнтеру исполнилось одиннадцать лет. Он оказался всего-то на полгода старше Катюшки, хотя в первый вечер ей подумалось – он старше намного. Наверное, потому, что был строгий-престрогий. Катюшка таким даже папу ни разу не видела… да что папу! Старик Матвеич – и тот похмурится, поворчит да и улыбнется.
И уж тем более Гюнтер отличался от приятелей Катюшки – Гарика Свиридова, одноклассника, неизменного товарища во всех проделках и соперника в играх, и Кольки с Гришкой, шалопутов двумя годами моложе, охочих до злых шуток, – с этими у Катюшки не прекращалась война. Приезжий постоянно сидел дома, не появлялся даже во дворе, да и в школу не ходил.
– А почему это немец… ну, Гюнтер, не учится? – как-то спросила Катюшка у мамы.
– Он учится. Только не в школе, а дома, – ответила мама. – Посуди сама, как он может учиться в нашей школе, если не знает русского языка? Тетя Берта работала в Германии учителем математики, так что с этим трудностей никаких, разве что учебники наши я им принесла. А русскому языку учу его я.
Катюшка тогда немножко обиделась на маму: учит немца – и никому об этом ни словечка, ни полсловечка. А она привыкла знать обо всем, что происходит вокруг.
– Ты бы навестила Гюнтера, – сказала мама несколько дней спустя. – Только представь: в едва знакомой стране, без друзей…
– Навещу, – пообещала Катюшка. И обещание, конечно, выполнила.
Через три недели. Потому что в этот вечер Люська принесла новость: Гарик соорудил новые ледянки из большущей корзины, и все уже, наверное, на косогоре, и уже, наверное, катаются. «А там знаешь как здорово? – подружка восторженно обхватывала ладонями пухлые, пунцовые от мороза щеки. – Как съедешь, так до середины речки и скользишь с ветерком! Правда, потом наверх лезть замучаешься, да еще и ледянки тащить…» Ха, можно подумать, их Люська будет таскать! Отвертится. Да еще и прокатится лишний раз не в свою очередь. Это она не нарочно, не от нахальства, просто у нее само собой так получается. И никто не обижается.
Люська тормошила и торопила. Вот и убежала Катюшка из дому, не пододев под пальто теплую кофточку. Пока носилась да вверх карабкалась, даже вспотела, а на обратной дороге мороз прохватил, и следующую неделю жертва Люськиной спешки и собственной безалаберности валялась в постели и читала Жюля Верна. А потом надо было наверстывать по учебе, да лыжный поход наметился, да Клавдия Ивановна, мама Гарика, согласилась показать девчонкам, как крестиком вышивают… только Катюшке все равно усидчивости не хватило.

Следующим вечером Катюшка снова пошла в соседский дом. На этот раз – к Гюнтеру, без всяких отговорок и прочих выкрутасов. Через плечо у нее болталась сшитая мамой школьная сумка, нагруженная ничуть не меньше обычного.
Тетя Тоня и фрау Берта (почему-то даже в мыслях не получалось назвать унылую немку тетей) чистили в кухне картошку. Мальчишки не было, хотя Катюшка поймала себя на мысли, что не удивилась бы, увидь его с ножиком в руках над кастрюлей.
– А где… Гюнтер? – она поперхнулась на нерусском имени.
– Так в комнате, – тетя Тоня, впустив Катюшку в дом, деловито поправила косынку и снова принялась за работу. Не за ручку же ей, в самом деле, водить девчонку по вдоль и поперек знакомому дому?
А вот немка как сложила руки поверх фартука (на левой руке тусклый ободок колечка), так и продолжала сидеть. И поглядывать этак искоса, будто бы слегка испуганно. Нет, конечно, никто никому не предлагает смотреть во все глаза, это невоспитанность, но почему они прямо не взглянут-то, что мать, что сын?
Катюшка сунула нос за дверь: темно. Но делать нечего…
У нее за спиной булькнула в кастрюлю картофелина. Куда громче, чем брошенный Гариком в речку увесистый камень.
По стеночке, по стеночке. Глаза начали привыкать, да и из окон какой-никакой свет от уличного фонаря вперемешку с лунным. Как раз достаточно, чтобы увидеть то, чего тут раньше не было: выгородку из широких досок в дальней половине горницы.
Катюшка осторожно заглянула. И только после этого подумала, что стоило бы постучать. Остановилась, покрепче ухватилась рукой за край доски, чтобы точно не сбежать. В темноте и так жутко… Когда люди, тогда повеселей, да. Они говорят, двигаются, и все уже кажется обычным, как при солнечном свете. А тут – замершие тени веток по стенам и фигура, черная на фоне темно-серого окна. «А-а-а!» – это мысленно. А вслух:
– Привет. Зайти можно? Ой!
Ну вот, палец уколола… наверное, еще и заноза теперь сидит!
Немец откликнулся каким-то совсем тихим невнятным звуком.
Катюшка храбро шагнула в выгородку, всмотрелась…
– Ты чего, читаешь?! – всплеснула руками, угодила больным пальцем по краю стола и рассердилась: – Неужто видишь чего в потемках? Или в прятки играешь?
Он снова ответил… на этот раз, кажется, по-русски, но все равно, как сказала бы мама, невразумительно. Но ответил! И молчать было нельзя. Поэтому Катюшка ляпнула первое, что пришло на ум:
– Ты любишь, когда темно, да?
А в следующую секунду зажмурилась от вспыхнувшего света и неожиданности. Ага, вот, оказывается, куда делась настольная лампа из маминой комнаты!
Немец сидел прямо, одна рука поверх другой, как у первоклашки во время урока и, не моргая, пялился в лежащую перед ним книгу. Катюшка вздохнула. Покрутила головой по сторонам. А уютная у него получилась комнатка. Хоть и со стенкой из некрашеного дерева и пестрой занавеской вместо двери.
Низенькая кровать застелена ровненько-ровненько, даже край кажется острым. Прикасаться страшно… А, вот в углу табуреточка. Можно усесться и сумку поудобнее пристроить, совсем плечо оттягала! Вот, так-то лучше. И осматриваться удобнее, да.
На столе одной стопкой книги, другой тетрадки. К чернильнице пером вверх прислонена ручка с блестючим, как пряжка на новеньком Люськином пояске, перышком. Над столом на стене, прямо по стареньким теть Тониным обоям в розовый цветочек, – слабенькая карандашная разметка: несколько черточек и мелкие циферки. «Полку книжную, наверно, будут вешать». Больше смотреть не на что, разве что на потолок, выскобленный до нарядной желтизны свежего дерева. Ну а дальше?
Катюшка подумала – на этот раз целую минуту! – и осторожно заглянула немцу через плечо, ожидая увидеть знакомые цифры. А увидела чужие буквы, строгие и угловатые… чем-то похожие на этого вот мальчишку. И вынырнуло неведомо откуда еще одно словцо, не мамино, а Галины Михайловны: «непробиваемый». Правда, директриса обычно так говорила о хулиганах, которым нипочем и администрация, и милиция. Представить этого серьезного мальчишку среди хулиганов у Катюшки никакого воображения бы не хватило, но все равно – непробиваемый!
– Не знаю, как у вас там в Германии, а русские, когда гости приходят, радуются. Понимаешь, ра-ду-ют-ся! А не сидят, как буки, уткнувшись в какую-то писанину непонятную! – о том, что русские к тому же говорят, что незваный гость хуже татарина, подумала, но рассказывать не стала. Попросту взяла да и захлопнула книжку. Со всего маху. Том был немаленький, да еще и переплет оказался тяжелый, так что получилось солидное «бух».
Немец не дернулся и не возмутился, только слегка заметно нахмурился. А девчонке вдруг подумалось: ему любопытно, что же будет дальше.
Вот и правильно, что любопытно! Заранее торжествуя, Катюшка пошире раскрыла сумку и, с усилием подняв ее над столом, тряхнула раз, другой, третий. Мальчишка, не меняясь в лице, смотрел на кучу малу из книг. А Катюшка, опомнившись, ойкнула, ухватила тонкую книжицу в обложке из оберточной бумаги, убедилась, что все в порядке, одной рукой прижала к груди, а другой принялась складывать в стопку остальные.
– Вот, гляди. Это букварь, ну, ты знаешь, по нему моя мама с тобой занимается. Эта вот книга – про русскую природу. Мама говорит, что тебе надо знакомиться с нашей страной, так что начинай. А эта про пограничников, просто жуть какая интересная, я четыре раза читала! А это сказки. Они для маленьких, но пока ты пока по-нашему совсем плохо понимаешь, тебе пойдет, – получалось почти по-учительски, и Катюшка заважничала. – А эта вот – про пионеров. Ты знаешь, кто такие пионеры?
Немец кивнул.
– А эту, – Катюшка бережно положила на стол книжку в коричневато-серой самодельной обложке, – мама приносить не велела, потому что там буквы старые, ну, дореволюционные еще. Говорит, они тебя с толку сбивать будут. А я все равно принесла, потому что книжка хорошая, а новой такой у меня нету. Это про Снежную Королеву, Андерсен… Мама говорит, что датский язык немножко похож на ваш, да?
Немец пожал плечами.
– Не знаешь? Ну и ладно, книжка все равно по-русски. И картинки там красивые, только обложка порвалась давно, и вообще… Ну вот чего ты все время молчишь и молчишь, а? В тот раз хоть по-вашему чего-то отвечал, а сегодня… замороженный какой-то! – Катюшка прихлопнула ладонью по столу. Этот внушительный жест она тайком, через щелочку подсмотрела у Нины Владимировны, которая преподавала немецкий язык в старших классах. – Размораживайся давай! Мама сказала, тебе надо практиковаться, вот. Много. Так что я теперь каждый вечер буду приходить, когда мама у вас не бывает… – Подумала. – И даже и с ней вместе, а чего? – Сделала умильную гримаску, которая на папу действовала безотказно, а на маму время от времени и закончила просяще: – Разговаривай со мной, а? Все равно о чем. Я уж как-нибудь пойму. И смеяться не буду, если вдруг не будет получаться, и никому-никому не скажу. Хорошо?
Немец снова кивнул. Катюшка насупилась. И он – удивительное дело! – посмотрел ей в глаза и улыбнулся. Не блекло, будто бы извиняясь, как нынче при встрече улыбнулась фрау Берта, а весело и чуточку лукаво, и повторил ей в тон, медленно и очень правильно:
– Хорошо.
– У тебя обязательно получится! – заявила Катюшка. – Мама говорит, что человеку всегда удается то, к чему он по-настоящему стремится. И про тебя говорит, что ты способный и… э-э-э… целеустремлен… – и вздрогнула, и язык мигом прилип к нёбу: с той стороны, с улицы, на нее немигающе таращились круглые глазищи. И только потом разглядела, что к глазам прилагаются остренькая мордашка, оттопыренные уши, сдвинутый на затылок треух и кое-как намотанный лохматый шарф.
…Ну, Зимин, ну, выпугал!
Егорка тоже ее разглядел, обрадовался, принялся размахивать руками, будто белых мух разгонял. Ага, приключилось что-то интересное и, вот незадача, без нее, без Катюшки!
– Ладно, мне бежать! Книжки пусть у тебя пока остаются, я завтра попробую пораньше, да? – зачастила она, половчее ухватывая пустую сумку. И, через два шага припомнив очень важное и не терпящее отлагательств, обернулась в дверном проеме горницы и продемонстрировала немцу пораненный палец.
– Видишь, заноза? У теть Тони, небось, рубанок есть? А нет, так у нас возьми, а то ведь тоже заноз насажаешь.

Гюнтер – он ведь и вправду все-все понимает, даже и без слов. И сам не скрытничает… по крайней мере, с ней, с Катюшкой. Только вот по имени ее не звал до самого до этого лета. Вместо того чтобы попросту окликнуть, подходил, дотрагивался до ее руки. И только недавно признался (упрямый, ой, ну какой же упрямый!), что не хотел произносить ее имя, пока не избавился от акцента. «Оно очень красивое, твое имя. Его нельзя искажать», – без тени смущения заявил он. А Катюшке прохладным августовским вечером стало жарко, будто бы в полдень на солнцепеке. И она расплавилась, расплавилась настолько, что позволила увести себя из парка и до ночи безропотно просидела над скучнейшей книжкой на немецком – конечно же, под присмотром Гюнтера. Упрямец… и хитрюга!
Ну а что он не трус – нет, какое там «не трус»! – гораздо храбрее, чем она, Катюшка! – девчонка окончательно и бесповоротно убедилась намного раньше, примерно через год после того как Гюнтер пришел учиться в их класс…
Вот уж мама с ее каверзными вопросами! Столько всего сразу вспомнилось, хватило на дорогу до их с Гариком условленного места (на случай, если вдруг расстрянутся или после урока друг друга не дождутся, а общее дело намечается), еще и осталось. Потому что Катюшка чуть не вприпрыжку бежала, дорога была ближняя, а вместе пройдено уже немало…
…День преотличный, снова почти что летний. Уж на что Катюшка любит зиму, а все ж таки еще один теплый день – чем не подарок? Каблучки новых туфелек весело отстукивают по деревянному тротуару. Сумку через плечо – так вес книжек почти не чувствуется. И, кажется, хоть сто километров прошагай – не устанешь. Люди в жакетках, пиджаках, в летних кителях. Мелькнула одна кожанка, но так быстро, что, может, почудилась. А вот похожую на Натку модницу, только темнокудрую, в голубом платье с коротенькими рукавчиками, Катюшка, несмотря на спешку, разглядела очень хорошо: у девицы в охапке – огромный букет из веток рябины, с россыпью ягод… и вот чего ради загубила такую красоту, а?!
Катюшка хмурится – и тотчас же, ойкнув и отскочив к стене дома, смеется: прямо на нее, озорно дребезжа, несется железный обруч. Следом, выставив вперед, на манер пики, длинную палку, с гиканьем мчится пацаненок в оборванных штанишках. За ним – ватага, мал мала меньше. А обочь, прикидываясь, что вот-вот ухватит за ногу не одного, так другого, – рыжая дворняга с непременными репейниками на хвосте. Была бы Катюшка художницей – точно нарисовала бы. А так… разве что в стишке попробовать…
«Тудух-тудух», «дзынь-дзынь-дзынь!»… Почтальонша (не тетя Тоня, другая, молоденькая, курносенькая, в небрежно повязанном платке, и как только на ходу не потеряет!) катит по обочине на отчаянно гремящем велосипеде, весело жмет и на педали, и на звонок. И имя у нее звонкое, припоминается Катюшке: Дина.
У перекрестка привычно красуется бочка с квасом, народу ненамного меньше, чем в будний день в разгаре лета. Иван Матвеич, жизнерадостный дед и всеобщий друг, бойко разливает пенный напиток, кому в кружку, кому в жбан. Если не знать и не приглядываться, нипочем не догадаешься, что у него одна рука сильно покалечена на империалистической… Катюшка машет ему издалека, но перемолвиться не подбегает: у Матвеича – дело, у нее – тоже дело.
Она уже ступает на мостовую, как вдруг…
Гррм, гррм, гррм-гррм-грм! «Левой, левой, раз-два-тр-ри!» Из-за угла, чеканя шаг с таким старанием, будто была поставлена задача во что бы то ни стало выбить из брусчатки искры, выходит курсантская рота. Малиновые петлицы, алые звёздочки на пилотках, командир, всего-то на год-другой старше своих подчиненных (даже Катюшке он кажется почти сверстником, а не взрослым дядькой), нескрываемо красуясь, рычит: «Р-рётта!» И, на выдохе: «Запе-вай!» Над улицей взмётывается, спугивая кружащих над крышами голубей, звонкий тенор:

Школа красных командиров
Комсостав стране своей куёт!
Смело в бой вести готовы
За трудящийся народ!

Катюшке, конечно, надо торопиться. Но она совсем не расстроена, что пришлось задержаться. И даже тратит еще минутку, чтобы проводить курсантов восторженным взглядом. А потом бежит дальше, и то ли слышит, то ли чудится ей:

Наши красные курсанты
Днём и ночью, ночью начеку!
Посягать на нашу землю
Не позволим мы врагу!..

Замечательный день. Просто замечательный!
В такой день любые воспоминания будто бы вот этим добрым осенним солнышком подсвечены… а дело, кажется, было тоже осенью…

Ну, и в качестве спойлера – давний кусочек, который как раз сюжетно попадает в тему.

– Товарищ старшина медицинской службы! – сквозь махорочный чад Катюшка не могла различить звездочек на погонах, но тон, которым обратился к ней вошедший, не оставлял сомнений – офицер. А он-то как сумел так быстро разобраться, в каком она звании? Этот вопрос тотчас же был вытеснен в медвежий угол сознания другой, более важной, мыслью: какого черта?!.. Но высказаться Катюшка, к счастью, не успела.
– Товарищ старшина медицинской службы, пока вы здесь, простите за прямолинейность, водочку употребляете, уходит безвозвратно куда более привлекательная возможность. Понимаете, есть бутылка прекрасного трофейного коньяку, шоколад, опять же трофейный и, самое главное, два симпатичных молодых офицера, которым просто необходимо облагораживающее присутствие прекрасной дамы.
Катюшкины товарищи недовольно заворчали, и она готова была присоединиться к их ропоту, но…
Но разглядела на погонах хамоватого краснобая четыре яркие звездочки и маленькие пушечки, которые в таком соседстве казались совсем тусклыми…
– Ребята, простите, пожалуйста, но я поддержу компанию.
Уголок, облюбованный двумя капитанами, был светлее, чем саперский, а главное – никакого табачного дыма.
– Зарьянов Александр, – представился Катюшин сопровождающий. Он и вправду оказался симпатичным, если не сказать – красивым, по-славянски светловолосым и светлоглазым. И очень молодым – едва ли старше Гюнтера. – Как вы понимаете, можно просто Саша. Мой товарищ, Серго Ципурия.
Смуглый капитан приветливо кивнул.
– Быстрова Екатерина, можно просто Катя, – в тон ему, с комической торжественностью, представилась Катюша.
– Я не слишком напугал вас своим вторжением? – в Зарьянове вдруг пробудилась деликатность.
– Очень напугали. Даже не помню, когда я в последний раз так пугалась. Кажется, когда приятели сунули за воротник моей блузки живого паука… Я тогда училась в третьем классе, если не ошибаюсь.
Ципурия рассмеялся. Зарьянов, ничуть не обижаясь, улыбнулся.
– Присаживайтесь, Катюша. Наконец-то у нас появился достойный собеседник. Третий день едем. Мы с Серго уж порассказали друг другу все анекдоты… которые не успели рассказать за те два года, что вместе воевали… 
Коньяк после водки… эх, видел бы ее сейчас отец, поотрывал бы, несмотря на все свое миролюбие, головы ее кавалерам, а ей сутки напролет читал бы бесконечную лекцию о вреде алкоголя для здоровья! А Гюнтер… Гюнтер простил бы. Потому что сразу понял бы: нет в этом ее веселье прежней легкости. Нет.
– А вы когда на войне оказались, Катюша? – вдруг спросил Зарьянов, будто бы разгадав направление ее мыслей.
– Призывалась в июле сорок первого, а на фронте – с сентября.
– Я – с августа сорок второго, – глухо проговорил Зарьянов, словно устыдившись своего опоздания.
– А я – тоже с сорок первого, только с декабря, – сказал Серго. – Ну, а закончили где?
– В Польше. Не доходя Варшавы. Дослуживала в госпитале, – коротко сказала Катюша. Но о подробностях капитаны наверняка догадались.
– А мы вот – в Чехии… Получается, ни мы, ни вы Берлина так и не повидали? Обидно, правда?
Обидно.
Гюнтер тоже не повидал Берлина. Своего родного города.

Большое спасибо, вещь в хозяйстве нужная!

– Да, конечно, – говорит мама. И Катюшка понимает, что спорить бесполезно: этих двоих и порознь-то не переупрямишь.
Катюшка и Гюнтер возвращались домой вместе – как всегда. Только сегодня – молчком. До самых до дверей Катюшкиного дома. Она готовилась так же молчком юркнуть в дверь и уж у себя в комнате нареветься вдоволь, но Гюнтер удержал:
– Идем к нам. Или к вам, все равно, – прямо взглянул в растерянное лицо подруги и пояснил каким-то скрипучим, старческим тоном: – Я думаю, тебе придется несколько дней посидеть над учебником.
Катюшка сердито шмыгнула носом. А Гюнтер улыбнулся – по-доброму, но с подначкой:
– Ты просто боишься, что у тебя не получится…
– Вот еще!
– …А у тебя получится. Обязательно.
И Катюшка внезапно сообразила: это почти те же слова, которыми она раньше ободряла друга. И снова шмыгнула носом, на этот раз растроганно:
– Обещаешь?
– Обещаю, – без колебаний ответил он.
Гюнтер ни разу не нарушил обещания – ни тогда, ни после.
Он был требовательным и терпеливым учителем. И ухитрялся не обращать ни малейшего внимания на ее капризы даже там, где не то что у Нины Владимировны – у мамы терпения вряд ли хватило бы.
– Я, может быть, к языкам вообще не имею способностей! – устало отбрыкивалась Катюшка.
– Зато хорошо умеешь придумывать отговорки, – самым нудным тоном, на какой только был способен, отвечал Гюнтер. – А русский язык сложнее.
Не хватался, просто говорил.
– Ну, ты у нас талант! Все знают, что ты все знаешь…
После таких слов, наверное, любой зазнался бы. Любой, но не Гюнтер.
– Мне тоже было трудно. И сейчас трудно, но поначалу… можешь не верить, но я тогда думал, что так и буду где словами, где жестами объясняться. Ольга Вячеславовна помогла. Мы тогда читали с ней пушкинского «Утопленника». Помнишь первую строчку? «Прибежали в избу дети…» Я тогда все, что читал по-русски, переводил на немецкий. Попробовал сообразить, как будет «изба» по-немецки, – ничего не получилось. И тогда Ольга Вячеславовна мне рассказала, что обычно при переводе пользуются словом «hütte», но оно все-таки ближе к русскому «хижина». А слово «изба» в родстве со словом «истопить». Буквально – помещение, которое отапливают. И в немецком у этого слова нашлись родственники. «Stube» – по-русски «комната»… Ты понимаешь, до этого дня я изучал русский язык потому, что так было надо, потому что нельзя жить в России, не зная русского языка. А тут мне вдруг стало интересно. Я теперь не просто учился, а понимал. Когда понимаешь, все становится простым.
– А сможешь объяснить так, чтобы я тоже поняла?
– Попробую.
И буквально на третий день Катюшка действительно поняла – и убедилась, что Гюнтер был прав: ничего сложного в немецком языке нет. И почему только прежде он ей не давался?! Объясняла Нина Владимировна – Катюшка отвлекалась, потом становилось непонятно и, значит, – скучно. А Гюнтер… Гюнтер строго следил, чтобы Катюшка не засмотрелась в окошко, не принялась вырисовывать карту пиратских кладов, не… Ах, да мало ли что могла придумать непоседа Катюшка! Но только не тогда, когда рядом был бдительный Гюнтер. Он был замечательным учителем, просто лучшим в мире!
И все же вскоре они едва не поссорились. Точнее, Катюшка едва не рассорилась с Гюнтером. И причина была все та же – насмешки. «Жених и невеста!» – дурашливо кричали вслед Гюнтеру и Катюшке мальчишки младших классов. Девчонки-одноклассницы хихикали, едва завидев Катюшку в неизменной компании Гюнтера. А Гарик – не со зла, просто дурачась, – утащил из класса кусок мела и на перемене расписал забор формулами, вовсе не математическими. «Катя + Гюнтер = любовь». Самозваному маляру привычно влетело от Галины Михайловны, а потом пришлось еще и малярными работами заниматься, уже не по доброй воле, а под присмотром тети Таси, но Катюшке от того, что справедливое возмездие свершилось, легче не стало, ну просто ни капельки!
Как всегда, им было по пути – Катюшке и Гюнтеру. Но Катюшка на выходе из школы сказала громко, чтобы услышал не только Гюнтер, но и Люська, и Настя, и Танечка, и зловредный Гарик:
– Чего ты ко мне прилип? Заблудиться, что ли, боишься? – и демонстративно пошла другой дорогой, вместе с девчонками.
А потом до самого дома – вот неожиданность! – ловила на себе их осуждающие взгляды. А потом целый день, до сумерек, сидела в своей комнате, ни к чему не могла приложить руки, разве что в домашнем задании поковырялась чуть-чуть, и чувствовала себя разом и несчастной, и виноватой – из-за насмешек, из-за своей неловкой – да что там неловкой? подленькой! – попытки все свалить на Гюнтера (и вообще, что свалить-то? он настоящий друг, а от друзей не отрекаются!)… и из-за тоски по Гюнтеру – а как теперь к нему пойдешь?.. А потом как-то вдруг пришел Гюнтер. Просто взял и пришел. Как ни в чем не бывало. Подсел к столу и принялся проверять письменное задание по немецкому в Катюшкиной тетрадке.
– Ты не сердишься? – вкрадчиво спросила Катюшка из своего угла.
– Сержусь, – Гюнтер мрачно кивнул. – В прошлый раз было две ошибки, а сегодня – двенадцать. – Повторил по слогам: – Две-над-цать! Как тебе такая арифметика?
– Только за это сердишься? – она подошла тихонечко, почти на цыпочках, виновато заглянула ему в глаза.
– Ты понимаешь, что работу нужно переписать? – не меняя тона, спросил он.
– Я перепишу, честное слово. И не сделаю ни одной ошибки, ни одной-ни одной! – радостно затараторила Катюшка. – Только ты не сердись за то, что я тебе сегодня сказала, хорошо?
– Хорошо, – уже мягче, почти что обычным голосом, ответил Гюнтер. – А ты перестанешь бояться?
– Я – бояться? – оскорбленно вскинулась девчонка.
– Да. Ты боишься, что они над тобой смеются, – продолжал стоять на своем Гюнтер. – Они глупые, а ты боишься,
Катюшка насупилась так старательно, что даже голова немножко заболела от усилий. А он, будто бы не замечая, подвинул к ней тетрадь.
– Не боюсь. Хочешь докажу, что не боюсь? – буркнула она и взялась за карандаш. Помолчала, пробуя сосредоточиться. В замешательстве поглядела на друга.
– А вот здесь как?..
Но он, ясно, не попался на немудреную уловку.
– Думай. Я потом посмотрю.
– Ну что тебе стоит? – Катюшка состроила жалобную гримаску.
– Ты обещала.
Гюнтер ни разу не нарушил слова. Но и обещание, данное ему, надо было держать.
И Катюшке волей-неволей пришлось изображать примерную ученицу. И не притворно, а по правде.
Но она не была бы самой собой, если не потребовала бы награды за свое примерное поведение. Вот и вынужден был Гюнтер этим вечером, и следующим, а потом еще и воскресным сопровождать ее на каток. Правда, согласился он на удивление легко, кажется, даже с охотой. Только спросил с лукавой усмешкой:
– Не боишься?
Катюшка подумала, что с ним ничего не боится, но в голос подпустила злости:
– Вр-редина!
А мгновение спустя, глядя в его просиявшее лицо, попросила с привычной прямотой и настойчивостью:
– Давай никогда не будем ссориться!
– Не будем, – отозвался Гюнтер. И эти слова тоже были обещанием.
Сдержать которое было ох как непросто. По крайней мере, ей, Катюшке. И все же с той поры ни один их спор, кажется, не перерос в ссору.

Но только поскользнувшись на крутом спуске с горушки (тропинка – суглинок, перемешанный с мелкими камешками), догадалась уточнить:
– Слушай, Свиридов, а чем это тебя наша дорога не устроила?
– Так короче, – с важностью отдуваясь, ответствовал Гарик. А может, и без важности, попросту навьючился не хуже водовозной лошади (что у него там погромыхивает в мешке, впору было начинать беспокоиться; девчонка видела только, как он клал сверху моток веревки, извлеченный из их тайничка) и на втором же подъеме выдохся. Что и следовало ожидать. Пусть силой матушка-природа Свиридова и не обидела, но характер у него… ну никак не водовозный.
Катюшка хихикнула в кулачок: вспомнилась равнодушная ко всему на свете, кроме горбушки щедро посыпанного солью хлеба лошадка, таскавшая скрипучую и хлипкую на вид телегу с бочкой H2O по окраинным улицам, покуда поблизости не появилась водоразборная колонка. Была та животинка серая, но не мышастая, а как будто бы с зеленцой. Или это только казалось, потому что отзывалась она на забавную кличку Елка? Или, наоборот, Елкой как раз таки нарек ее тот, кто первым заметил эту самую зеленоватость? И даже пахла она, кажется, не как обычные лошади, а исключительно травой и сеном.
Как бы то ни было, у всей окрестной ребятни не было счастья выше, чем посидеть, а еще лучше – проехаться на водовозной лошадке. Азартные вопли «побежали кататься на Елке!» однажды раз сбили с толку мамину подругу, редко забредавшую к Быстровым: «Оля, ты что, позволишь ребенку лезть на дерево, да еще участвовать в каких-то рискованных развлечениях?!»
На самом же деле ездить на Елке было безопаснее, чем на заборе. Но Матвеич не во всякое время и не каждому позволял. «Лошадь работает, а вы озоруете», – степенно пояснял он. Да и себя именовал не иначе как ее «сотоварищем по трудам». Только когда бочка пустела, выбирал из гурьбы бегавших следом ребятишек двух-трех и сажал кого рядом с собой, кого на Елку. И тот, кому посчастливилось стать всадником, потом долго ходил в героях двора.
Катюшка поездить верхом не рвалась. Посоленный кусок хлеба каждый раз приносила. Лошади радость, и девчонке тоже радость, когда Елка благодарно дышит ей в ладошку. А клянчить, чтоб покатали, Катюшка… брезговала, что ли? И еще…
Про это «еще» и сказала, когда услыхала от Матвеича изумленное:
– А ты чего ж? Боишься, что ль?
– Не, мне лошадь жалко, – как думала, так и брякнула. Конечно, за спиной захихикали. Пришлось объяснить, уже погромче: – Она то воду таскает, то нас вот катает. А отдыхает когда?
Так они с Матвеичем и подружились.
Сейчас его бочку, теперь уже с квасом, притаскивает бойкий грузовичок, а потом забирает. А куда подевалась Елка, Катюшка так ни разу и не спросила. Старенькая уже была лошадушка… А так хочется верить, что все зверики из твоего детства живы-здоровы. И Елка, и Абрек, большущий черный пес, который появился у Быстровых задолго до Катюшкиного рождения, а однажды исчез со двора, и мама уверяла, что он понадобился той самой подруге, тете Даше, дом охранять, а потом вдруг выяснилось, что тетя Даша видеть не видела никакого Абрека…
Катюшкина нога снова проскользила на попавшемся под каблук камешке, девчонка устояла, но на друга зыркнула отнюдь не с одобрением.
– Короче! А ничего, что тут шею свернуть – как нечего делать?
– Кто сует нос во все дыры, не должен бояться, что свернет себе шею! – Ну вот почему у Свиридова, когда он изрекает умные вещи, всегда такой дурацкий вид? Вроде как сам не понял, что сказал.
Хотя не только понял, но и накаркал.
Бочком-бочком взобравшись на очередной, как бы уже не десятый по счету, пригорочек и в двадцатый раз сердито отфыркнувшись от друзей, которые так и норовили протянуть руку помощи (ага, пусть как следует прочувствуют свою вину!), Катюшка критическим взором окинула открывшуюся панораму. Разрушенный давным-давно деревянный мост – почернелые опоры с покосившимися остатками настила, а ближе к противоположному берегу и вовсе одни столбы. Сразу же вспомнилось забавное, потому как очень уж высокопарное, сравнение из недавно читаной книжки: «будто кости доисторического чудовища». Угу, перед тем как заползти в реку и отдать концы, этот Змей Горыныч неплохо похулиганил на берегу: остовы каких-то сооружений, наверняка не мирного назначения, то ли просто приземистых, то ли и вовсе врытых в землю, теперь уже толком и не разобрать, наглядно о том свидетельствуют. Катюшка мигом почувствовала, что пустыри и развалины любит еще меньше, чем темноту и подземелья. Да что она! здесь, вон, даже солнце как будто бы не светит, а торчит из небесного свода шляпкой ржавого гвоздя. Безрадостно, одним словом.
Исподволь поглядела на друзей. Гюнтер слегка морщится, озирается… значит, уже пора тревожиться? А вот Гарик лучится так, словно бы вознамерился путь к цели освещать, а то и вообще определился в замы к дневному светилу. Наверное, искателям кладов и приключений полагается любить места, где давно не ступала нога человека…
Покосилась на свои ступающие где ни попадя нижние конечности: по щиколотку в рыжей пыли. И туфли стали некрасивого желтоватого цвета. Чем бы обтереть? Ага, заросли лопухов очень кстати. Осталось к ним спуститься. Вроде, какой-никакой навык хождения по холмам в совсем не приспособленной для этого обуви начал вырабатываться: даже Гарика обогнала. Дожидаясь спутников, напоказ деловито нарвала листьев (дескать, посмотрите, до чего вы меня и мою обувку довели!) и принялась оттирать въедливую пыль, а потом, демонстрируя тщетность своих усилий, еще и потопала. Раз, другой, третий…
И провалилась. К счастью, не по прозорливо упомянутую недавно Гариком часть тела, традиционный символ неуемного любопытства. Всего лишь шлепнулась на ту часть, которую называть не принято, но на которую всегда находятся приключения. Одна нога неловко согнута в колене, вторая, многострадальная левая, – в дыре. И снова Катюшка крепко обо что-то приложилась. Глянула: обломок бревна.
– Не дергайся, – велел Гюнтер. – А то по самую макушку нырнешь.
Когда он говорил таким тоном, надо было слушаться, Катюшка уже не раз убеждалась. Но возмущение оказалось сильнее благоразумия.
– Куда ты нас затащил, кладоискатель?! – она попыталась извернуться так, чтобы заглянуть в неизменно честные глаза переминающегося обочь с ноги на ногу Гарика. И почувствовала, как под ней что-то хрустнуло и начало осыпаться.
Гюнтер наверняка сделал поправку на знание ее натуры – вовремя ухватил под мышки и выдернул на твердую (даже очень твердую, можно было бы и поаккуратнее!) землю. Гарик подоспел несколько секунд спустя и теперь ему оставалось только виновато сопеть. Авантюрист!
Едва переведя дух, Катюшка обнаружила, что левая нога уцелела, разве что к вчерашней ссадине прибавилось несколько свежих царапин. А вот от туфельки не осталось и следа. Точнее, следов в пыли было сколько угодно. А подошва, их оставившая, отсутствовала, вместе с каблуком и всем прочим.
Катюшка расхохоталась до слез.
– Быстренькая, я чего-то не пойму: ты смеешься или ревешь? – осторожно спросил Гарик, не забывая при этом еще и держать безопасную дистанцию.
Просчитался. Комком земли мудрено не попасть с двух метров в такую крупную цель, как Игорь Свиридов. И пусть скажет спасибо, что она поленилась дотянуться до камня!
– Не дергайся, – невозмутимо повторил Гюнтер. – Гарик, у тебя склянка с йодом быть должна.
– Вечно с вами, с девчонками, неприятности, – невнятно донеслось до Катюшки сквозь жестяное громыхание: горе-кладоискатель наконец-то опустил на землю свой драгоценный мешок и принялся ожесточенно в нем рыться. Моток веревки и вовсе отбросил, и теперь нужная в предстоящем походе по катакомбам вещь валялась в траве, похожая на квелого от предчувствия зимней спячки ужа. – То туфельку потеряете, то под землю к кроту какому угодите, а мы вас выручай!
– На принца ты, Свиридов, не тянешь, – устало вздохнула Катюшка. – Да и на ласточку, прямо сказать, не очень. Но туфельку мою, – она пошевелила начавшими замерзать пальцами ноги, все ж таки даже теплый сентябрь – уже не лето, – вам искать придется. Обосновать?
– Обойдусь без эдакого счастья, – буркнул Гарик, еще глубже зарываясь в мешок.
– А вообще – куда это я, а? – Катюшка нарочно посмотрела не на устроителя экспедиции, а на Гюнтера.
– Я так понимаю, это пулеметное гнездо, – ответ прозвучал, вроде бы, совсем обычно, но чувствовалось: друг чем-то недоволен… чем-то посерьезней очередной выходки своевольной Катюшкиной обувки. – Гарик сказал, тут в Гражданскую бои были. Разрушенное, конечно. И нанесло сюда за чуть не двадцать лет всякого…
– Ага, а временами, я так понимаю, заносит сюда всяких, типа нас. А больше ничего не понимаю, – плаксивым голосом сообщила девчонка. – Куда мы идем-то? Другой дорогой, но все ж таки к катакомбам? Или клад какой-то там искать, не то купеческий, не то пиратский? Так пираты, вроде, по речкам не ходили? Или я чего-то не услышала, и у нас поход по местам боев?
Гюнтер усмехнулся, с деланым осуждением покачал головой:
– Подслушивала.
– А то! – задиристо воскликнула Катюшка. – А вы бы еще погромче кричали. Ну так?
– Понимаешь… – он озадаченно потер переносицу, как делал раньше, когда не мог подобрать нужное русское слово… давненько за ним ничего подобного не замечалось! – мы, только не смейся, идем и туда, и сюда… ко всем целям сразу, короче говоря. Гарик думает, что найти…
– Наше-о-ол! – торжествующе завопил Свиридов, вспугивая опасливое эхо здешних холмов. – Гюнтер, держи!
Катюшка не сообразила, кто из них спасовал: тот, кто неудачно дал пас, или тот, кто не сумел его принять. Но, глядя на медленно растекающееся по камню коричневое пятно, мигом смекнула: не сегодня, так завтра они точно примутся это выяснять. Ну да и пускай, чем бы дите ни тешилось, в сердцах решила она, жуя горьковато-кисловатый лист подорожника, чтобы приложить к царапинам.
– Ну, чего ждете? Чудеса… тьфу!.. отменяются. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Вперед… и вниз.

С милицией, не считая шапочно знакомого регулировщика на перекрестке Пионерской и Чапаевской, Катюшка за четырнадцать лет жизни встречалась только единожды: двое парней, не здешних, чужих, забрались в последний на улице дом, к бабке Мане по прозвищу Хата-С-Краю. Полезли не то ради поживы, не то просто из хулиганского озорства. О том, что бывший счетовод треста с труднопроизносимым названием Марья Петровна Пескова накануне получила пенсию, тати нощные вряд ли знали. А уж о том, что в подобные дни и в особенности – ночи бабка Маня всегда настороже, ну а свисток у нее всегда под подушкой, горе-злоумышленники и вовсе ведать не ведали, иначе не полезли бы. На редкость пронзительный, заполошный свист прозвучал, кажется, еще до того, как дуэтом залаяли с подвывом оба марьпетровниных бобика и покатилась по дворам собачья перекличка. Катюшка набросила пальтецо прям поверх ночнушки, сунула босые ноги в валенки и вслед за мамой торопливо пошмурыгала в конец улицы. Папа умчался раньше, не забыв прихватить на всякий случай свой докторский чемоданчик. От Быстровых до Хаты-С-Краю всего-то пара сотен метров. Но милиция в лице значительного черноусого дядьки в обычном овчинном тулупе поверх форменного кителя уже была на месте. Правда, местные мужики успели раньше: четверо выводили под белы рученьки нарушителей ночного спокойствия, а пятый – ну конечно же, папа! – не столько успокаивал, сколько урезонивал бабку Машу, так и норовившую восстановить порядок и справедливость собственными силами. Однако ж с той поры Катюшка утвердилась во мнении: случись что, милиция не запоздает.
А сегодня вот неожиданно (такой уж день… и вечер!) и без особой на то охоты выяснила, что милиция легка не только на подъем, но и на помине: не успел Гюнтер договорить, как из переулочка появился милиционер, но не давешний, а совсем молодой, начищенный до блеска и сияющий совсем мальчишеской, радостной до глуповатости, улыбкой. У этого тоже были усы, только не буденовские, как у того, а как будто бы ненастоящие… так, белесый юношеский пушок над губой. Рядом с ним эдак грациозно вышагивала нарядная «артистка» Натка, и вправду похожая на известную актрису. Но на кого именно, Катюшка сообразить не успела.
И все из-за Гарькиного пижонства. Ну кто его, спрашивается, надоумил прорезать в мешковине что-то вроде ручек? И мозоли, небось, натерли, то-то он всю дорогу мешок с плеча на плечо перекладывал, и оборвались в такой момент – более неподходящий просто вообразить невозможно. Вот Натка коротко важно кивнула ребятам и, повернувшись к спутнику, защебетала рассветной пичугой, вот довольная собой и друг другом парочка неторопливо прошествовала мимо и двинулась вниз по улице, как вдруг… Громыхнуло так, будто двоим старьевщикам взбрело в голову разогнать тележки навстречу друг другу, столкнуть и опрокинуть. Какая-то тяжеленная штуковина едва не приложила Катюшку по дважды травмированной за два дня ноге. Штык, лязгнув, ударился о трость старушки в старомодном жакете, а семенящая рядом собачка незамедлительно впала в визгливый ужас и гнев. По деревянному тротуару и по мостовой злорадно застучали-забренчали гиль… Не-а, не гильзы! Даже Катюшкиной невеликой эрудиции с избытком хватило, чтобы сообразить: Гарик набрал в окопе не одну пригоршню самых настоящих патронов. А большущий цилиндр, прогремевший вслед за Наткой и ее спутником… Катюшка присмотрелась. Нет, к счастью, все-таки гильза. Но…
В окнах нарисовались любопытствующие, прохожие смотрели во все глаза, старушкина собачка надрывалась пуще прежнего, и щенок на руках у Гюнтера принялся солидарно поскуливать, а милиционер обернулся и начал, как показалось Катюшке, угрожающе надвигаться на их бестолковую компанию. И девчонка будто бы со стороны на себя взглянула: в «приличном», до неприличия замызганном платье, в извозюканных туфлях, коса растрепана, коленка разбита. Даже папа, привыкший видеть свою беспокойную дочку всякой, нет-нет да и вздохнет с осуждением: «Взрослая девица, и пацан пацаном!» А уж какое неизгладимое впечатление она должна произвести на незнакомого парня… Натке подобное, небось, и не снилось. Даже в кошмаре.
И Гарик в своем обычном духе: утром, ежели встречать только по одежке, – примерный ученик, домашний мальчик (мать старается), к вечеру босяк босяком. Вот как сейчас: вторая сверху пуговица рубашки выдрана с мясом, а значит, первую тоже застегивать не к чему и видна во всей красе затасканная до дыр любимая тельняшка, штаны, как у угольщика, лицо… Лицо соответствует. И чумазостью, и выражением. Клавдия-то Ивановна привыкла, разве что всплеснет пухлыми, добрыми руками да вымолвит нараспев: «Где ж тебя нелегкая носила?» А он так же привычно отбрешется, завернет что-нибудь вроде: «Нечистая сила иметь на меня влияния не может по двум причинам, и обе ну очень уважительные. Во-первых, трудно совершать какие бы то ни было действия, если ты не существуешь, а во-вторых, мы сами с усами». Однако милиционер – не Гарькина мама и даже не Галина Михайловна, которая почти нескрываемо уважает одного из наипервейших школьных хулиганов за честность… и, кажется, чуточку – за умение время от времени изрекать такие вот витиеватые фразы. Но Наткиного спутника хвастливое свиридовское признание наверняка не то что не умилит, а…
– Эт-то что такое? – отчеканил милиционер, глядя – ну кто бы сомневался! – на Гарика. Сразу признал в нем если не главаря, то уж точно закоперщика. В самом деле, не на Гюнтера же думать! Он и так до сих пор чуточку нездешний, хоть и невозможно объяснить, почему, просто чувствуется, и все. А сейчас и вовсе смотрится на фоне друзей случайным прохожим: на брюках стрелочки, на белой рубашке единственное едва заметное пятнышко – след от лапы Находки на рукаве, лицо – будто только что умывался, а уж невозмутимое выражение напускать на физиономию это чудо немецкое умеет куда лучше, чем Гарик… чуб, правда, взъерошен, а не приглажен, как обычно, но все эти мелочи только Катюшке и заметны.
– Я вас внимательно слушаю!
Катюшке подумалось ни с того ни с сего, что милиционер не своими словами говорит, а кого-то копирует… кого-то, на кого ему до сердечной дрожи хочется походить. И вообще, чудной у него басок, вроде, солидный, а прислушаешься – ломкий, как мартовский ледок. Забавно. Наверное, подустала она сегодня от чудес и приключений, даже испугаться толком и то не получается. Но на Свиридова зыркнула грозно: дескать, чего говорить-то будем? И тотчас же поняла: будет лучше, если Гарик воды в рот наберет… Вот только в окрестностях – ни воды, ни кваса. А под ногами – россыпи по-прежнему смертоносного железа. Да-а, как сказал бы, окажись он тут, Матевич, – диспозиция! Катюшкина рука невольно потянулась, чтоб поскрести затылок под воображаемой кепкой. И в эту секунду Гарик тягуче проблеял тоном старорежимного сиротки:
– Дя-аденька, мы тут вапче не виноватые, мы клад иска-али, а он не нашелся, а нашлись железок мешок да беспородный щенок…
«Рифма плохонькая», – подумала Катюшка – и сама себе удивилась.
А про клад он ляпнул не ради правдолюбия и не по дурости, а из чистого хулиганства… что еще хуже дурости. Придушить бы Свиридова! Как минимум дважды!
Ограничилась только тем, что каблуком наступила ему на ногу, даже особо и не усердствуя. Но оказалось достаточно: Гарик ойкнул и на мгновение замолк, шумно втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. И пока Катюшка соображала, что же ей такое выдать, чтоб всякий поверил и если не похвалил, то хотя бы не разругал, а мысли все разбегались и разбегались, заговорил Гюнтер.
– Товарищ сержант, тут за городом, в получасе ходьбы от Пеньевской, разрушенный мост, – неторопливо, старательно выговаривая слова, начал он. Катюшка давно заметила: когда он вот так старается, у него акцент сильнее, а обычно уже еле заметен.
– Знаю, – буркнул милиционер и сурово насупился.
– Мы услыхали, что там во время Гражданской войны были бои…
– От кого узнали? – Если бы таким тоном говорил киноартист, Катюшка, ничем не рискуя, могла бы поспорить хоть на свой новенький шейный платочек, хоть на самую любимую книгу, что в следующую минуту он потянется к кобуре.
– Все говорят, – спокойно пожал плечами Гюнтер.
– Да правда, у нас все говорят, – решительно вмешалась дотоле нетерпеливо переминавшаяся с ноги на ногу Натка, без всякого манерничанья сдувая со лба белокурую прядку. – И помнит много кто. Даже дядьки какие-то ученые приезжали пару раз, наших расспрашивали и к мосту ходили, и на будущее лето со студентами, говорили, нагрянут. Только с тех пор уж как бы не два лета прошло. Ну, и мальчишки туда, бывает…
– Вот мы с ребятами, – вклинился Гюнтер, – и задумали посмотреть, чтоб потом на совете дружины рассказать, а там и к ученым обратиться, и…
– А чего это у тебя голос такой странный… ну, слова ты как-то выговариваешь… эдак? – невпопад спросил милиционер.
– Так он же ж, Вась, немец, – охотно пояснила Натка, поглядывая то, недовольно, на железяки у своих ног (недовольно), то в полускрытую сумерками даль (мечтательно).
– Как это немец? – с милиционера разом слетела вся напускная суровость.
– Обыкновенно, – снисходительно повела плечиком Натка (дескать, вот с кем соседствуем!). – Сын коминтерновца. Гюнтер Шмидт его звать.
– Правда, что ли? – сержант коротко глянул на Гюнтера.
Тот так же коротко кивнул.
И строгий парень милицейской форме вдруг просветлел лицом.
– Рот Фронт! – вскинулась полусогнутая рука со сжатым кулаком.
Гюнтер молча повторил его жест.