Выходит, немчура всё-таки развалила строй богемцев и конница кинулась в открывшуюся брешь. Доводилось читать когда-то, дескать, лошади умные, ни одна лошадка не лежащего на земле человека ни в жисть не наступит. Даже поверил тогда, по детскому малоразумию. Может, где-нибудь в манеже при выездке так и случается: переступают или, возможно, обходят кони лежащее тело. Но вот в ночном рукопашном бою пферды  этих «псов-рыцарей » повели себя совсем неблагородно. И раскидывали людей, и давили подкованными копытами упавших, не разбирая, труп под ногами или живой ещё человек. А ведь в самой мелкой лошадушке, считай, полтонны живого веса, а с учётом взгромоздившегося в седло одоспешенного фрица с разными смертоубийственными железяками — и того больше. Это, выходит, мне ещё повезло, что по мне только одно копыто угодило, да не в бестолковку, а по защищённому полукирасой туловищу. Хотя и были у меня когда-то мыслишки, мол, стоит тут умереть — и тут же перенесусь обратно сквозь пространство и временя в двадцать первый век, но экспериментировать отчего-то не тянет. Помирают-то все, а вот из воскресших лично мне только товарищ Христос вспоминается, а я не настолько праведен, чтобы надеяться с ним сравниться.
Пригнав меня к одной из групп пленных богемцев, «мой» фриц грубо толкнул в спину, одновременно делая подножку и я повалился мордой в снег. Ставшая уже привычной боль вновь резко дёрнула грудь и ключицу, дырка от арбалетного болта, кажется, закровянила. А довольный жизнью предок эсэсовцев, перебросившись несколькими фразами на смеси немецкого и, кажется, итальянского бритомордым толстяком в капюшоне и богатой меховой шубе, куда-то умотал. Впрочем, вояк рядом с нами хватало: четверо всадников в безрукавках из звериных шкур поверх кольчуг, пешие латники и с десяток арбалетчиков. С момента попадания в Средневековье мне не доводилось видеть столько стрелков одновременно: богемцы старались явно не нарушать запрет монгольских завоевателей на использование дальнобойного оружия — луков и самострелов. Тайно они и изготовлялись, и хранились, в том числе и для использования в готовящемся антимонгольском восстании. Не так давно я сам участвовал в тайной доставки партии арбалетов в Жатец из Праги, да и в моей лесной захоронке имеется такой агрегат, выкопанный минувшей весной на месте разрушенного города. Но носить их вот так, в открытую не решился бы никто. И это явилось ещё одним подтверждением, что на нас напали воины, чей господин не подчиняется воле захватчиков с Востока. Но увы: китайская поговорка о том, что «враг врага — это друг» вовсе не верна. Враг врага и нам враг: и мне, и чехам, и всем славянам…
Мои сотоварищи по несчастью являли собой грустное зрелище: обезоруженные, многие покрыты кровью, почти у всех доспехи и большая часть одежды и обуви уже отнята торжествующими победителями — а ведь предутренний мороз-то пробирает не на шутку! Лишь молодому стройному мужчине, баюкающему у груди правую руку с намотанной окровавленной тряпкой на месте отрубленной кисти, сохранили относительно приличную одежду. Длинная светлая туника-пурпуэн, правда, была покрыта какими-то пятнами, ноги были затянуты в разноцветные чулки, как мне показалось в полумраке — зелёном и красном, и даже его короткие сапоги никто из немцев не прихватизировал! Впрочем, от тёплой верхней одежды однорукий был избавлен, как и от вооружения. Я, было, сперва подумал, что это какой-то из богемских рыцарей, которому не повезло угодить в плен, но, присмотревшись, сообразил, что шпор, являющихся атрибутом благородного сословия, на сапогах парня нет и, вероятно, никогда и не было. Остальные же пленные были явными простолюдинами: троих-четверых мне доводилось встречать на городских улицах, впрочем, имён узнать не привелось. Остальные — седлаки из окрестных деревушек и совсем уж бедные, судя по остаткам одежды, которой побрезговали нападавшие и грубым натруженным рукам, горожане.
Толстяк в мохнатой шубе отдал распоряжение, смысл которого на слух уловить не получилось: так-то немецкий язык я знал и моего «школьно-универовского» хохдойча  более-менее хватало для общения с богемскими чехами — медленно и с повторениями. Но дядька в капюшоне шпрехал на какой-то модификации байриха, умудряясь притом безбожно шепелявить. Однако оказалось, что стерегущие нас «дойче зольдатен» приказ поняли прекрасно и — где тычками подтоков копий, где тесня лошадиными корпусами — заставили нас подняться и сгрудиться, как нищих у паперти на Пасху. Бритомордый, встав в санях во весь рост, выступил с краткой речью, которую тут же в явно сокращённом объёме перевёл неизвестно откуда взявшийся католический монах в отделанном мехом жупане поверх рясы.
Оказывается, теперь мы все — законная военная добыча некоего барона Арнольда фон Кумпферштока и обязаны следовать в его баронские владения. Разумеется, нашего желания никто не спрашивает. Выказывающие непослушание будут наказаны, попытавшиеся бежать — пойманы и казнены каким-то особо неприятным способом — я так и не понял, каким, однако жестикуляция с втыканием указательного пальца руки в кулак второй, навела на нехорошие мысли о наследственной традиции педерастии этих предков Эрнста Рёма . Ни к чему нам такое. Или это он так на колосажание намекал? Так вроде бы это больше в мусульманских странах применяется — я в кино про Насреддина про это слышал. Видать — не видал, советский кинематограф до таких подробностей докатиться не успел. Эх, где теперь те фильмы… А вот Насреддин, возможно, как раз сейчас где-то по Бухаре или Самарканду на своём ишаке ездит: помню, он как раз в Средневековье и жил, жаль, точных годов не знаю.
Воины сноровисто расставили нас группами по трое, заставив взвалить на плечи кривые неошкуренные брёвна с плохо обрубленными сучками и привязали к брёвнам наши руки, связав ремешками и обрезками верёвок запястья. Брёвнышки покороче они использовали как поперечины, которые спереди и сзади соединяли по две пары длинномеров. Получалось что-то вроде массивных и неуклюжих рам, которые вынуждены были тащить на себе по шесть пленных. Единственным, кто был избавлен от этой участи, оказался тот самый богато одетый парень с отрубленным запястьем: его впихнули в сани где сидел немец — тоже с рукой на перевязи, однако в неплохих доспехах и шлеме, а главное — вооружённый.
Решив, что чешские гефангены в достаточной степени прониклись, бритомордый фриц что-то скомандовал, плюхнулся в сани, оказавшись до плеч прикрытым различными тюками и мешками, худой монах хлопнул вожжами, замёрзшие лошади натянули постромки — и вскоре небольшой обоз направился к лесу: впереди двое всадников, за ними несколько гружёных саней, потом толпа пленников, конвоируемая немецкими пехотинцами, и ещё пара конных воинов в арьергарде. За спиной оставались река Огрже и городок Жатец, в котором я провёл большую часть своей новой жизни в Средневековье и с которым успел сжиться.

Конец второй книги